.
     Лара поняла, что столбняк ее  длился  довольно  долго,  прежде  чем  ее
пробудили от него звуки несуществующего оркестра, и удивилась,  как  она  не
заметила времени? Она торопливо заперла дверь в залу на ключ, помолилась на-
скоро пред образом, разделась, поставила свечу на предпостельном  столике  и
села в одной сорочке и кофте на диване, который служил ей кроватью, и  снова
задумалась.
     Так прошел еще час. Висленев все  не  возвращался  еще;  а  Лариса  все
сидела в том же положении, с опущенною на  грудь  головой,  с  одною  рукой,
упавшею на кровать, а другою окаменевшею с перстом на устах.  Черные  волосы
ее разбегались тучей по белым плечам, нескромно  открытым  воротом  сорочки,
одна нога ее еще оставалась в нескинутой туфле, меж тем как другая, босая  и
как мрамор белая, опиралась на голову разостланной у дивана тигровой шкуры.
     - Господи! - думала она, мысленно проведя пред собой всю свою  недолгую
прошлую жизнь. - Какой путь лежит предо мною и чем мне жить. В каком капризе
судьбы и для чего я родилась на этот свет, и для чего я, прежде  чем  начала
жить, растеряла все силы мои? Зачем предо мною так беспощадно одни  осуждали
других и сами становились все друг друга хуже? Где же идеал?.. Я без него...
Я вся дитя сомнений: я ни с кем не согласна и не хочу соглашаться. Я не хочу
бабушкиной морали и не хочу морали внучек. Мне противны они и  противны  те,
кто за них стоит, и те, кто их осуждает. Это  все  люди  с  концом  в  самом
начале своей жизни... А где же живая душа с вечным движением вперед? Не дядя
ли Форов, замерзший на отжившей старине; не смиренный ли Евангел; не брат ли
мой, мой жалкий Иосаф, или не Подозеров ли, - Испанский  Дворянин,  с  одною
вечною и неизменною честностью? Что я буду  делать  с  ним?  Я  не  могу  же
быть...  испанскою  дворянкой!  Я  хочу...  ничего  не  хотеть,  и...   Этот
человек... Горданов... в нем мой покой! Я его ненавижу и... я люблю его... Я
люблю этот трепет и  страх,  которые  при  нем  чувствую!  Боже,  какое  это
наказание! Меня к нему влечет неведомая сила,  и  между  тем...  он  дерзок,
нагл, надменен... даже, может быть, не честен, но...  он  любит  меня...  Он
любит меня, а любовь творит чудеса, и это чудо над ним совершу я!..
     Лариса покраснела и вздрогнула.
     Может быть,  что  ее  испугала  свеча,  которая  горела  тихо  и  вдруг
вспыхнула: на нее метнулась ночная бабочка и, опалив  крылышки,  прилипла  к
стеарину и затрепетала. Лариса  осторожно  сняла  насекомое  со  свечи  и  в
особенном соболезновании вытерла его крылышки и  хотела  уже  встать,  чтобы
выпустить бабочку в сад, как взглянула в окно и совсем потерялась.
     В узкой полосе стекла между недошедшею на вершок до подоконника  шторой
на нее смотрели два черные глаза; она в ту же минуту узнала  эти  глаза:  то
были глаза Горданова.
     Первым впечатлением испуганной и сконфуженной Лары было чувство  ужаса,
затем весьма понятный стыд, потому что она была совсем раздета. Затем первое
ее желание было закричать, броситься к тетке и разбудить ее, но это  желание
осталось одним желанием: открытые уста  Ларисы  только  задули  свечу  и  не
издали ни малейшего звука.


        Глава тринадцатая
        В ожидании худшего

     Оставшись впотьмах и обеспеченная лишь тем, что  ее  теперь  не  видно,
Лара вскочила и безотчетно взялась за положенный на кресле пеньюар.
     А между тем, когда  в  комнате  стало  темнее,  чем  в  саду,  где  был
Горданов, Ларисе стал виден весь движущийся контур его головы.
     Горданов двигался взад и вперед вдоль подзора шторы: им, очевидно,  все
более овладевало нетерпение, и наглость его бушевала бессилием...
     Ларисе еще представлялась полная возможность тихо разбудить  тетку,  но
она этого не сделала. Мысль эта отошла на второй план, а на  первом  явилась
другая. Лара спешною рукой накинула на себя  пеньюар  и,  зайдя  стороной  к
косяку окна, за которым метался Горданов, тихо ослабила шнурок, удерживавший
занавеску.
     Штора сползла, и подзор закрылся, но это Горданову только придало новую
смелость, и он сначала тихо, а потом все смелей и смелей  начал  потрогивать
раму.
     Девушка не могла себе представить, до чего это может дойти  и,  отступя
внутрь комнаты, остановилась. Горданов не ослабевал: страсть и дерзость  его
разгорались: в комнате послышался даже гул его говора.
     Лара опять метнулась к двери, которая вела в столовую, где спала тетка,
и... с незнакомым до сих пор чувством страстного замирания сердца притворила
эту дверь.
     Ей пришло на мысль, что если она разбудит тетку,  то  та  затеет  целую
историю и непременно станет обвинять ее в том, что она сама подала  повод  к
этой наглости. Но Катерина Астафьевна спала крепким сном, и хотя Лариса было
перепугалась, когда дверь немножко пискнула на своих  петлях,  однако  испуг
этот был совершенно напрасен. Лара приложила через  минуту  ухо  к  дверному
створу и убедилась, что тетка спит, - в  этом  убеждало  ее  сонное  дыхание
Форовой. А Горданов не отставал в этом и продолжал свои настойчивые  хлопоты
вокруг рамы.
     - Этой дерзости нельзя же оставить так, да и, наконец, это  дойдет  Бог
знает до чего: Катерина Астафьевна может проснуться и... еще хуже: внизу,  в
кухне, может все это услышать прислуга...
     Она  ощутила  в   себе   решимость   и   силу   самой   отстоять   свою
неприкосновенность и подошла к окну, - минута, и край шторы зашевелился.
     Горданов опять качнул раму.
     Лариса положила трепещущую руку на крючок и едва  лишь  его  коснулась,
как эта рама распахнулась, и рука  Лары  словно  в  тисках  замерла  в  руке
Горданова.
     - Ты открыла, Лариса! я так этого и ждал: тебе должна быть чужда пустая
жеманность, - заговорил Павел Николаевич, страстно целуя руку Лары.
     - Я вовсе не для того... - начала было Лара, но Горданов ее перебил.
     - Это все равно, я не мог не видеть тебя!.. прости меня!..
     - Уйдите.
     - Я обезумел от любви к тебе, Лара! Твоя краса мутит мой разум!
     - Уйдите, молю вас, уйдите.
     - Ты должна знать все... я иду умирать за тебя!
     - За меня?!
     - И я хотел тебя видеть... я не мог отказать себе в этом... Дай же, дай
мне и другую твою ручку! - шептал он, хватая другую руку Лары и целуя их обе
вместе. - Нет, ты так прекрасна, ты так несказанно хороша, что  я  буду  рад
умереть за тебя! Не рвись же, не вырывайся... Дай  наглядеться...  теперь...
вся в белом, ты еще чудесней... и... кляни и презирай меня, но я не в  силах
овладеть собой: я раб твой, я... ранен насмерть... мне все равно теперь!
     Ларисе  показалось,  что  на  глазах  его  показались  слезы:  это   ее
подкупило.
     - Пустите меня! нас непременно увидят... - чуть слышно прошептала Лара,
в страхе оборачивая лицо к  двери  теткиной  комнаты.  Но  лишь  только  она
сделала это движение, как, обхваченная рукой  Горданова,  уже  очутилась  на
подоконнике и голова ее лежала на плече Павла Николаевича. Горданов  обнимал
ее и жарко целовал ее трепещущие губы, ее шею, плечи  и  глаза,  на  которых
дрожали и замирали слезы.
     Лариса почти не оборонялась: это ей было и не под  силу;  делая  усилия
вырваться, она только плотнее падала в  объятия  Горданова.  Даже  уста  ее,
теперь так решительно желавшие издать какой-нибудь  звук,  лишь  шевелились,
невольно  отвечая  в  этом  движении  поцелуям  замыкавших  их   уст   Павла
Николаевича. Лара склонялась все  более  и  более  на  его  сторону,  смутно
ощущая, что окно под ней уплывает к ее ногам; еще одно мгновение,  и  она  в
саду. Но в эту минуту залаяла собака и по двору послышались шаги.
     Горданов посадил Лару на подоконник и, тихо прикрыв  раму,  пошел  чрез
садовую калитку на двор и поймал здесь на крыльце Висленева.
     - Чего ты здесь, Павел Николаевич? - осведомился у него Иосаф.
     - Вот вопрос! Как чего я здесь? Что же ты, любезный, верно, забыл,  что
такое мы завтра делаем? - отвечал Горданов.
     - Нет, очень помню: мы завтра стреляемся.
     - А если помнишь, так надо видеть, что уже рассветает, а в  пять  часов
надо быть на месте, которого я, вдобавок, еще и не знаю.
     - Я буду, Поль, буду, буду.
     - Ну, извини, я тебе не верю, а пойдем ночевать ко мне. Теперь два часа
и ложиться уже некогда, а напьемся чаю и тогда как раз будет время ехать.
     - Да, вот еще дело-то: на чем ехать?
     - Вот то-то оно и есть! А еще говоришь: "буду, буду, буду",  и  сам  не
знаешь, на чем ехать! Переоденься, если хочешь, и  идем  ко  мне,  -  я  уже
припас извозчика.
     Висленев пошел переодеться; он приглашал взойти с собою и Горданова, но
тот отказался и сказал, что он лучше походит и подождет в саду.
     Лишь скрылся Висленев, Горданов подбежал к Ларисиному окну и чуть  было
попробовал дверцу, как она сама тихо растворилась. Окно было не  заперто,  и
Лара стояла у него в прежнем положении.
     Горданов ступил ногой на фундамент и страстно прошептал:
     - Поцелуй меня еще раз, Лара. Лариса молчала.
     - Сама! Лара! я прошу, поцелуй меня  сама!  Ты  мне  отказываешь?  Лара
колебалась.
     - Лара, исполни этот мой каприз, и я исполню все, чего  ты  захочешь...
Ты медлишь?.. Ты не хочешь?
     На дворе послышался голос Висленева, призывавший Павла Николаевича.
     - Идите... брат мой, - прошептала Лара.
     - Кто этот брат? он во...
     - О, Боже! не договаривайте... Он идет.
     - Ну, знай же: если так, - я не уйду без твоего поцелуя!
     Лара в страхе подвинулась к нему и, робко прильнув к его губам  устами,
кинулась назад в комнату.
     Горданов сорвал этот штос и исчез.
     Когда кончилась процедура поцелуев, Лариса,  как  разбитая,  обернулась
назад и попятилась: пред нею, в дверях, стояла совсем одетая Форова.
     - Послушай! - говорила охриплым и упалым голосом майорша.  -  Послушай!
запри за мной двери, или вели запереть.
     - Куда это вы? - прошептала Лара.
     - Домой.
     - Зачем... зачем... вы все...
     - Не знаю как всем, а мне здесь не место. И Форова повернулась и пошла.
Лара ее догнала в зале и, схватив тетку за руку, сама потупилась.
     - Пусти меня! - проговорила Форова.
     - Одну минутку еще!..
     - Ни одной, ни одной секунды здесь быть не  хочу,  после  того,  что  я
видела своими глазами. Лара зарыдала.
     - Так зачем же, зачем же вы... его  при  мне  бранили,  обижали?  Боже!
Боже!
     - Вот так и есть! Мы же виноваты?
     Но Лариса в ответ на это только зарыдала истерическим рыданьем.


        Глава четырнадцатая
        В ожидании смерти

     Форов провел эту ночь у Подозерова; майор как пришел, так и завалился и
спал, храпя до самого утра, а Подозеров был не во сне  и  не  в  бдении.  Он
лежал с открытыми глазами и думал: за что, почему и как он идет на дуэль?..
     - Они обидели меня клеветой, но это бы я снес; но обиды бедной Ларе, но
обиды этой другой святой женщине я снесть не могу! Я  впрочем...  с  большим
удовольствием умру, потому что стыдно сознаться, а я разочарован в жизни; не
вижу в ней смысла и... одним словом, мне все равно!
     И вдруг после этого Подозеров погрузился в сосредоточенную думу о  том:
как шла замуж Синтянина! и когда его в три часа толкнул Форов, он  не  знал:
спал он или не спал, и только почувствовал на лбу холодные капли пота.
     Форов пил чай и сам приготовлял и подавал чай хозяину.
     - Теперь подите-ка вот сюда! - позвал его майор в спальню. -  Завещание
у вас про всякий случай готово? Я говорю, про всякий случай.
     - Зачем? имущества у меня  нет  никакого,  -  а  что  есть,  раздавайте
бедным. - Подозеров улыбнулся и добавил: - это тоже про всякий случай!
     - Да так, но все-таки... это делают:  причину,  может  быть,  пожелаете
объяснить... из-за чего?.. Волю, желание свое кому-нибудь сообщить?..
     - Из-за чего? А кому до этого дело? Если вас спросят,  из-за  чего  это
было, то скажите, пожалуйста, что это ни до кого не касается.
     - Что же, и так bene {Хорошо (лат.).}! И еще вот что,  -  продолжал  он
очень серьезно  я  с  расстановкой:  -  вы  знаете...  я  принадлежу  к  так
глаголемым нигилистам, - не к мошенникам, которые на эту кличку откликаются,
а к настоящим... староверческим нигилистам древляго благочестия...
     - Хорошо-с, - отвечал, снова улыбнувшись, Подозеров.
     - То-то еще хорошо ли это, я... этого, по правде  вам  сказать,  и  сам
достоверно не знаю. Я, как настоящий  нигилист,  сам  свои  убеждения  тоже,
знаете... невысоко ставлю. Черт их знает: кажется, что-нибудь так, а... ведь
все оно может быть и иначе... Я, разумеется, в жизнь за гробом не верю  и  в
Бога не верю... но...
     - Вы, верно, хотите, чтоб я помолился Богу? - перебил Подозеров.
     - Да, я этого особенно не хочу, а только напоминаю, -  отвечал,  крепко
сжав его руку, майор. Вы не смейтесь над этим, потому что... кто знает, чего
нельзя узнать.
     - Да я и не смеюсь: я очень рад бы помолиться, но я тоже...
     - Да, понимаю: вы деист, но не умеете молиться... считаете это  лишним.
Пожалуй!
     - Но я по вашему совету пробегу одну-две главы из Евангелия.
     - И прекрасно, мой совет хоть это сделать, потому что... я себе  верен,
я не считаю этого нужным, но я это беру с утилитарной точки зрения: если там
ничего нет, так это ничему и не помешает... Кажется, не помешает?
     - Разумеется.
     - А как  если  есть!..  Ведь  это,  как  хотите,  ошибиться  не  шутка.
Подите-ка уединитесь.
     И майор, направляя Подозерова в его комнату, затворил за ним двери.
     Когда они опять сошлись, Форов счел нужным  дать  Подозерову  несколько
наставлений, как стоять на поединке, как стрелять и как держаться.
     Подозеров все это слушал совершенно равнодушно.
     В четыре часа они спохватились, на чем им ехать. С  вечера  эта  статья
была позабыта, теперь же ее нельзя было исправить.
     Рискуя опоздать, они решились немедленно отправиться пешком и шли очень
скоро. Утро стояло погожее, но неприятное: ветреное и красное.
     Дорогой с ними не  случилось  ничего  особенного,  только  и  майор,  и
Подозеров оба немножко устали.
     Но вот завиделся и желтый, и песчаный холм посреди молодого  сосенника:
это Корольков верх, это одно роковое условное место.
     Форов оглянулся вокруг и, сняв фуражку, обтер платком лоб.
     - Их нет еще, значит? - спросил Подозеров.
     - Да; их, значит, нет. Вы сядьте и поотдохните немножко.
     - Нет, я ничего... я совсем не устал.
     - Не говорите: переходы в этих случаях ужасно нехороши: от ходьбы  ноги
слабеют и руки трясутся и в глазу нет верности. И еще я вам  вот  что  хотел
сказать... это, разумеется, может быть, и не нужно, да я даже и уверен,  что
это не нужно, но про всякий случай...
     - Пожалуйста: что такое?
     - Когда вы молились...
     - Ну-с?
     - Указали ли вы надлежащим образом, что  ведь  то...  зачем  вы  пришли
сюда, неправосудно будет рассматривать  наравне  с  убийством?  Ведь  вот  и
пророки и мученики... за идею... умирали и...
     - Да зачем же это указывать? Поставить на вид, что ли?  -  И  Подозеров
даже искренно рассмеялся.
     Форов подумал и отвечал;
     - Да ведь я не знаю, как это надо молиться, или., мириться с тем,  чего
не знаю.
     - Нет, вы это знаете лучше многих!  -  проговорил  Подозеров,  дружески
сжав руку майора. - Я не могу представить себе человека,  который  бы  лучше
вас умел доказать, что хорошая натура всегда  остается  хорошею,  во  всякой
среде и при всяком учении.
     - Ну, извините меня, а я очень могу себе представить  такого  человека,
который может все это гораздо лучше меня доказать.
     - Кто же это?
     - Девица Ванскок в Петербурге. А вот кто-то  и  едет.  За  леском  тихо
зарокотали колеса: это подъехали Висленев и  Горданов.  Обе  пары  пошли,  в
некотором друг от друга расстоянии, к одной и  той  же  песчаной  поляне  за
кустами.
     Форов пригласил Висленева в сторону и они начали заряжать пистолеты, то
есть, лучше сказать, заряжал их Форов, а Висленев  ему  прислуживал.  Он  не
умел обращаться с оружием и притом праздновал трусу.
     Подозеров глядел на песок и думал, что кровь здесь будет  очень  быстро
впитывать. Горданов держал себя соколом.
     Форов с важностью должностного лица начал  отсчитывать  шаги,  и  затем
Подозеров и Горданов были поставлены им на урочном расстоянии лицом  друг  к
другу.
     Дерзкий взгляд и нахальная осанка  не  покидали  Горданова.  "Это  черт
знает  что!  -  думал  Форов.  -  Знаю,  уверен  и  не  сомневаюсь,  что  он
естественный и презреннейший трус, но что может значить это его спокойствие?
Нет ли на нем лат? Да не на всем же на нем латы? Или... не известили ли они,
бездельники, сами полицию и не поведут ли нас всех отсюда на  съезжую?  Чего
доброго: от этой дряни всего можно ожидать".
     Но  Форов  не  все  предугадывал  и  ожидал  совсем  не  того,  на  что
рассчитывал, держа высоко свою голову, Горданов.


        Глава пятнадцатая
        Секрет

     Александра Ивановна, выпроводив  гостей,  видела,  как  работник  запер
калитку, поманил за собою собак и ушел спать на погребицу.
     Синтянина подошла к окну и глядела через невысокий тын на широкие поля,
на которых луна  теперь  выдвигала  прихотливые  очертания  теней  от  самых
незначительных предметов на земле и мелких облачков, бегущих по небу.
     Вера сняла дневное платье, надела свою  белую  блузку,  заперла  дверь,
опустила белые шторы на окнах, в которые  светила  луна  и,  стоя  с  лампой
посреди комнаты, громко топнула.
     Синтянина оглянулась.
     - Ты не будешь спать? - спросила Вера своими знаками мачеху.
     - Нет, мне не хочется спать.
     - Да ты и не спи.
     - Зачем?
     Девочка улыбнулась и отвечала: "Так... теперь хорошо",  и  с  этим  она
вошла в спаленку, легла на свой диван под  материным  портретом,  завешенным
кисеей, и погасила лампу.
     Это Александре Ивановне не понравилось, тем более, что вслед за тем как
погас свет, в спаленке послышался тихий  шорох  и  при  слабом  свете  луны,
сквозь опущенную штору, было заметно какое-то непокойное движение Веры вдоль
стены под портретом ее матери.
     Александра Ивановна с неудовольствием зажгла свечу и взошла в  спальню.
Вера лежала на своем месте и, казалось, спала, но сквозь сон тихо улыбалась.
У нее бывал нередко особый  род  улыбок,  добрых,  но  иронических,  которые
несколько напоминали улыбки опытной няни, любящей  ребенка  и  насмехающейся
над ним. Александра Ивановна  в  течение  многих  лет  жизни:  с  глухонемою
падчерицей никогда не могла привыкнуть к этим ее особенным  улыбкам,  и  они
особенно неприятно подействовали  на  нее  сегодня,  после  шалости  Веры  в
осиннике. Генеральша давно была очень расстроена всем, что видела и  слышала
в последнее время; а сегодня  ее  особенно  тяготили  наглые  намеки  на  ее
практичность и на ее давнюю слабость к Висленеву, и старые раны в ее  сердце
заныли и запенились свежею кровью.
     -  Нет,  этого  невозможно  так  оставить:  я  могу  умереть  внезапно,
мгновенно, со всею тяжестью этих укоризн... Нет, этого нельзя! Пока я  жива,
пускай говорят и думают обо мне что хотят, но память моя... она должна  быть
чиста от тех пятен, которые кладут на нее и которых я  не  хочу  и  не  могу
снять при жизни. Зачем откладывать вдаль? -  Я  теперь  взволнована,  и  все
давно минувшее предо мною встает свежо, как будто все беды жизни  ударили  в
меня только сию минуту. Я все чувствую, все помню, вижу, знаю и теперь  я  в
силах передать все, что и зачем я когда сделала.  Стало  быть,  настал  час,
когда мне надо открыть это, и Горданов принес мне пользу, заставив  меня  за
это взяться.
     С этим генеральша торопливо переменила за ширмой  платье  на  блузу  и,
распустив по спине свои тучные косы, зажгла лампу. Установив огонь на столе,
она достала бумагу и начала писать среди нерушимого ночного молчания.
     "Призвав Всемогущего Бога, кото