ма ехать к Бодростиной.


        Глава третья
        Превыше мира и страстей

     Свидание свое с Бодростиной генеральша не откладывала и поехала  к  ней
на другой же день. Для этого визита ею было выбрано предобеденное  время,  с
тою целью, чтобы в эти часы застать Глафиру одну, без гостей, и  узнать  как
можно более в возможно короткое время. Но Александра Ивановна ошиблась:
     у Глафиры еще с утра были ее графиня и баронесса, и Синтянина  волей  и
неволей должна была оставаться в их обществе, чем она, впрочем, и  не  очень
тяготилась, ибо нашла в этом для себя очень много занимательного. Во-первых,
она не узнала самой Глафиры  и  была  поражена  ею.  Хотя  Синтянина  всегда
многого ожидала от разносторонних способностей этой женщины, но тем не менее
она была поражена отчетливостью произведенной Глафирой над собою  работы  по
выполнению роли и должна  была  сознаться,  что  при  всех  своих  волнениях
залюбовалась ею. Ничего  прошлого  и  следа  не  было  в  нынешней  Глафире.
Синтянина увидала пред собою  женщину,  чуждую  всего  земного,  недоступную
земным скорбям и радостям, - одним словом, существо превыше мира и страстей.
Какую она себе усвоила бесстрастную, мягкую  речь,  какие  тихие,  спокойные
движения, какой у нее установился на все оригинальный взгляд, мистический  и
в то же время институтски-мечтательный!.. И  все  это  у  нее  выходило  так
натурально,  что  хотелось  любоваться  этою  артистическою  игрой,  на  что
генеральша и  истратила  гораздо  больше  времени,  чем  следовало.  Она  со
вниманием слушала очень долгий разговор, который шел  у  этих  дам  о  самых
возвышенных предметах, об абсолютном состоянии духа, о средствах  примирения
неладов  между  нравственной  и  физической  природой  человека,  о   тайных
стремлениях души и т. п.
     Графиня и баронесса обедали у Бодростиной, и потому у  Синтяниной  была
отнята всякая надежда пересидеть их, и она должна была прямо просить Глафиру
Васильевну о минуте разговора  наедине,  в  чем  та  ей,  разумеется,  и  не
отказала. Они взошли в  маленький,  полутемный  будуар,  и  Синтянина  прямо
сказала, что она находится в величайшей тревоге по случаю  дошедших  до  нее
известий о Ларисе и во что бы то ни стало хочет добиться, где эта бедняжка и
в каком положении?
     Глафира была так умна, что, очутясь наедине  с  Синтяниной,  сейчас  же
сбавила с себя значительную долю духовной строгости и заговорила о Ларисе  с
величайшим участием, не упустив, однако, сказать, что Лара "очень милое, но,
по ее мнению, совершенно погибшее создание, которое, сделавши ложный шаг, не
находит в себе сил остановиться и  выйти  на  другую  дорогу".  Укорять  или
порицать людей за нежелание перемениться и исправиться стало  любимою  темой
Глафиры с тех пор, как она сама решилась  считать  себя  и  изменившеюся,  и
исправившеюся, благо ей это было так легко и так доступно.
     Но приговор о неисправимости Лары показался Синтяниной обидным,  и  она
ответила своей собеседнице, что нравственные переломы требуют времени,  и  к
тому же на свете есть такие ложные шаги, от  которых  поворот  назад  иногда
только увеличивает фальшь положения. Бодростина  увидела  здесь  шпильку,  и
между двумя дамами началась легкая перепалка. Глафира сказала,  что  она  не
узнает Синтянину в этих  словах  и  никогда  бы  не  ожидала  от  нее  таких
суждений.
     - А я между тем была всегда точно такая и всегда думала так, как говорю
в эту минуту, - спокойно отвечала Синтянина.
     Бодростина, желая запутать свою собеседницу, заметила, что  она  думает
таким образом, конечно, потому, что не знает, как тяжело женщине  переносить
фальшивое положение.
     - Это правда, - отвечала Синтянина, - я, слава Богу, не  имела  в  моей
жизни такого опыта, но... я кое-что видела и знаю, что обо всем этом  всякой
женщине надо думать прежде, чем с нею что-нибудь случится.
     - А если бы с вами что-нибудь такое случилось прежде, чем  вы  получили
опыт и стали так рассуждать? Неужто вы не спешили бы, по крайней мере,  хоть
поправить вашу ошибку?
     - Если бы... Я вам  скажу  откровенно:  я  не  могу  думать,  чтоб  это
сталось, потому что я... стара и трусиха; но если бы со мною случилось такое
несчастие, то, смею вас уверить, я не захотела бы искать спасения в повороте
назад. Это проводится  в  иных  романах,  но  и  там  это  в  честных  людях
производит отвращение и от героинь, и от автора, и в жизни... не дай Бог мне
видеть женщины, которую, как Катя Форова говорила: "повозят, повозят,  назад
привезут".
     - Другими словами: вы оправдываете упорство Ларисы оставаться в связи с
Гордановым?
     -  Я  одобряю,  что  она  предпочитает   муки   страдания   малодушному
возвращению. Пусть муж Лары простит ее и позовет к себе, - это их  дело;  но
самой ей возвращаться после того, что  было...  это  невозможно  без  потеря
последнего к себе и к нему уважения. Притом же она еще,  может  быть,  любит
Горданова.
     Бодростина покачала головой и томно проговорила:
     - К чему может вести такая любовь? Только к вечной гибели, к  аду,  где
нет ни раскаяния, ни исправления.
     Александра Ивановна прервала поток красноречия  Глафиры,  заметив,  что
она  высказалась  не  против  раскаяния,   а   против   перевертничества   и
отступничества и, так сказать, искания небесных благ земными путями; из чего
выходило, что Синтянина, вовсе не желая бросить камней в огород Бодростиной,
беспрестанно в него попадала.  Левый  глаз  Глафиры  потерял  спокойствие  и
забегал, как  у  кошки:  она  не  выдержала  и  назвала  правила  Синтяниной
противными требованию общественной нравственности, на что та в свою  очередь
сказала, что требование переходов и  возвратов  противно  женской  натуре  и
невыполнимо в союзе такого свойства, как супружество. Короче, эти  две  дамы
посчитались до того, что Бодростина наконец сказала, что теория  Синтяниной,
конечно, выгоднее и приятнее, ибо жить  безнаказанно  с  кем  хочешь  вместо
того? чтобы жить с кем должно, это  все,  чего  может  пожелать  современная
разнузданность.
     Генеральше кровь слегка стукнула в виски, она удержала себя и  ответила
только, что безнаказанно жить с кем должно для честной  женщины  невозможно,
потому что такая жизнь всегда более или менее сама в себе заключает казнь, и
свет, исполняющий в таких случаях роль палача, при  всех  своих  лицемериях,
отчасти справедлив.
     - И вы бы его спокойно несли, этот суд? - воскликнула Бодростина.
     - Конечно, несла бы, если была бы его достойна.
     - И несли бы безропотно!
     - На кого же и за что могла бы роптать?
     - И вы не пожелали бы сбросить с себя этой фальши?
     - Сбросить? Но зачем же я могла  бы  пожелать  сбросить  то,  чего  мне
гораздо проще было не брать?
     - А если б это было нужно для блага того... ну того,  кого  вы  любите,
что ли?
     Этот неловкий вопрос бросил некоторый свет на то, что сделано с бедной
     Ларой. Александра Ивановна поспешила  ответить,  что  она  об  этом  не
думала, но что, вероятно, если б оказалось, что ее  Бог  наказал  человеком,
который, принявши от нее любовь, еще готов принять  и  даже  потребовать  ее
отречения от любви к нему для его счастия, то она бы... пропала.
     - Так пусть она... - начала  было  Бодростина  и  чуть  не  договорила:
"пусть она  пропадет",  но  тотчас  спохватилась  и  молвила:  -  пусть  она
скрывается пока... пока это все уляжется...
     - Это никогда не уляжется в сердце ее мужа, которое  она  разбила,  как
девчонка бьет глиняную куклу.
     - Время, - начала было Бодростина банальную фразу  о  все  сглаживающем
времени, но Синтянина нетерпеливо перебила ее замечанием, что есть раны, для
которых нет исцеления ни во времени, ни в возврате к прежнему образу жизни.
     Более ничего не могла обездоленная своею неудачей  Александра  Ивановна
выпытать о том, где находится Лариса.  На  прощанье  она  сделала  последнюю
попытку: скрепя сердце, она, во имя Бога, просила Глафиру серьезно допросить
об этом Горданова; но  та  ответила,  что  она  его  уже  наводила  на  этот
разговор, но что он уклоняется от ответа.
     - Я вас прошу не "наводить" его, а просто спросить,  чтобы  он  ответил
прямо, - добивалась генеральша.
     Но Бодростина только изумилась:
     - Разве это возможно?!.
     - Ведь au fond {В сущности (фр.).} мы все-таки не имеем права  говорить
об их отношениях, - заметила она, и когда Синтянина возразила ей на то,  что
они не дети, чтобы не знать этого, то она очень игриво назвала ее циником.
     Но тем не менее Александра Ивановна все-таки от нее не отстала и, чтобы
не смущать  строгого  целомудрия  Глафиры,  умоляла  ее  спросить  Горданова
письмом, так как бумага и перо не краснеют.
     - О, ma plume ne vaut  rien  {Мое  перо  ничего  не  стоит  (фр.).},  -
ответила ей решительно Бодростина.
     После этого добиваться было нечего, и дамы  простились,  но  Синтянина,
выехав от Бодростиной, не поехала домой, а повернула в город,  с  намерением
послать немедленно депешу Форовой. Но тут ее осветила  еще  одна  мысль:  не
скрывается ли Лара у самого Горданова, и нет ли во всем этом просто-напросто
игры в жмурки... Из-за чего же тогда она встревожит Петербург  и  расшевелит
больные раны Форовой и Подозерова?
     - Но как быть: через кого в этом удостовериться? Ни муж,  ни  Форов  не
могут ехать к этому герою... Евангел... но его даже грех просить об этом.  И
за что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и не пойдут:
     мужчины мелочны, чтобы смирить себя до этого... Нечего  раздумывать:  я
сама поеду к Горданову, сама все узнаю! Решено: я должна к нему ехать.
     И Синтянина круто поворотила лошадь  и,  хлыстнув  коня,  понеслась  по
тряскому, мерзлому проселку к деревушке Горданова.


       Глава четвертая
       След

     Синтянина не давала отдыха своей лошади, она спешила,  да  и  старалась
шибкой ездой заглушить заговоривший в ней неприятный голос сомнения:  хорошо
ли она делает, что едет в усадьбу Горданова? Она  сама  сознавала,  что  тут
что-то неладно, что ей ни в коем случае не должно было отваживаться  на  это
посещение. Но Синтянина старалась не слыхать этого голоса и успокоивала себя
тем, что в поступке ее нет никакого особого риска; она  надеялась  встретить
кого-нибудь из людей, дать денег и выведать, нет ли там Лары. С небольшим  в
полчаса она доехала до гордановской  усадьбы  и  встретила...  самого  Павла
Николаевича.
     Горданов в меховом архалучке прогуливался с золотистою борзою  собакой.
Он увидел Синтянину ранее, чем  она  его  заметила,  и  встретил  Александру
Ивановну в упор, на повороте узкой дорожки.
     При приближении ее он приподнял фуражку. Синтянина несколько смещалась,
но остановила лошадь и сделала знак, что хочет с ним говорить.
     Горданов перепрыгнул через канаву и подошел к ее тюльбюри.
     - Вас может несколько удивить, если я вам скажу, что я приехала к  вам,
- начала генеральша.
     - Нимало, - отвечал Горданов, - очень рад, чем могу вам служить?
     - Я хочу знать, где Лара?
     - Пожалуйста, войдемте ко мне.
     "Ага! Так вот где она!  Мои  догадки  меня  не  обманули!"  -  подумала
Синтянина.
     Они тронулись рядом к дому: генеральша ехала по дороге, а Горданов  шел
по окраине. Он казался очень грустным и задумчивым: они друг с другом ничего
не говорили.
     У крыльца он велел человеку принять лошадь Синтяниной  и,  введя  ее  в
маленькую гостиную, попросил подождать.  Генеральша  осталась  одна.  Прошло
несколько минут. Это ей было неприятно,  и  у  нее  мелькнула  мысль  велеть
подать свою лошадь  и  уехать,  но  в  эту  самую  минуту  в  комнату  вошел
переодетый Горданов. Он извинился, что заставил себя ждать, и  спросил,  чем
может служить.
     - Где же Лара? - обратилась к нему нетерпеливо Синтянина.
     - Присядьте на одну минуту.
     Генеральша опустилась на диван и снова повторила свой вопрос.
     - Мне нелегко отвечать вам на это, - начал тихо Горданов.
     - Как! разве ее здесь нет?
     - Здесь?.. С какой же стати?
     - С какой стати? - воскликнула,  вскочив  с  места,  Синтянина  и,  вся
покраснев от гнева и досады, строго спросила:
     - Что ж это значит, господин Горданов?
     - А что такое-с?
     - Зачем же вы пригласили меня взойти в этот дом?
     - Извините, я не имею обычая говорить у  порога  с  теми,  кто  ко  мне
приезжает. Вы приехали, я вас вежливо принял, и только.
     - И только, - повторила, отворотясь  от  него,  генеральша  и  пошла  к
двери, но здесь на минуту остановилась и сказала: - Будьте по  крайней  мере
великодушны: скажите, где вы ее оставили?
     - Не имею причин скрываться. Я оставил ее в Яссах.
     - В Яссах?
     - Да.
     - Вы... это серьезно говорите?
     - К чему мне лгать?  -  отвечал,  пожав  плечами,  Горданов.  Синтянина
ничего более не добилась, вышла, спросила себе свою лошадь и уехала.
     На дворе уже было около пяти часов, и осеннее небо начало  темнеть,  но
Синтянина рассчитывала, что она еще успеет до темноты доехать  до  города  и
послать телеграмму Форовой в Петербург, а затем возьмет с собою Филетера
     Ивановича и возвратится с ним к себе на хутор.
     Выехав с этим расчетом из гордановской усадьбы, она повернула к  городу
и опять не жалела лошади, но сумерки летели быстрее коня и окутали ее темным
туманом прежде, чем она достигла того брода,  у  которого  читатель  некогда
видел ее в начале романа беседовавшей с Катериной Астафьевной.
     Молодая женщина ехала в большом смущении и от приема  Горданова,  и  от
раскаяния, что она сделала этот неосторожный визит, и от известия об  Яссах.
Какая цель оставаться Ларисе?
     - Это невероятно, это  невозможно!  Тут  непременно  должна  скрываться
какая-то темная тайна; но какая?
     Под влиянием своих мыслей Александра Ивановна и не заметила, как совсем
смерклось, и была очень испугана, когда ее опытный конь, достигнув  брода  и
продавив передними ногами покрывавший реку тонкий  ледок,  вдруг  испугался,
взвился на дыбы и чуть не выронил ее, а в  эту  же  минуту  пред  нею  точно
выплыл из морозного тумана Светозар Водопьянов.
     Синтянина разделяла со многими некоторое беспокойство  при  виде  этого
чудака ли, шута, или ясновидящего, но  вообще  странного  и  тяжело,  словно
магнетически действующего человека.  Тем  более  не  принес  он  ей  особого
удовольствия теперь, когда так внезапно выделился из тумана, крикнул  на  ее
лошадь, крикнул самой ей "берегись" и опять сник,  точно  слился  с  тем  же
туманом.
     - Он ли это, то есть  сам  ли  это  Сумасшедший  Бедуин,  или  это  мне
показалось? Фу! А нервы между тем так и заговорили, и по всей потянуло холо-
дом.
     Синтянина хлыстнула вожжой и, переехав реку, остановилась  у  знакомого
нам форовского домика: она хотела посоветоваться с майором, напиться у  него
теплого чаю, составить депешу и, отправив ее с помощью  Филетера  Ивановича,
уехать с ним вместе домой. Но, к сожалению,  она  не  застала  майора  дома:
служанка майора сказала ей, что за ним час  тому  назад  приходил  слуга  из
Борисоглебской гостиницы. Эта  самая  обыкновенная  весть  подействовала  на
Синтянину чрезвычайно странно,  и  она  тотчас  же,  как  только  ей  подали
самовар, послала в эту гостиницу просить Форова немедленно прийти домой,  но
посланная женщина возвратилась одна с клочком грязной  бумажки,  на  которой
рукой Филетера Ивановича было написано: "Не могу идти домой, - спешите  сами
сюда, здесь слово и дело".
     Записка эта еще больше  увеличила  беспокойство  генеральши:  лаконизм,
хотя и свойственный манере Филетера  Ивановича,  показался  ей  в  этот  раз
как-то необычаен и многозначителен: не мог же Форов вызвать ее  в  гостиницу
для пустяков!
     -  Это  непременно  должно  касаться  Ларисы,  -  решила  Синтянина  и,
закутавшись вуалем, пошла в сопровождении служанки.


        Глава пятая
        Лара отыскана и устроена

     Дойдя под  порывами  осеннего  ветра  до  темного  подъезда  гостиницы,
Синтянина остановилась внизу, за дверью, и послала пришедшую с  нею  женщину
наверх за майором, который сию же минуту показался наверху тускло освещенной
лестницы и сказал:
     - Скорее, скорее идите: здесь Лара!
     Генеральша вбежала на лестницу и бросилась в указанную ей Форовым слабо
освещенную узкую комнатку.
     Лариса сидела на кровати, пред печкой,  которая  топилась,  освещая  ее
лицо неровными пятнами; руки ее потерянно лежали на коленях, глаза  смотрели
устало, но спокойно. Она переменилась страшно:  это  были  какие-то  останки
прежней Лары. Увидя Синтянину, она через силу улыбнулась  и  затем  осталась
бесчувственною к волнению, обнаруженному генеральшей: она давала  ласкать  и
целовать себя, и сама не говорила ни слова.
     - Боже! Как  ты  здесь,  и  зачем  ты  здесь?  -  наконец  спросила  ее
Синтянина.
     - Где же мне теперь быть?  -  отвечала,  затрудняясь,  Лара.  Синтянина
поняла, что она сказала некоторую неловкость, и  очень  обрадовалась,  когда
Форов заговорил против намерения Ларисы оставаться в этой гадкой гостинице и
нежелания ее перейти к нему, в спальню  Катерины  Астафьевны;  но  Лариса  в
ответ на все это только махала рукой и наконец сказала:
     - Нет, дядя, нет, оставьте об этом... Мне везде хорошо: я уже ко  всему
привыкла. И ты, Alexandrine, тоже не беспокойся, -  добавила  она  и,  нежно
пожав ее руку, заключила, - комната сейчас согреется, и я  усну:  мне  очень
нужен покой, а завтра меня навестят, и вы, дядя, тоже зайдите  ко  мне...  Я
вам дам знать, когда вы можете ко мне прийти.
     Синтянину она не пригласила к себе и даже не спросила у нее ни о ком  и
ни о чем... Глядя на Лару, по ее лицу нельзя  было  прочесть  ничего,  кроме
утомления и некоторой тревоги. Она даже видимо выживала от себя Синтянину, и
когда та с Форовым встали, она торопливо пожала им на пороге руки  и  тотчас
же повернула в двери ключ.
     - Хотела или не хотела она меня видеть? - спросила Синтянина у Филетера
Ивановича, очутясь с ним на улице.
     - Да, когда я сказал ей, что вы меня зовете и что не лучше  ли  позвать
вас к ней, она отвечала: "пожалуй", - и вслед за тем  Форов  рассказал,  что
Лариса приехала вечером, выбрала себе эту гадкую гостиницу сама, прислала за
ним полового и просила его немедленно же, сегодня вечером,  известить  о  ее
приезде брата или Горданова.
     - К кому же вы поедете?
     - А  уж,  конечно,  возьму  сейчас  извозчика  и  поеду  в  Рыбацкое  к
Висленеву, пусть он сам извещает своего друга.
     - Да, не ездите к Горданову.
     - Еще бы, он, подлец,  меня  собаками  затравит,  да  скажет,  что  это
случай. Висленев, по крайней мере, гадина беззубая, а впрочем, я  бы  ничего
не имел против того, чтоб один из них был повешен на кишках другого.
     Майор  и  генеральша  решили  не  посылать  депеши,  чтобы  не  смущать
Подозерова, а написали простое извещение Форовой, предоставляя ее усмотрению
сказать или не сказать мужу Лары о ее возвращении, и затем  уехали.  Филетер
Иванович ночевал в кабинете у генерала и рано утром отправился к Бодростиным
для переговоров с Висленевым, а к вечеру возвратился  с  известием,  что  он
ездил не по что и привез ничего.
     По его рассказу выходило,  что  внезапное  прибытие  Ларисы  никого  не
удивило и не тронуло.
     - Даже посылать, - говорил он, - не хотели, и я ничего бы  не  добился,
если бы не секретарь Ропшин, который, провожая меня,  дал  слово  немедленно
послать Горданову  извещение  о  приехавшей.  Форов  утверждал,  что  бедный
чухонец чрезвычайно рад этому случаю и видит в Ларисе  громоотвод  от  Павла
Николаевича.
     Прошла неделя, в течение которой Синтянина волновалась за Лару, но  уже
не решалась пытаться ни на какое с нею сближение, и на хуторе появился Форов
с новыми и странными новостями: у Горданова оказалась в городе очень хорошая
квартира, в к