звания, а все назывался Петр Сердюков и  только  на  Иванов
день богу за себя молил, через Предтечу-ангела. И позабыл уже я сам  про
все мое прежнее бытие и звание, и  дослуживаю  таким  манером  последний
год, как вдруг на самый на Иванов день были мы в погоне за  татарами,  а
те напаскудили и ушли за реку Койсу. Тех Койс в том месте несколько: ко-
торая течет по Лидии, так и зовется андийская, которая по Аварии, зовет-
ся аварийская Койса, а то корикумуйская и кузикумуйская, и все они  сли-
ваются, и от сливу их зачинается Сулак-река. Но все они и по  себе  сами
быстры и холодны, особливо андийская, за которую татарва ушли. Много  мы
их тут без счету этих татаров побили, но кои переправились за  Койсу,  -
те сели на том берегу за камнями, и чуть мы покажемся, они в нас  палят.
Но палят с такою сноровкою, что даром огня не тратят, а  берегут  зелье*
на верный вред, потому что знают, что у нас снаряду не в  пример  больше
ихнего, и так они нам вредно чинят, что стоим мы все у них в виду,  они,
шельмы, ни разу в нас и не пукнут. Полковник у нас был отважной  души  и
любил из себя Суворова представлять, все, бывало, "помилуй бог"  говорил
и своим примером отвагу давал. Так он и тут сел на бережку, а ноги разул
и по колени в эту холоднищую воду опустил, а сам хвалится:
   "Помилуй бог, - говорит, - как вода тепла: все равно что твое  парное
молочко в доеночке. Кто, благодетели, охотники на ту сторону переплыть и
канат перетащить, чтобы мост навесть?"
   Сидит полковник и таким манером с нами растабарывает, а татары с того
бока два ствола ружей в щель выставили, а не стреляют. Но только что два
солдатика-охотнички вызвались и поплыли, как сверкнет пламя,  и  оба  те
солдатика в Койсу так и нырнули. Потянули мы канат, пустили другую пару,
а сами те камни, где татары спрятавшись, как роем,  пулями  осыпаем,  но
ничего им повредить не можем, потому что пули наши в камни бьют, а  они,
анафемы, как плюнут в пловцов, так вода кровью замутилась,  и  опять  те
два солдатика юркнули. Пошли за ними и третья пара, и тоже середины Кой-
сы не доплыли, как татары и этих утопили. Тут уже за третьею парою и ма-
ло стало охотников, потому что видимо всем, что это не война,  а  просто
убийство, а наказать злодеев надобно. Полковник и говорит:
   "Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас кого такого, который на ду-
ше смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему  хорошо  теперь
своей кровью беззаконие смыть?"
   Я и подумал:
   "Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благосло-
ви, господи, час мой!" - и вышел, разделся, "Отчу" прочитал, на все сто-
роны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: "Ну,  Груша,
сестра моя названая, прими за себя кровь мою!" - да с  тем  взял  в  рот
тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан,  да,  разбе-
жавшись с берегу, и юркнул в воду.
   Вода страсть была холодна: у меня даже под мышками закололо, и  грудь
мрет, судорога ноги тянет, а я плыву... Поверху наши пули летят, а  вок-
руг меня татарские в воду шлепают, а меня не касаются, и я не знаю:  ра-
нен я или не ранен, но только достиг берега... Тут татарам меня уже бить
нельзя, потому что я как раз под ущельем стал, и чтобы им стрелять в ме-
ня, надо им из щели высунуться, а наши их с того берега пулями как  пес-
ком осыпают. Вот я стою под камнями и тяну канат,  и  перетянул  его,  и
мосток справили, и вдруг наши сюда уже идут, а я все стою и как  сам  из
себя изъят, ничего не понимаю, потому что думаю: видел ли кто-нибудь то,
что я видел? А я видел, когда плыл, что надо мною Груша летела,  и  была
она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огром-
ные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала... Однако,  ви-
жу, никто о том ни слова не говорит: ну,  думаю,  надо  мне  самому  это
рассказать. Как меня полковник стал обнимать и сам целует, а сам хвалит:
   "Ой, помилуй бог, - говорит, - какой ты, Петр Сердюков, молодец!"
   А я отвечаю:
   "Я, ваше высокоблагородие, не молодец, а большой грешник, и  меня  ни
земля, ни вода принимать не хочет".
   Он вопрошает:
   "В чем твой грех?"
   А я отвечаю:
   "Я, - говорю, - на своем веку много неповинных душ погубил", -  да  и
рассказал ему ночью под палаткою все, что вам теперь сказывал.
   Он слушал, слушал, и задумался, и говорит: "Помилуй бог,  сколько  ты
один перенес, а главное, братец, как ты хочешь, а тебя  надо  в  офицеры
произвесть. Я об этом представление пошлю".
   Я говорю:
   "Как угодно, а только пошлите и туда узнать, не верно ли я показываю,
что я цыганку убил?"
   "Хорошо, - говорит, - и об этом пошлю".
   И послали, но только ходила, ходила бумага и назад  пришла  с  невер-
ностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни  с
какою цыганкою не было, а Иван-де Северьянов хотя и был и у  князя  слу-
жил, только он через заочный выкуп на волю вышел и опосля того у  казен-
ных крестьян Сердюковых в доме помер.
   Ну что тут мне было больше делать: чем свою вину доказывать?
   А полковник говорит:
   "Не смей, братец, больше на себя этого врать: это ты как через  Койсу
плыл, так ты от холодной воды да от страху в уме немножко  помешался,  и
я, - говорит, - очень за тебя рад, что это все неправда, что ты  нагово-
рил на себя. Теперь офицером будешь; это, брат, помилуй бог как хорошо".
   Тут я даже и сам мыслями растерялся: точно ли я спихнул Грушу в воду,
или это мне тогда все от страшной по ней тоски сильное воображение было?
   И сделали-с меня за храбрость офицером, но только как я все на  своей
истине стоял, чтобы открыть свою запрошедшую жизнь, то  чтобы  от  этого
мне больше беспокойства не иметь, пустили меня с Георгием в отставку.
   "Поздравляем, - говорят, - тебя, ты теперь  благородный  и  можешь  в
приказные идти; помилуй бог, как спокойно, - и письмо  мне  полковник  к
одному большому лицу в Петербург дал. - Ступай, -  говорит,  -  он  твою
карьеру и благополучие совершит". Я с этим письмом и добрался до Питера,
но не посчастливило мне насчет карьеры.
   - Чем же?
   - Долго очень без места ходил, а потом на фиту попал, и оттого  стало
еще хуже.
   - Как на фиту? что это значит?
   - Тот покровитель, к которому я насчет карьеры был прислан, в  адрес-
ный стол справщиком определил, а там  у  всякого  справщика  своя  буква
есть, по какой кто справке заведует. Иные буквы есть очень хорошие, как,
например, буки, или покой, или како*: много на них фамилиев начинается и
справщику есть доход, а меня поставили на фиту. Самая  ничтожная  буква,
очень на нее мало пишется, и то еще из тех, кои по всем видам ей принад-
лежат, все от нее отлынивают и лукавят: кто  чуть  хочет  благородиться,
сейчас себя самовластно вместо фиты через ферт ставит.  Ищешь-ищешь  его
под фитою - только пропащая работа, а он под  фертом  себя  проименовал.
Никакой пользы нет, а сиди на службе; ну, я и вижу, что  дело  плохо,  и
стал опять наниматься, по старому обыкновению, в кучера, но никто не бе-
рет; говорят: ты благородный офицер, и военный орден имеешь, тебя ни об-
ругать, ни ударить непристойно... Просто хоть повеситься, но я благодаря
бога и с отчаянности до этого себя не допустил, а чтобы с голоду не про-
пасть, взял да в артисты пошел.
   - Каким же вы были артистом?
   - Роли представлял.
   - На каком театре?
   - В балагане на Адмиралтейской площади*. Там благородством не  гнуша-
ются и всех принимают: есть и из офицеров, и столоначальники, и  студен-
ты, а особенно сенатских очень много.
   - И понравилась вам эта жизнь?
   - Нет-с.
   - Чем же?
   - Во-первых, разучка вся и репетиция идут на страстной неделе или пе-
ред масленицей, когда в церкви поют:  "Покаяния  отверзи  ми  двери",  а
во-вторых, у меня роль была очень трудная.
   - Какая?
   - Я демона изображал.
   - Чем же это особенно трудно?
   - Как же-с: в двух переменах танцевать надо и кувыркаться, а  кувырк-
нуться страсть неспособно, потому что весь обшит лохматой шкурой  седого
козла вверх шерстью, и хвост долгий на проволоке, но он постоянно промеж
ног путается, а рога на голове за что попало цепляются, а годы уже стали
не прежние, не молодые, и легкости нет; а потом еще во  все  продолжение
представления расписано меня бить. Ужасно как это докучает.  Палки  эда-
кие, положим, пустые, из холстины сделаны, а в средине хлопья, но, одна-
ко, скучно ужасно это терпеть, что все по тебе хлоп да хлоп,  а  иные  к
тому еще с холоду или для смеху изловчаются и бьют довольно больно. Осо-
бенно из сенатских приказных, которые в этом опытные и дружные:  все  за
своих стоят, а которые попадутся военные, они тем ужасно докучают, и все
это продолжительно начнут бить перед всей публикой с полдня, как  только
полицейский флаг поднимается, и бьют до самой до ночи,  и  все,  всякий,
чтобы публику утешить, норовит громче хлопнуть. Ничего приятного нет.  А
вдобавок ко всему со мною и здесь неприятное  последствие  вышло,  после
которого я должен был свою роль оставить.
   - Что же это такое с вами случилось?
   - Принца одного я за вихор подрал.
   - Как принца?
   - То есть не настоящего-с, а театрашного: он из сенатских  был,  кол-
лежский секретарь, но у нас принца представлял.
   - За что же вы его прибили?
   - Да стоило-с его еще и не эдак. Насмешник злой был и выдумщик и  все
над всеми шутки выдумывал.
   - И над вами?
   - И надо мною-с; много шуток строил: костюм мне  портил;  в  грельне,
где мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало,  и
хвост мне к рогам прицепит или еще что глупое сделает на смех,  а  я  не
осмотрюсь да так к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за  себя  все
ему спускал, а он вдруг стал одну фею обижать. Молоденькая такая  девоч-
ка, из бедных дворяночек, богиню Фортуну она у нас  изображала  и  этого
принца от моих рук спасать должна была. И роль ее такая, что она  вся  в
одной блестящей тюли выходит и с крыльями, а морозы большие, и у  нее  у
бедной ручонки совсем посинели, зашлись, а он ее допекает, лезет к  ней,
и когда мы втроем в апофезе в подпол проваливаемся, за  тело  ее  щипет.
Мне ее очень жаль стало: я его и оттрепал.
   - И чем же это кончилось?
   - Ничего; в провале свидетелей не  было,  кроме  самой  этой  феи,  а
только наши сенатские все взбунтовались и  не  захотели  меня  в  труппе
иметь; а как они первые там представители, то хозяин для их удовольствия
меня согнал.
   - И куда же вы тогда делись?
   - Совсем без крова и без пищи было остался, но  эта  благородная  фея
меня питала, но только мне совестно стало, что  ей,  бедной,  самой  так
трудно достается, и я все думал-думал, как этого  положения  избавиться?
На фиту не захотел ворочаться, да и к тому на ней уже другой бедный  че-
ловек сидел, мучился, так я взял и пошел в монастырь.
   - От этого только?
   - Да ведь что же делать-с? деться было некуда. А тут хорошо.
   - Полюбили вы монастырскую жизнь?
   - Очень-с; очень полюбил, - здесь покойно, все  равно  как  в  полку,
много сходственного, все тебе готовое: и одет, и обут,  и  накормлен,  и
начальство смотрит и повиновения спрашивает.
   - А вас это повиновение иногда не тяготит?
   - Для чего же-с? что больше повиноваться, то человеку спокойнее жить,
а особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам я в церковь не
хожу иначе, как разве сам пожелаю, а исправляю свою должность по-привыч-
ному, скажут: "запрягай, отец Измаил" (меня теперь Измаилом зовут) , - я
запрягу; а скажут: "отец Измаил, отпрягай", - я откладываю.
   - Позвольте, - говорим, - так это что же такое, выходит, вы и  в  мо-
настыре остались... при лошадях?
   - Постоянно-с в кучерах. В монастыре этого моего  звания  офицерского
не опасаются, потому что я хотя и в малом еще постриге, а все же монах и
со всеми сравнен.
   - А скоро же вы примете старший постриг?
   - Я его не приму-с.
   - Это почему?
   - Так... достойным себя не почитаю.
   - Это все за старые грехи или заблуждения?
   - Д-д-а-с. Да и вообще зачем? я своим послушанием очень доволен и жи-
ву в спокойствии.
   - А вы рассказывали кому-нибудь прежде всю свою историю, которую  те-
перь нам рассказали?
   - Как же-с; не раз говорил; да что же, когда справок нет... не верят,
так и в монастырь светскую ложь занес, и здесь из  благородных  числюсь.
Да уже все равно доживать: стар становлюсь.
   История очарованного странника, очевидно, приходила к концу,  остава-
лось полюбопытствовать только об одном: как ему повелось в монастыре.


                              ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Так как наш странник доплыл в своем рассказе до  последней  житейской
пристани - до монастыря, к которому он, по глубокой  вере  его,  был  от
рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь  благоп-
риятствовало, то приходилось думать, что тут Иван Северьянович более уже
ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное.  Один  из
наших сопутников вспомнил, что иноки, по всем о них сказаниям, постоянно
очень много страдают от беса, и вопросил:
   - А скажите, пожалуйста, бес вас в монастыре не искушал? ведь он, го-
ворят, постоянно монахов искушает?
   Иван Северьянович бросил из-под бровей спокойный взгляд на говорящего
и отвечал:
   - Как же не искушать? Разумеется, если сам Павел-апостол от  него  не
ушел и в послании пишет, что "ангел сатанин был дан ему в плоть", то мог
ли я, грешный и слабый человек, не претерпеть его мучительства.
   - Что же вы от него терпели?
   - Многое-с.
   - В каком же роде?
   - Все разные пакости, а сначала, пока я его не пересилил, были даже и
соблазны.
   - А вы и его, самого беса, тоже пересилили?
   - А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я
бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому  один  совершенный
старец научил, потому что он был опытный  и  мог  от  всякого  искушения
пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь  живо  является,
что вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас  ки-
нул в уме и говорит:
   "У Якова-апостола сказано*: "Противустаньте  дьяволу,  и  побежит  от
вас" и ты, - говорит, - противустань". И тут наставил меня  так  делать,
что ты, - говорит, - как если почувствуешь сердцеразжижение и ее  вспом-
нишь, то и разумей, что это, значит, к тебе приступает ангел сатанин,  и
ты тогда сейчас простирайся противу его на подвиг:  перво-наперво  стань
на колени. Колени у человека, - говорит, - первый инструмент: как на них
падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем  возвышении,  и
бей поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя  постом,
чтобы заморить, и дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни  за
что этого не стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается,  как  бы
такого человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести,  и  по-
мыслит: "Лучше его оставить и не искушать, авось-де он  скорее  забудет-
ся". Я стал так делать, и действительно все прошло.
   - Долго же вы себя этак мучили, пока от вас ангел сатаны отступал?
   - Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал,  потому  что
он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня
по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что  ему  со
мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я  горшо-
чек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать,
он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и  убежит.
Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не  привес-
ти.
   - Однако же, положим... он-то... Это так: вы его преодолели, но  ведь
сколько же и сами вы от него перетерпели?
   - Ничего-с; что же такое, я ведь угнетал гнетущего, а  себе  никакого
стеснения не делал.
   - И теперь вы уже совсем от него избавились?
   - Совершенно-с.
   - И он вам вовсе не является?
   - В соблазнительном женском образе никогда-с больше  не  приходит,  а
если порою еще иногда покажется где-нибудь в уголке в келье,  но  уже  в
самом жалостном виде: визжит, как будто поросеночек издыхает. Я его, не-
годяя, теперь даже и не мучу, а только раз перекрещу и положу поклон, он
и перестанет хрюкать.
   - Ну и слава богу, что вы со всем этим так справились.
   - Да-с; я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, -  хоть  это
против правила, - а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
   - А бесенята разве к вам тоже приставали?
   - Как же-с, положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но  зато
постоянно лезут...
   - Что же такое они вам делают?
   - Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а  дела  им
при готовых харчах никакого мет, вот они и просятся на  землю  поучиться
смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем  звании  солиднее,
тем они ему больше досаждают.
   - Что же такое они, например... чем могут досаждать?
   - Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут,  а  опроки-
нешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и  разгневаешь,  а  им  это
первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому:
дескать, и мы смутили, дай нам теперь за то грошик.  Ведь  вот  из  чего
бьются... Дети.
   - Чем же именно им, например, удавалось вас смутить?
   - Да вот, например, у нас такой случай был, что один жид в лесу около
монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и  что
он по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том  свидетели.
А я об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало у нас, что  ли,
жидов осталось; но только раз ночью сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то
подошел и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и  вздыхает.
Я сотворил молитву, - нет, все-таки стоит. Я перекрестил:  все  стоит  и
опять вздохнул. "Ну что, мол,  я  тебе  сделаю:  молиться  мне  за  тебя
нельзя, потому что ты жид, да хоть бы и не жид, так я благодати не  имею
за самоубийц, молить, а пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню". По-
ложил на него этакое заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но на дру-
гую ночь он, мерзавец, опять приходит и опять вздыхает... мешает  спать,
да и все тут. Как ни терпел, просто сил нет! Тьфу ты, невежа, думаю, ма-
ло ему в лесу или на паперти места, чтобы еще непременно сюда в  конюшню
ко мне ломиться? Ну, нечего делать,  видно,  надо  против  тебя  хорошее
средство изобретать: взял и на другой день на двери чистым углем большой
крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе:  уж  те-
перь не придет, да только что с этим заснул, а он и вот он, опять  стоит
и опять вздыхает! Тьфу ты, каторжный, ничего с ним не поделаешь! Всю как
есть эту ночь он меня этак пугал, а утром, чуть ударили в первый колокол
к заутрене, я поскорее вскочил и бегу, чтоб пожаловаться  настоятелю,  а
меня встречает звонарь, брат Диомид, и говорит:
   "Чего ты такой пужаный?"
   Я говорю:
   "Так и так, такое мне во всю ночь было беспокойство, и я иду к насто-
ятелю".
   А брат Диомид отвечает:
   "Брось, - говорит, - и не ходи, настоятель вчера себе  в  нос  пиявку
ставил и теперь пресердитый и ничего тебе в этом деле не  поможет,  а  я
тебе, если хочешь, гораздо лучше его могу помогать".
   Я говорю:
   "А мне совершенно все равно; только сделай милость, помоги, - я  тебе
за это старые теплые рукавицы подарю, тебе в  них  зимою  звонить  будет
очень способно".
   "Ладно", - отвечает.
   И я ему рукавицы дал, а он мне с колокольни  старую  церковную  дверь
принес, на коей Петр-апостол написан, и в руке у него ключи  от  царства
небесного.
   "Вот это-то, - говорит, - и самое важное есть ключи: ты  этою  дверью
только заставься, так уже через нее никто не пройдет".
   Я ему мало в ноги от радости не поклонился  и  думаю:  чем  мне  этою
дверью заставляться да потом ее отставлять, я  ее  лучше  фундаментально
прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и  учинил