на  беспомощного
майора. Молодые, прилизанные и зашитые в вицмундиры канцелярские  шавки,  из
породы еще не сознающих себя гордановцев, держали ту  же  ноту.  В  кабинете
начальника было изречено слово о немедленном же и строжайшем  аресте  майора
Форова, оказавшего пример такого явного буйства и  оскорбления  должностного
лица; в канцеляриях слово  это  облеклось  плотию;  там  строчились  бумаги,
открывавшие Филетеру Ивановичу тяжелые двери тюрьмы, и этими дверями честный
майор был отделен от мира, в котором он оказался вредным и опасным членом. О
других героях этого дня пока было словно позабыто: некоторым занимавшимся их
судьбою мнилось, что Горданова и Подозерова ждет тягчайшая  участь  впереди,
но справедливость требует сказать, что  двумя  этими  субъектами  занимались
лишь очень немногие из губернского  бомонда;  наибольшее  же  внимание  масс
принадлежало майору. По исконному обычаю  масс  радоваться  всяким  напастям
полиции, у майора  вдруг  нашлось  в  городе  очень  много  друзей,  которые
одобряли его поступок и передавали его из уст в уста с  самыми  невероятными
преувеличениями, доходившими до того, что  майор  вдруг  стал  чем-то  вроде
сказочного богатыря, одаренного такою силой, что возьмет он за руку -  летит
рука прочь, схватит за  ногу  -  нога  прочь.  Говорили,  будто  бы  Филетер
Иванович совсем убил квартального, и утверждали, что он даже хотел  перебить
все начальство во всем его составе, и непременно  исполнил  бы  это,  но  не
выполнил такой программы лишь только по неполучению своевременно надлежащего
подкрепления со стороны общества, и был заключен в тюрьму с  помощью  целого
баталиона солдат. В городе оказалось очень  много  людей,  которые  искренне
сожалели, что майору не была  оказана  надлежащая  помощь;  в  тюрьму,  куда
посадили Фнлетера Ивановича, начали притекать обильные  приношения  булками,
пирогами  с  горохом  и  вареною  рыбой,  а   одна   купчиха-вдова,   ведшая
тридцатилетнюю войну с полицией, даже послала Форову красный медный  чайник,
фунт чаю, пуховик, две подушки в темных ситцевых наволочках, частый  роговой
гребень, банку персидского порошку, соломенные бирюльки и пучок сухой травы.
Майор принял все, не исключая травы и бирюлек, которые он выровнял и устроил
из этого приношения очень удобные стельки в свои протекшие сапоги. Затем  он
преспокойно уселся жить в остроге, согревая себя купчихиным чаем  из  ее  же
медного чайника.

        Глава третья
        Каково поживают другие

     Что касается до Горданова, Подозерова и Висленева, то о  них  вспомнили
только  на  другой  день  и,  ввиду  болезненного  состояния   Горданова   и
Подозерова, подчинили их домашнему аресту в их собственных квартирах;  когда
же пришли к Висленеву с тем, чтобы пригласить его переехать  на  гауптвахту,
то нашли в его  комнате  только  обрывки  газетных  листов,  которыми  Иосаф
Платонович обертывал вещи; сам же он еще вчера вечером уехал Бог весть куда.
Спрошенная о его исчезновении сестра  его  Лариса  не  могла  дать  никакого
определительного ответа, и это вовсе не было с ее стороны лукавством: она  в
самом деле не знала, куда скрылся Иосаф. Она рассталась с братом еще  утром,
когда он, возвратясь с поединка, сразил ее вестью о  смерти  Подозерова.  Не
отходя с той поры от постели умирающего, Лариса  ничего  не  знала  о  своем
брате, людям же было известно лишь только то,  что  Иосаф  Платонович  вышел
куда-то вскоре за бросившеюся из дому барышней и  не  возвращался  домой  до
вечера, а потом пришел, уложил сам свои саквояжи, и как уехал, так уже и  не
возвращался. К розысканию его ведено было  принять  самые  тщательные  меры,
заключающиеся у нас, как известно, в переписке из части в часть, из квартала
в квартал, - меры, приносящие какую-нибудь пользу тогда лишь, когда  тот,  о
ком идет дело, сам желает быть пойманным.
     Прошел месяц а о Висленеве не было ни слуху, ни духу. Исчезновение  его
было загадкой и для сестры его, и для тетки, которые писали ему в  Петербург
на имя его жены, но письма их оставались без ответа, - на  что,  впрочем,  и
Катерина Астафьевна, и Лариса, занятые положением ближайших к  ним  лиц,  не
слишком и сетовали. Но наконец пришел ответ из Петербурга путем официальным.
Местная  предержащая  власть  сносилась  с  подлежащею  властью  столицы   о
розыскании Висленева и получила известие, что Иосаф Платонович в  Питере  не
появлялся. Да и зачем ему было туда ехать? Чтобы попасть в лапы своей  жены,
от которой он во время своей кочевки уже немножко эмансипировался?  Он  даже
льстил себя надеждой вовсе от нее освободиться и  начать  свое  "независимое
существование", на что приближающее его сорокалетие давало ему в собственных
глазах некоторое право. Но куда он исчез и пропал? Это оставалось тайной для
всех... для всех, кроме одного Горданова,  который  недели  чрез  две  после
исчезновения Висленева получил из-за границы письмо, писанное  рукой  Иосафа
Платоновича, но за подписью Esperance. В этом письме злополучная  Esperance,
в которой Горданов отгадал  брата  Ларисы,  жаловалась  безжалостному  Павлу
Николаевичу на преследующую ее роковую судьбу  и  просила  его  "во  имя  их
прежних отношений" прислать ей денег на имя общего их  знакомого  Joseph  W.
Горданов прочел это письмо и бросил его без всякого внимания. Он, во-первых,
не видел в эту минуту никакой надобности  делиться  чем  бы  то  ни  было  с
Висленевым,  а  во-вторых,  ему  было  и  недосужно.  Павел  Николаевич  сам
собирался в путь и преодолевал затруднения, возникавшие пред ним  по  случаю
собственной его  подсудимости.  Препятствия  эти  казались  неодолимыми,  но
Горданов поборол их и, с помощью ходатайствовавшего за  него  пред  властями
Бодростина,  уехал  в  Петербург  к  Михаилу  Андреевичу,  оставив  по  себе
поручительство, что он явится к следствию, когда  возвращение  к  Подозерову
сознания и сил сделает возможным нужные с его  стороны  показания.  Горданов
представил  целый  ряд  убедительнейших  доказательств,  что  весьма  важные
предприятия потерпят и разрушатся от стеснения его свободы, и стеснение  это
было расширено. В наш век предприятий  нельзя  отказывать  в  таких  мелочах
крупному предпринимателю, каким несомненно представлялся Горданов  всем  или
почти  всем,  кроме  разве  Подозерова,  Форова,   Катерины   Астафьевны   и
генеральши, которые считали его не более как большим мошенником. Но им  было
теперь не  до  него:  один  из  этих  людей  лежал  на  краю  гроба,  другой
философствовал в остроге,  а  женщины  переходили  от  одного  страдальца  к
другому и не останавливались на том, что делается с негодяями.
     Было и еще одно лицо, которое и эту  оценку  для  Горданова  признавало
слишком преувеличенною: это лицо,  находившее,  что  для  Павла  Николаевича
слишком много,  чтоб  его  признавали  "большим  мошенником",  была  Глафира
Васильевна Бодростина, непостижимо тихо и ловко спрятавшаяся от молвы и очей
во время всей последней передряги по поводу поединка. Она уехала в  деревню,
и во все это время, употребляя ее же французскую фразеологию, она была  sous
le bane {Надежно спрятана (фр.).}. При всем провинциальном  досужестве,  про
нее никто не вспомнил ни при одной смете. Но она  не  забыла  своих  слуг  и
друзей. Ее ловкая напрактикованная горничная приезжала в город  и  была  два
раза у Горданова. Глафира Васильевна, очевидно, была  сильно  заинтересована
тем, чтоб Павел Николаевич получил возможность выехать в  Петербург,  но  во
всех хлопотах об этом она не приняла ни малейшего, по крайней мере видимого,
участия. Ее словно не было в живых, и о ней только невзначай вспоминали  два
или три человека, которые, возвращаясь однажды ночью  из  клуба,  неожиданно
увидели слабый свет в окнах ее комнаты; но и  тут,  по  всем  наведенным  на
другой день справкам, оказалось, что Глафира Васильевна приезжала в город на
короткое время и затем выехала. Куда? Об этом узнали не скоро. Она уехала не
назад  в  свою  деревню,  а  куда-то  далеко:  одни  предполагали,  что  она
отправилась в Петербург, чтобы,  пользуясь  болезнью  Горданова,  отговорить
мужа от  рискованного  предприятия  устроить  фабрику  мясных  консервов,  в
которое  вовлек  его  этот  Горданов,  давний  враг  Глафиры,  которого  она
ненавидела; другие же думали, что она, рассорясь с мужем, поехала кутнуть за
границу.  Сколько-нибудь  достоверные  сведения  о   направлении,   принятом
Глафирой, имел один лишь торопливо отъезжавший из  города  Павел  Николаевич
Горданов, но он, разумеется, никому об этом ничего не говорил. Откровенность
в этом случае не была в его планах, да ему было некогда: он сам  только  что
получил разрешение съехать  под  поручительством  в  Петербург  и  торопился
несказанно. Эта торопливость его в значительной мере поддерживала то мнение,
что Бодростина поехала к мужу разрушать пагубное влияние на него Горданова и
что сей последний гонится за нею, открывая таким  образом  игру  в  кошку  и
мышку.


        Глава четвертая
        Кошка и мышка

     В догадке этой было нечто намекающее на что-то, существовавшее на самом
деле. Горданов и Глафира должны были встретиться, но как и где?.. На  это  у
них было расписание.
     Подъезжая  к  московскому  дебаркадеру  железной  дороги,  по   которой
Горданов утекал из провинции, он тревожно смотрел из окна  своего  вагона  и
вдруг покраснел, увидев прохаживающуюся по террасе высокую  даму  в  длинной
бархатной тальме и такой же  круглой  шляпе,  с  густым  вуалем.  Дама  тоже
заметила его в окне, и они оба кивнули друг другу и встретились на платформе
без удивления неожиданности, как встречаются два агента  одного  и  того  же
дела, съехавшиеся по своим обязанностям. Дама эта  была  Глафира  Васильевна
Бодростина.
     - Vous etes bien  aimable  {Вы  очень  любезны  (фр.).},  -  сказал  ей
Горданов, сходя и протягивая ей свою руку. - Я никак  не  ожидал,  чтобы  вы
меня даже встретили.
     Бодростина вместо ответа спокойно подала ему свою правую руку, а  левой
откинула вуаль. Она тоже несколько переменилась с тех пор, как мы ее  видели
отъезжавшею из хуторка генеральши с потерпевшим тогда неожиданное  поражеяие
Гордановым. Глафира Васильевна немного побледнела,  и  прекрасные  говорящие
глаза  ее  утратили  свою  беспокойную  тревожность:  они  теперь   смотрели
сосредоточеннее и спокойнее, и  на  всем  лице  ее  выражалась  сознательная
решимость.
     - Я вас ждала с нетерпением, - сказала она Горданову, сходя с  ним  под
руку с крыльца дебаркадера вслед за  носильщиками,  укладывавшими  на  козлы
наемной кареты щегольские чемоданы Павла Николаевича. - Мы  должны  видеться
здесь в Москве самое короткое время и потом расстаться, и может быть,  очень
надолго.
     - Ты разве не едешь в Петербург?
     - Я в Петербург не еду; вы поедете туда одни и непременно завтра же;  я
тоже уеду завтра, но нам не одна дорога.
     - Ты куда?
     - Я еду за границу, но садись, пожалуйста, в карету; теперь мы еще едем
вместе.
     - Я не решил, где мне остановиться, - проговорил Горданов, усаживаясь в
экипаж. - Ты где стоишь? Я могу пристать где-нибудь поближе или возьму нумер
в той же гостинице.
     - Вы остановитесь у меня, - ответила ему  скороговоркой  Бодростина  я,
высунувшись из окна экипажа, велела кучеру  ехать  в  одну  из  известнейших
московских гостиниц.
     - Я там живу  уже  неделю  в  ожидании  моего  мужа,  -  добавила  она,
обращаясь к Горданову. - У меня большой семейный  нумер,  и  вам  вовсе  нет
нужды искать для себя другого помещения и понапрасну прописываться в Москве.
     - Ты, значит,  делаешь  меня  на  это  время  своим  мужем?  Это  очень
обязательно с твоей стороны.
     Бодростина равнодушно посмотрела на него.
     - Что ты на меня глядишь таким уничтожающим взглядом?
     - Ничего, я так только немножко вам удивляюсь.
     - Чему и в чем?
     - Нам не к лицу эти лица. Я везу вас к себе просто для того,  чтобы  вы
не прописывали в Москве своего имени, потому  что  вам  его  может  быть  не
совсем удобно выставлять на коридорной дощечке, мимо которой ходят и  читают
все и каждый.
     - Да, понимаю, понимаю. Довольно.
     - Кажется, понятно.
     И затем Глафира Васильевна, не касаясь никаких воспоминаний о том,  что
было в покинутом захолустье, не особенно сухим, но серьезным и деловым тоном
заговорила с Гордановым о том,  что  он  должен  совершить  в  Петербурге  в
качестве ее агента при ее муже. Все это заключалось в нескольких словах, что
Павел  Николаевич  должен  способствовать   старческим   слабостям   Михаила
Андреевича Бодростина к графине Казимире и  спутать  его  с  нею  как  можно
скандальнее и крепче. Горданов все это слушал и  наконец  возразил,  что  он
только не понимает, зачем это нужно, но не получил никакого  ответа,  потому
что экипаж в это время остановился у подъезда гостиницы.


        Глава пятая
        Nota bene на всякий случай

     Нумер, который занимала Бодростина, состоял из четырех  комнат,  хорошо
меблированных и устланных сплошь пушистыми, некогда весьма дорогими коврами.
Комнаты отделялись одна от  другой  массивными  перегородками  из  орехового
дерева,  с  тяжелою  резьбой  и  точеными  украшениями   в   полуготическом,
полурусском стиле. Длинная комната  направо  из  передней  была  занята  под
спальню и дорожный будуар Глафиры, а квадратная комнатка без окна, влево  из
передней, вмещала в себе застланную свежим бельем кровать, комод и несколько
стульев.
     Эту комнату Глафира Васильевна  и  отвела  Горданову  и  велела  в  ней
положить прибывшие с ним пожитки.
     - Где  же  ваша  собственная  прислуга?  -  полюбопытствовал  Горданов,
позируя и оправляясь пред зеркалом в ожидании умыванья.
     - Со мною нет здесь собственной прислуги, - отвечала Бодростина.
     - Так вы путешествуете одни?
     Глафира Васильевна слегка прижала нижнюю губу и  склонила  голову,  что
Горданов мог принять и за утвердительный ответ на его предположение, но  что
точно так же удобно можно было  отнести  и  просто  к  усилиям,  с  которыми
Бодростина в это время открывала свой дорожный письменный бювар.
     Пока Павел Николаевич умывался и прихорашивался, Бодростина  писала,  и
когда Горданов взошел к ней с сигарой в зубах, одетый в тепленькую  плюшевую
курточку цвета шерсти молодого бобра,  Глафира  подняла  на  него  глаза  и,
улыбнувшись, спросила:
     - Что это за костюм?
     - А что такое? - отвечал, оглядываясь, Горданов. - Что  за  вопрос?  а?
что тебе кажется в моем платье?
     - Ничего... платье очень хорошее и удобное, чтоб от долгов  бегать.  Но
как вы стали тревожны!
     - Чему же вы это приписываете?
     Бодростина пожала с чуть заметною улыбкой плечами и отвечала:
     - Вероятно продолжительному сношению  с  глупыми  людьми:  это  злит  v
портит характер.
     - Да; вы правы - это портит характер.
     - Особенно у тех, у кого он и без того был всегда гадок. Горданов хотел
отшутиться, но, взглянув на Бодростину и видя ее  снова  всю  погруженною  в
писание, походил, посвистал и скрылся назад в свою комнату. Тут он  пошуршал
в своих саквояжах и, появись через несколько  минут  в  пальто  и  в  шляпе,
сказал:
     - Я пойду пройдусь.
     - Да; это  прекрасно,  -  отвечала  Бодростина,  -  только  закутывайся
хорошенько повыше кашне и надвигай пониже шляпу.
     Горданов слегка покраснел и процедил сквозь зубы:
     - Ну уж это даже не совсем и остроумно.
     - Я вовсе и не хочу быть с вами остроумною, а говорю просто. Вы в самом
деле подите походите, а я здесь кончу нужные письма и в пять часов мы  будем
обедать. Здесь прекрасный повар. А кстати, можете вы мне оказать услугу?
     - Сделайте одолжение, приказывайте, - отвечал сухо Горданов, подправляя
рукой загиб своего мехового воротника.
     - J ai bon appetit aujourd hui {У меня сегодня хороший аппетит (фр.).}.
Скажите, пожалуйста,  чтобы  для  меня,  между  прочим,  велели  приготовить
fricandeau sauce piquante.  C  est  delicieux,  et  j  espere  que  vous  le
trouverez e votre gout {Фрикандо с пикантным соусом. Это восхитительно, и  я
надеюсь, что вам это придется по вкусу (фр.).}.
     - Извольте, - отвечал Павел Николаевич и, поворотясь, вышел в  коридор.
Это его обидело.
     Он позвал слугу тотчас, как только переступил порог  двери,  и  передал
ему приказание Бодростиной. Он исполнил все это громко, нарочно с тем, чтобы
Глафира слышала, как он обошелся с ее поручением, в котором Павел Николаевич
видел явную цель его унизить.
     Горданов был жестоко зол на себя и, быстро  шагая  по  косым  тротуарам
Москвы, проводил самые нелестные для себя  параллели  между  самим  собою  и
своим bete noire {Презренным (фр.).}, Иосафом Висленевым.
     - Недалеко, недалеко я отбежал от моего бедного приятеля, - говорил он,
воспоминая  свои  собственные  проделки  с  наивным  Жозефом  и  проводя   в
сопоставление с ними то, что может делать с ним Бодростина. Он все  более  и
более убеждался, что и его положение в сущности  немного  прочнее  положения
Висленева.
     - Не все ли равно, - рассуждал он, - я верховодил этим  глупым  Ясафкой
по поводу сотни рублей; мною точно так же верховодят  за  несколько  большие
суммы. Мы оба одного разбора, только разных сортов, оба лентяи,  оба  хотели
подняться на фу-фу, и одна нам и честь.


        Глава шестая
        Итог для новой сметы

     Горданов припомнил, какие он роли отыгрывал в провинции и  какой  страх
нагонял он там на добрых людей, и ему даже стало страшно.
     - Что, - соображал он, - если бы  из  них  кто-нибудь  знал,  на  каком
тонком-претонком волоске  я  мотаюсь?  Если  бы  только  кто-нибудь  из  них
пронюхал, что у меня под ногами нет никакой почвы, что я  зависимее  каждого
из них и что пропустить меня и сквозь сито, и сквозь решето  зависит  вполне
от одного каприза этой женщины?.. Как бы презирал меня самый  презренный  из
них! И он был бы прав и тысячу раз прав.
     - Но полно, так ли? От каприза ли ее я, однако, завишу? - рассуждал  он
далее, приподымая слегка голову. - Нет; я ей нужен:  я  ее  сообщник,  я  ее
bravo {Убийца (исп.).}, ее наемный убийца; она не может без меня обойтись...
Не может?.. А почему не может?.. Во мне  есть  решимость,  есть  воля,  есть
характер, - одним словом, во мне есть свойства, на которые она  рассчитывает
и которых нет у каждого встречного-поперечного... Но разве только один путь,
одно средство, которым она может...  развенчаться...  избавиться  от  своего
супруга... сбыть его и извести. И наконец, что у нее за думы, что у  нее  за
запутанные планы? Просто не разберешь подчас, делает она что или не  делает?
Одно только мое большое и основательное знание этой  женщины  ручается  мне,
что она что-то заводит, - заводит далекое, прочное,  что  она  облагает  нас
целым лагерем, и именно нас, т. е. всех нас, - не одного Михаила Андреевича,
а всех как есть, и меня в том числе, и даже меня, может быть, первого. Какой
демон, какая страшная женщина! Я ничего не видал, я не успел опомниться, как
она опутала! Страшно представить себе, какая глубокая и в то же время  какая
скверная для меня разница между тем положением, в каком я виделся с нею там,
в губернской гостинице, в первую ночь моего приезда, и теперь...  когда  она
сама меня встречает, сама меня снаряжает наемным Мефистофелем к своему мужу,
и между  тем  обращается  со  мною  как  со  школьником,  как  с  влюбленным
гимназистом! Это черт знает  что  такое!  Она  не  удостоивает  ответа  моих
попыток узнать, что такое все мы выплясываем по ее дудке! И... посылает меня
заказывагь фрикандо к обеду. Ее нынешнее обращение со мною ничем не  цветное
некогда столь смешной для меня встречи Висленева с его генеральшей, а  между
тем Висленев - отпетый, патентованный гороховый шут и притча  во  языцех,  а
я... во всяком случае человек, над которым никто никогда не смеялся...
     Горданов, вс