и  не  сделал  ничего  достойного  моих   знаний,   побуждений   и
способностей, а только слонялся, да разговоры разговаривал? Прощайте-с.
     - Куда же вы? оставайтесь, поговорим, - упрашивали  его  Синтянины,  но
Филетер Иванович наотрез отказался и отвечал, что он столько  в  свою  жизнь
наговорил, что как вспомнит все выговоренное и что из этого всего могло лечь
на юные души, то ему противно всякое место, где нужно говорить.
     - Прощайте, - добавил он, - я люблю осенние дни и мне теперь приятно  и
хочется поговеть и поисповедоваться государыне широкой пустыне.


        Глава тридцать шестая
        Где Лара

     Неподалеку от Ясс, в Молдавии, на невысоком, но крутом глинистом берегу
стоит безобразный, но довольно большой дом,  частию  сложенный  из  местного
широкого кирпича, частию сбитый  из  глины  и  покрытый  местами  черепицей,
местами соломой. В нем два  этажа  и  еще  небольшая,  совершенно  раскрытая
вышка. Общий характер постройки самый странный: дом  смахивает  немножко  на
корчму, немножко на развалившийся  замок,  его  точно  застраивал  рыцарь  и
докончил жид, тем не менее  он  ни  замок  и  ни  корчма,  а  боярский  дом,
принадлежащий довольно богатой усадьбе. Он почти пуст и не меблирован,  и  в
его окнах много выбитых стекол, особенно на втором  этаже.  Внизу  несколько
крепче, но и то не совсем крепко, ветер ходит по всем покоям, гудит в трубах
и хлопает дверями.
     Был шестой час вечера; на дворе совсем смерклось, когда у развалившихся
ворот этого дворца остановилась  пара  лошадей,  и  из  забрызганной  грязью
каруцы выскочил человек в шубе и  меховой  шапочке  и,  пролезши  под  своды
низкой калитки, постучался  в  крошечное  окошечко,  где  едва  мерцал  свет
плошки.
     Ему отперла дверь старая, черная молдаванка, с заросшею седыми волосами
бородавкой, и снова юркнула в свою яму.
     Путник, ощупью держась стены, а потом веревки, протянутой вдоль высокой
покривившейся лестницы, стал подниматься наверх.
     В это самое время в большой, круглой, темной и  сырой  казарме  второго
этажа, из угла, встала легкая фигура и, сделав шаг  вперед,  остановилась  и
начала прислушиваться.
     Все, казалось, было тихо.
     Робкая фигура, дрожа, нащупала стену, пошла вдоль  нее  и,  ощупав  под
ногами какую-то упругую, колючую мякоть,  забрала  ее  дрожащими  от  холода
руками и сунула в большое черное отверстие.
     Через минуту она нашла спичку и, черкнув ею по стене,  начала  зажигать
вереск.
     Бледная искра спички коснулась смолистых игол, и красный огонь  прыгнул
по куче вереска, но тотчас же захлебнулся густым, желтым дымом, который было
пополз сначала в трубу, но потом внезапно  метнулся  назад  и  заслонил  всю
комнату; послышался раздирающий  писк,  множество  мелких  существ  зареяли,
описывая в воздухе косые линии.
     Это были летучие мыши, расположившиеся зимовать в трубе нежилого  .дома
и обеспокоенные так  неожиданно  несносным  им  куревом.  Целое  гнездо  их,
снявшись с своих  крючьев,  упали  вниз  и,  вырываясь  из  огня,  носились,
цепляясь за что попало.
     Особа,  которая  зажигала  камин,  бросилась  в  угол  и,   облепленная
потерявшими сознание животными, вскрикнула и закрыла руками глаза.
     В эту самую минуту нижний гость отворил дверь и, недоумевая, крикнул:
     - Лара!
     - Боже! Кто  здесь?  Спасите  меня!  -  отвечала,  бросаясь  к  нему  в
совершенном отчаянии, Лариса.
     - Ты видишь: я тебя  нашел,  -  проговорил  знакомый  голос  Горданова.
Лариса дрожала и молча искала рукой, не держится ли где-нибудь за ее  волосы
мышь.
     Горданов вынул из кармана свечу и зажег ее.
     - Едем, - сказал он. - Я совсем на пути;  ты  мне  наделала  хлопот:  я
потерял ноги, искавши тебя целые двое суток, но, наконец, едем.
     - В Россию?
     - Да; но на самое короткое время.
     - Ни за что, ни на один час!
     - Лариса, оставь этот тон! Разве ты не знаешь, что я  этого  не  люблю?
Или ты забыла, что я могу с тобою сделать? Лара молчала.
     - Едем, едем сейчас, без всяких разговоров, или я  не  пожалею  себя  и
накажу твое упрямство!
     - О, делайте что хотите! Я знаю все, на что вы способны; я знаю, кто вы
и что вы хотите делать. Я от вас не скрою: я вас любила, и вас одних,  одних
на целом свете; вам я была бы преданною, покорною женой, и я преступница,
     я вышла за вас здесь замуж от живого мужа; я надеялась, что вы сдержите
ваши обещания, что вы будете здесь работать и... я перенесла бы от вас  все.
Но когда вы снова поворачиваете меня туда, где совершился мой позор,  где  я
не могу ни в чьих глазах иметь другого имени, как вашей любовницы, и  должна
буду оставаться в этом звании, когда вы вздумаете жениться...
     - Это возможно; но вы знаете, что этого никогда не будет?
     - О, теперь я понимаю, зачем вы были страстны и  не  хотели  дожидаться
моего развода с мужем, а обвенчали меня с собою.
     - Я всегда тебе говорил, что у нас развестись  нельзя,  а  жениться  на
двух можно: я так сделал, и если мне еще  раз  вздумается  жениться,  то  мы
будем только квиты: у тебя два мужа, а у меня будет две жены,  и  ты  должна
знать и молчать об этом или идти в Сибирь. Вот тебе все начистоту: едешь  ты
теперь или не едешь?
     - Я лучше умру здесь.
     - Пожалуй, я упрашивать не люблю, да мне и некогда: ты и сама приедешь.
     И он спокойно поворотился, кивнул ей и уехал.
     Ему действительно было некогда: одна часть его программы была исполнена
удачно: он владел прелестнейшею женщиной  и  уверен  был  в  нерасторжимости
своего права над нею. Оставалась другая часть, самая важная:  сочинить  бунт
среди невозмутимой тишины святого своим терпением края; сбыть  в  этот  бунт
Бодростина, завладеть его состоянием и потом одним смелым секретом взять та-
кой куш, пред которым должны разинуть от удивления рты великие прожектеры.
     Селадонничать было некогда, и чуть только восторги  насыщенной  страсти
немножко охладели, в Горданове закипела жажда  довершить  свои  предприятия,
распустив все препятствия как плетенку, вытягиваемую в одну  нитку.  Овладев
Ларой, он не мог упустить из виду и Глафиру, так как она была альфа и омега,
начало и конец всего дела.
     Горданов несся в Россию, как дерзкий коршун на  недоеденную  падаль,  и
немножко боялся только одного: не подсел ли там кто-нибудь еще похищнее.


 * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *
        ЧЕРЕЗ КРАЙ


        Глава первая
        Вести о Горданове

     Была вторая половина  октября.  Поля,  запорошенные  пушистым  снежком,
скрипели после долгой растопки и глядели весело.
     Из  окон  маленького  домика  синтянинского  хутора  было   видно   все
пространство, отделяющее хутор от бодростинской усадьбы. Вечером, в один  из
сухих и погожих  дней,  обитатели  хуторка  были  осчастливлены  посещением,
которое их очень удивило: к ним приехал старик Бодростин.
     Михаил Андреевич вздумал навестить старого генерала  в  его  несчастии,
каковым имел основание считать  его  внезапную  и  непрошеную  отставку,  но
Бодростин сам показался и хозяевам, и бывшему  у  них  на  этот  раз  Форову
гораздо  несчастнее  генерала.  Бедным,   запоздавшим   на   свете   русским
вольтерьянцем, очевидно, совсем овладела  шарлатанская  клика  его  жены,  и
Бодростин плясал под ее дудку:  он  более  получаса  читал  пред  Синтяниной
похвальное слово Глафире  Васильевне,  расточал  всякие  похвалы  ее  уму  и
сердцу; укорял себя за несправедливости к ней  в  прошедшем  и  благоговейно
изумлялся  могучим  силам  спиритского  учения,  сделавшего  Глафиру   столь
образцовонравственною, что равной ей теперь как  бы  и  не  было  на  свете.
Правда, он, по старой привычке, позволял себе  слегка  подтрунивать  над  ее
"общениями" с духами, которые после ее знакомства с Алланом Кардеком избрали
ее своим органом для передачи смертным их  бессмертных  откровений,  но  при
всем том  видел  несомненное  чудо  в  происшедшем  в  Глафире  нравственном
перевороте и  слегка  кичился  ее  новыми  знакомствами  в  светском  круге,
которого он прежде убегал, но который все-таки был ему более по кости  и  по
нраву, чем тот,  откуда  он  восхитил  себе  жену,  пленясь  ее  красотой  и
особенным, в то время довольно любопытным, жанром.
     Киченье Бодростина слегка задело плебейские черты характера  Синтянина,
и он ядовито заметил, что ни в чем произошедшем с Глафирой чуда не  видит  и
ничему не удивляется, ибо Глафире Васильевне  прошли  годы  искать  в  жизни
только   одних   удовольствий,    а    названным    Бодростиным    почтенным
дамам-аристократкам вообще нечего делать и они от  скуки  рады  пристать  ко
всему, что с виду нравственно и дает какую-нибудь возможность докукой морали
заглушить голос совести, тревожимый старыми грехами.
     Старики  поспорили,  и  генерал,  задетый  за  живое  значением,  какое
Бодростин придавал дамам светского круга, а может  быть,  и  еще  чем-нибудь
иным, так расходился, что удивил свою жену, объявясь  вдруг  таким  яростным
врагом завезенного Бодростиной спиритизма, каким он не был даже по отношению
к нигилизму, привезенному некогда Висленевым. Синтянин  удивил  жену  еще  и
тем, что он в споре с Бодростиным обнаружил начитанность, которую  приобрел,
проведя год своей болезни за чтением духовных книг, и помощию которой  забил
вольтерьянца в угол, откуда тот освободился лишь, представив  самое  веское,
по его мнению, доказательство благого влияния своей жены на "растленные души
погибающих людей".
     - Вы ведь, например, конечно, знаете Горданова, - сказал Бодростин, - и
знаете его ум и находчивость?
     - Да-с, имею-с это-с удовольствие-с, - отвечал генерал со  своими  "с",
что выражало уже высокую степень раздражения.
     - Да, я знаю, что вы его знаете, и даже знаю, что вы его не  любите,  -
продолжал Бодростин, - и я его сам немножко не люблю, но и немножко люблю. Я
не люблю его нравственности,  но  люблю  его  за  неутомимую  энергию  и  за
смелость и реальность; такие люди нам нужны; но я, конечно, не одобряю  всех
его нравственных качеств и  поступков,  особенно  против  Подозерова...  Его
жена... ну да... что делать: кто Богу не грешен, царю не виноват;  но  пусть
уж, что стряслось, то пусть бы и было. Поволочился и довольно.  Имел  успех,
ну и оставь ее; но сбить молоденькую бабочку совсем с толку, рассорить ее  и
заставить расстаться  с  мужем,  подвергнуть  ее  всем  тягостям  фальшивого
положения в обществе, где она имела свое место, - я этого не одобряю...
     - Горданов-с закоренелый-с негодяй-с, - отвечал, засверкав своими белы-
ми глазами, генерал Синтянин.
     - И против этого я,  пожалуй,  не  возражаю:  он  немножко  уж  слишком
реальная натура.
     - Я бы его расстрелял, а потом бы-с повесил-с, а потом бы...
     - Что же бы потом еще сделали? Расстреляли или повесили,  уж  и  конец,
более уже ничего не сделаете, а вот моя Глафира его гораздо злее расказнила:
она совершила над ним нравственную казнь, вывернула пред ним его  совесть  и
заставила отречься от самого себя и со скрежетом зубовным оторвать  от  себя
то, что было мило. Короче, она одним своим  письмом  обратила  его  на  путь
истинный. Да-с, полагаю, что и всякий должен признать здесь силу.
     Эффект, произведенный этою новостью, был  чрезвычайный:  генерал,  жена
его, майор и отец Евангел безмолвствовали  и  ждали  пояснения  с  очевидным
страхом. Бодростин им рассказывал, что обращенный на правую  стезю  Горданов
возгнушался своего безнравственного поведения и в  порыве  покаяния  оставил
бедную Лару, сам упрашивая ее вернуться к ее законным обязанностям.
     Повествователь остановился, слушатели безмолвствовали.
     Бодростин продолжал. Он рассказал, что Лара  versa  des  larmes  ameres
{Горько плакала  (фр.).},  однако  же  оказалась  упорною,  и  Горданов  был
вынужден оставить ее за границей, а сам возвратился  на  днях  один  в  свою
деревушку, где и живет затворником, оплакивая свои заблуждения и ошибки.
     Когда Бодростин кончил, присутствовавшие продолжали хранить молчание.
     Это  показалось  Михаилу  Андреевичу  так  неловко,  что,  ни  к   кому
исключительно не относясь, спросил:
     - Что же вы, господа, на все это скажете?
     Но он не скоро дождался ответа, и то, как слушатели отозвались  на  его
вопрос, не могло показаться ему удовлетворительным. Майор Форов,  первый  из
выслушавших  эту  повесть  гордановского  обращения,  встал   с   места   и,
презрительно плюнув, отошел к окну. Бодростин повторил ему свой  вопрос,  но
подучил в ответ одно коротенькое: "наплевать". Потом,  сожалительно  закачав
головой, поднялся и молча направился в  сторону  Евангел.  Бодростин  и  его
спросил, но священник лишь развел руками и сказал:
     - Это по-нашему называется: укравши Часовник,  "услыши  Господи  правду
мою" воспевать. Этак не идет-с.
     Бодростин перевел вопрошающий взгляд на  генерала,  но  тот  сейчас  же
встал и, закурив трубку, проговорил:
     - Тут всего интереснее только  то:  зачем  все  это  делается  с  такой
помпой?
     - Какая же помпа, mon cher Иван Демьяныч? В чем тут  помпа?  Я  не  его
партизан, но... il faut avoir un peu  d  indulgence  pour  lui  {Нужно  быть
немного снисходительным к нему (фр.).}.
     Но на это слово из-за стола быстро встала Синтянина и, вся  негодующая,
твердо произнесла:
     - Нет никакого снисхождения человеку, который имел дух так поступить  с
женщиной.
     - Сжечь его? - пошутил Бодростин. - А? сжечь? Аутодафе,  с  раздуваньем
дамскими опахалами?
     Но шутка вышла не у места: блуждавшая по лицу Синтяниной тень  смущения
исчезла, и Александра Ивановна, уставив свой прямой взгляде лицо Бодростина,
проговорила:
     - Я удивляюсь вам, Михаил Андреевич, как  вы,  несомненно  образованный
человек, находите удобным говорить в таком тоне при женщине о другой женщине
и еще вдобавок о моей знакомой, более...  о  моем  друге...  да,  прошу  вас
знать, что я считаю бедную "Пару моим другом, и если вы будете иметь случай,
то прошу вас не отказать мне в одолжении, где только будет удобно  говорить,
что Лара мой самый близкий, самый искренний друг, что я ее  люблю  нежнейшим
образом и сострадаю всею душой ее положению. Я как нельзя  более  сочувствую
ее упрямству и... употреблю все мои усилия быть ей полезною.
     Несмотря на большой светский навык, Бодростин плохо отшутился  и  уехал
крайне недовольный  тем,  что  он  в  этом  визите  вышел  как  бы  неловким
подсыльным вестовщиком, в каковой должности  его  признала  Синтянина  своим
поручением трубить о ее дружбе и сочувствии ко всеми покинутой Ларе.


        Глава вторая
        Синтянина берет на себя трудную заботу

     Так почти и вышло, как предполагал Бодростин: простясь с  ним,  ему  не
слали вослед благожеланий, а кляли его новость и были полны нехороших чувств
к нему самому.
     Старый генерал был в духе и заговорил первый: его утешало, что его жена
так отбрила и поставила в такое незавидное положение "этого аристократишку",
а об остальном он мало думал. По отъезде Бодростина, он подошел  к  жене  и,
поцеловав ее руку, сказал:
     - Благодарю-с вас, Сашенька-с;  благодарю.  Ничего-с,  ничего,  что  вы
назвались ее другом: поганое к чистому не пристает.
     Александру Ивановну от  этого  одобрения  слегка  передернуло,  и  она,
покусав губы, сухо сказала:
     - Никто не может гордиться своею чистотой:  весь  белый  свет  довольно
черен.
     - Э, нет-с, извините-с, кроме вас-с, кроме вас-с!
     И с этим генерал отправился в свой кабинетик писать одну из  тех  своих
таинственных корреспонденции, к которым он издавна  приобрел  привычку  и  в
которых и теперь упражнялся по  любви  к  искусству,  а  может  быть,  и  по
чему-нибудь другому, но как на это в доме не обращали никакого внимания,  то
еще менее было повода  остановиться  на  этом  теперь,  когда  самым  жгучим
вопросом для генеральши сделалась судьба Ларисы. Где же в  самом  деле  она,
бедняжка? На  чьих  руках  осталось  это  бедное,  слабое,  самонадеянное  и
бессильное существо?.. От одного размышления об этом Синтяниной  становилось
страшно, тем более что Бодростин, сообщив новость о  гордановском  покаянии,
ничем не умел пояснить и дополнить своих сказаний  насчет  Лары.  Александра
Ивановна, так же как ее муж, нимало  не  верила  сказке,  сложенной  на  сей
случай о Горданове. Они допускали, что задавленный Висленев мог  подчиниться
Глафире  и  верить,  что  с  ним  сообщается   "Благочестивый   Устин",   но
раскаявшийся Горданов, Горданов спирит... Это превосходило всякое  вероятие.
Генерал, со свойственною ему подозрительностью, клялся жене, что это не  что
иное, как новая ловушка, и та  чувствовала,  что  в  этом  подозрении  много
правды. Генеральше было, впрочем, не до Горданова.
     Пораженная участью бедной Лары, она прежде всего хотела разузнать о ней
и с  этою  целью  упросила  Филетера  Ивановича  съездить  к  Бодростиным  и
выспросить что-нибудь от Висленева. Форов в точности исполнил  эту  просьбу:
он был в бодростинском имении, видел Глафиру, видел Висленева  и  не  принес
ровно никаких известий о Ларе. И  благочестивая  Глафира,  и  жалкий  медиум
равнодушно отвечали, что они не расспрашивали Горданова о Ларисе и  что  это
до них не касается, причем Висленев  после  разговора  с  майором  надумался
обидеться, что Форов так бесцеремонно обратился к нему после того, что между
ними было при гордановской  дуэли,  но  Форов  не  счел  нужным  давать  ему
объяснений.
     Тем не менее первая попытка Синтяниной разыскать Лару осталась без
     всяких результатов, и генеральша решилась прямо обратиться  к  Глафире.
Александра Ивановна написала Бодростиной письмо, в котором  прямо  попросила
ее, в величайшее для нее одолжение, узнать  от  Горданова,  где  и  в  каком
положении он оставил Лару. Бодростина на это не ответила,  но  Синтянина  не
сконфузилась и послала ей другое письмо, что было потребностью и  для  самой
генеральши, так как ее тревога за Ларису усилилась до такой степени, что она
не могла спать и не умела  ни  одной  строки  написать  об  этом  Форовой  в
Петербург. Глафира наконец ответила,  но  ответила  вздор,  что  ей  неловко
допрашивать Горданова, и она "об известной особе" ничего наверное не  знает,
а полагает, что они  расстались  навсегда,  так  как  та  осталась  глуха  к
убеждениям  совести,  которые  ей  представил  Горданов.  Эта  бесцеремонная
наглость и лицемерие до того возмутили  Синтянину,  что  она  в  негодовании
разорвала письмо Бодростиной в мелкие  клочки  и  упросила  мужа,  чтоб  он,
пользуясь последними погожими днями и тем, что ему теперь несколько полегче,
съездил отдать визит Бодростину и добился, что они знают о Ларисе.
     Иван  Демьянович  исполнил  эту  просьбу:  он  ездил  в   Рыбацкое,   с
непременным намерением разузнать о Ларисе как можно более. Его  самого  тоже
очень интересовала ее судьба, хотя совсем по другим побуждениям,  чем  жену,
но и он, однако, вернулся тоже ни с чем, если не считать усилившегося  кашля
и крайнего раздражения, в каком он давно не бывал. Все, что он мог сообщить,
заключалось в том, что Бодростина не спиритка, а Тартюф  в  женской  юбке  и
должна иметь какие-нибудь гнуснейшие планы; но как Александра Ивановна  была
и сама того мнения, то она могла только подивиться вместе с мужем, что этого
никто, кроме их,  как  будто  не  видит.  Тем  не  менее  дело  все-таки  не
подвигалось, и Синтянина задумалась. Где же, наконец, эта бедная Лара  с  ее
молодостью, красотой, испорченною репутацией,  капризным  характером,  малым
умом и большою самонадеянностью? От одних мыслей, которые приходили по этому
поводу в голову молодой, но искушенной в жизни женщины, ее бросало в жар и в
озноб.
     После двух суток  мучительного  раздумья  Александра  Ивановна  наконец
пришла  к  невероятному  решению:  она  положила   подавить   в   себе   все
неприязненные чувства и са