ервом этаже, но со стороны двора под  нею
был еще устроен невысокий полуэтаж, и  как  раз  под  одним  из  окон  девиц
выходило крыльцо этого,  полуэтажа,  покрытое  широким  навесом  кровельного
железа.
     Жило семейство Норков как нельзя тише и скромнее. Кроме  каких-то  двух
старушек и пастора Абеля, у них запросто не бывал  никто.  С  выходом  замуж
Берты Ивановны, которая поселилась с своим мужем через два дома  от  матери,
ежедневным их посетителем сделался зять. Шульц вместе с женою навещал тещину
семью аккуратно каждый вечер и был настоящим их  семьянином  и  сыном  Софьи
Карловны. Потом в доме их, по известному читателям случаю, появился я,  и  в
тот же день, вслед за моим выходом, Шульц привез художника Истомина.
     Художник Роман Прокофьевич  Истомин  еще  очень  незадолго  перед  этим
событием выделился из ряда своих товарищей одною весьма талантливою работою,
давшею ему  сразу  имя,  деньги,  знакомства  многих  великих  мира  сего  и
расположение множества женщин. Все  это  вместе  взятое,  с  одной  стороны,
делало Истомина уже в то время лицом  довольно  интересным,  а  с  другой  -
снабжало  его  кучею  врагов  и  завистников,  которых  всегда   так   легко
приобретает себе всякое дарование не только в среде собратий  по  профессии,
но и вообще у всего мещанствующего разума, живо чувствующего бессилие  своей
практической лошади перед огневым конем таланта. Талантливости  Истомина  не
отвергал никто, но одни находили, что талантливость эта  все-таки  не  имеет
того значения, которое придают ей; другие утверждали,  что  талант  Истомина
сам по себе велик, но что он принимает  ложное  направление;  что  деньги  и
покровительства губят его, а в это время  Истомин  вышел  в  свет  с  другою
работою, показавшею, что талант его не губится ни знакомствами, ни деньгами,
и его завистники обратились в злейших его  врагов.  Истомину  шла  удача  за
удачею в жизни и необыкновенное счастье в любви. У него бывали любовницы  во
всех общественных слоях - начиная с академических натурщиц до... ну,  да  до
самых  неприступных  Диан  и   грандесс,   покровительствующих   искусствам.
Последнее  обстоятельство  имело  на  художественную  натуру  Истомина  свое
неотразимое  влияние.  Красивое,  часто  дышавшее  истинным  вдохновением  и
страстью, лицо Истомина стало дерзким, вызывающим и надменным;  назло  своим
врагам и завистникам он начал выставлять на вид и напоказ все  выгоды  своию
положения - квартиру свою он обратил  в  самую  роскошную  студию,  одевался
богато, жил весело, о женщинах говорил нехотя, с гримасами, пренебрежительно
и всегда цинически.
     Я слышал об Истомине много хорошего и еще больше худого, но сам никогда
не видал его. Известно мне было, что он существует, что он едва ли  не  один
из самых замечательных молодых талантов в академии, что он идет в гору  -  и
только. Знал я также,  что  Истомин  состоит  в  приятельских  отношениях  с
Фридрихом Шульцем, а от Иды Ивановны  слыхал,  что  Шульц  вообще  страстный
охотник водить знакомство с знаменитостями и потому ухаживает за Истоминым.
     - Это ахиллесова пята нашего Фрица, - шутила Ида. Только я  и  знал  об
Истомине. В доме Норков со дня своего первого посещения он не был  ни  разу,
да и нечего было ему здесь и делать в этой тихой, скромнейшей семье.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Сблизясь с семейством Норков, я, разумеется,  познакомился  ближе  и  с
Фридрихом Шульцем. Человек этот, как я уже сказал выше, с первой же  встречи
показался мне образцом самой хорошей порядочности, но... бог его знает что в
нем было такое, что как-то не  располагало  к  нему  и  не  влекло.  Фридрих
Фридрихович был и хлебосол и человек не только готовый на всякую послугу, но
даже напрашивавшийся на нее; он и патриотизму русскому льстил  стараясь  как
нельзя более во всем русить; и за дела его можно было только уважать его,  а
все-таки  он  как-то  не  располагал  человека  искренно  в   свою   пользу.
Определительно  в  нем   чувствовался   недостаток   простоты,   благоуханно
почивавшей в воздухе, которым дышало семейство Норков.  Зайдешь,  бывало,  к
Фридриху Фридриховичу - он встречает радушно: "Добро пожаловать!  -  кричит,
бывало, еще чуть ногу на порог переставишь. -  Проходите,  батюшка,  к  моей
бабе, а я тут с  людишками  поразверстаюсь",  -  докончит  он,  указывая  на
стоящих артельщиков. Кажется, будто и чистосердечно, и приветливо, и просто,
а чувствуешь, что нет  во  всем  этом  ни  чистосердечия,  ни  простоты,  ни
привета. Пойдешь к Берте Ивановне - та тоже  встретит  с  улыбкой,  с  вечно
одинаковой, доброй улыбкой; расскажет, что ее Фриц совсем измучился; что они
ездили вчера смотреть Газе и что Газе в  Лудовике,  по  ее  мнению,  гораздо
лучше, чем в Кромвеле, а что о Раабе  и  о  Гюварт,  право,  гораздо  больше
говорят, чем они заслуживают. Но и от этой доброй улыбки Берты Ивановны и от
этих ее рассказов не согревается душа и не теплеет на сердце. Проболтаешь  с
полчаса, входит Фридрих Фридрихович, отдуется, упадет с видом  утомления  на
диван и, разгладив бархатные бакенбарды, начинает:
     - А у  меня,  милостивец  мой,  опять  какой  мудреный  крендель  нынче
завернулся. Тут, прости меня господи, с этой ерундой с своей не можешь никак
себя хорошенько сообразить, а вчера только приезжаю,  застаю  повестку,  что
молодые Коровниковы выпросили меня себе попечителем. Ну помилуйте,  скажите,
что это такое?! Ведь это же, наконец, наказание! "Разве мало, говорю, у вас,
господа,  своих  русских?  Найдется,  чай,  довольно   охотников   мильонным
состоянием опекать". Нет, свое твердят: "Мы вас, Фридрих Фридрихович!" - "Да
что, говорю, вас! кислый квас! Что такое неправда за меня? что  я,  в  самом
деле, за такое особенное? ведь я,  говорю,  господа,  немец,  шпрехензидейч,
Иван Андрейч, колбасник!" Нет, опять свое: вы да мы, мы да вы,  да  и  давай
целоваться. Ну, что вы тут с таким народом прикажете разговаривать?
     Поставит, бывало, Фридрих  Фридрихович  в  самое  неприятное  положение
таким, совершенно, впрочем, правдивейшим, рассказом и смотрит в глаза,  пока
ему сочинишь какую-нибудь любезность. Впрочем, если он заметит,  что  уж  вы
очень затрудняетесь, то, не дожидаясь ответа, крикнет:
     - Бертинька! а ну, дай нам, матушка, что-нибудь такое позабавиться.
     И из комнаты Берты Ивановны тотчас  же  появляется  поднос  с  холодною
закускою, графинчиком Doppel-corn ( Доппель-корн (нем.)), бутылкой хересу  и
бутылкой портеру.
     - Без соли, без хлеба - худая беседа. Наш брат, русский человек,  любит
почавкать, - начинает Фридрих Фридрихович, давая вам чувствовать, что  когда
он десять минут назад называл себя немецким человеком, то это  он  шутил,  а
что, в самом-то деле, он-то и есть настоящий русский  человек,  и  вслед  за
этой оговоркой Шульц заводит за хлебом-солью  беседу,  в  которой  уж  гостю
приходится только молчать и  слушать  Фридриха  Фридриховича  со  всяческим,
впрочем, правом хвалить его ум, его добродетель, его  честность,  его  жену,
его лошадь, его мебель, его хлеб-соль и его сигары.
     У Норков же было совершенно иное. Проходишь, бывало,  через  магазин  -
Ида Ивановна чаще всего, стоит с  каким-нибудь  покупателем  и  продает  ему
папиросную машинку или салатную ложку; поклонишься, проходя, как попало Иде,
она кивнет головою, тоже чуть заметно,  и  по-прежнему  ведет  свое  дело  с
покупателем. Придешь в залу - никого нет, но все  смотрит  так  приветно:  и
фортепиано и закрытая чехлами мебель как будто говорят вам: "Здравствуйте-с!
просим покорно садиться". Вы и садитесь. Так именно было со  мною  в  третье
посещение Норков. Я прошел мимо Иды Ивановны, стоявшей в магазине, и сел, не
зная, что мне делать, но чувствуя, что мне совсем здесь хорошо и ловко.
     Через две или три  минуты  Ида  Ивановна  сбыла,  с  рук  покупателя  и
показалась в зале. Выйдя из магазина, она в обеих  руках  держала  по  ломтю
спелой дыни, посыпанной сахаром.
     - Нехорошая дыня, - сказала она, протягивая мне ломтик в  своей  тонкой
белой руке, и в то же время сама начала другой.
     - Нет, ничего, - отвечал я, отведав дыни.
     - Водянистая; нынче лето такое гадкое, все фрукты какие-то водянистые.
     - А что ваша сестра?
     - Маня? Она все возится с вашими книгами,
     - А я ей еще принес.
     Ида Ивановна покачала головой и выговорила:
     - Вы нам ее совсем испортите. Подите к ней, если хотите, в ее комнату.
     - Можно?
     - Отчего же? Там убрано. Я одна тут; мне  нельзя  отойти  от  магазина;
мамы нет дома, а; бабушка уж закатилась и спит.
     Я поблагодарил и коридорчиком прошел к комнате Иды и Мани.
     - Войдите, - сказала Маня, когда я второй раз постучался у ее двери.
     Я застал Маню, сидевшую на окне, с которого до половины  была  сдвинута
синяя тафтяная занавеска. На коленях у Мани лежала моя книга.
     - Здравствуйте! - сказала она, щурясь и осторожно спуская на  пол  свои
крошечные ножки. - А я так и думала, что это вы.
     - Отчего же это вы так думали?
     - Так... читала и как-то про вас вспомнила, а вы и пришли. Садитесь.
     Я сел. Маня выбежала на минуту и вернулась  с  Пепельницею,  сигарою  и
спичками.
     - Курите, - сказала она, ставя предо мною спички и подавая мне  сигару.
Я поблагодарил.
     - Это Фрицева сигара: он всегда хорошие сигары курит; вы попробуйте.
     Я взял сигару и закурил: сигара точно оказалась очень хорошею.
     - Довольны вы книгою? - начал я, чтобы с чего-нибудь начать.
     - Да,  -  отвечала  торопливо  Маня.  -  Это  так  по-русски;  такое...
действительное.
     - Вы любите более действительное? Девушка задумалась.
     - Я много читала, - начала она тихо, - но вы меня не расспрашивайте.  Я
все читаю. Это вот хорошая книга, - продолжала она, указывая  на  мой  томик
"Записок охотника", - нравится мне, а я не могу  рассказать  почему...  Так,
какое-то влияние такое... Жаль прочесть скоро.  А  другие  книги  читаешь...
даже спешишь. Так читаешь... - Маня махнула ручкой.
     - Без влияния?
     Девушка смотрела на меня долго и, пожав плечиками, сказала:
     - Я не знаю, право, какое ж другое слово?
     Мне стало стыдно своей попытки слегка подтрунить над Маней.
     - Видите, - говорила она, робея и потупляя  глазки,  -  Шиллера,  Гете,
Ауэрбаха - все это я брала у Фрица; все кое-как знаю; и еще разные там книги
у него брала... а это новое совсем, и такое понятное... как самой будто  все
это хочется почувствовать: ведь это ж влияние значит?
     - Вы знаете, - говорила она мне, прощаясь, - вы  не  думайте,  что  мои
родные в самом деле сердятся, что я читаю книги. Фриц сказал, что ваши книги
мне всегда можно читать, и мама мне тоже позволила.
     - Очень рад, - отвечал я и ушел, пожав ей ручку.
     Фридрих Фридрихович, значит, ко мне благоволил,  и  я  дал  себе  слово
дорожить этим благоволением для Мани.
     Так прошло нашему знакомству, надо полагать, месяца три или  четыре.  В
это время я познакомился у Шульца с несколькими знаменитостями,  впрочем  не
первой руки, - и, между прочим, с Романом Прокофьичем  Истоминым.  При  всех
предубеждениях против этого человека он мне очень понравился. Кроме таланта,
выразительной наружности и довольно редкой в  русском  художническом  кружке
образованности,  к  нему  влекла  его  хорошая,   страстная   речь,   гордое
пренебрежение  к  врагам  и  завистникам  и   смелая,   твердая   решимость,
соединенная (когда он хотел этого)  с  утонченнейшею  мягкостью  и  теплотою
обращения. Я на Романа  Прокофьевича  тоже,  кажется,  произвел  впечатление
довольно выгодное, и со второго или третьего свидания мы стали держать  себя
по отношению друг к другу добрыми приятелями. Это еще не решено, да  и  вряд
ли когда-нибудь будет решено, почему с одним человеком почти ни с того ни  с
сего легко сходишься, сам того не замечая, а с другим ни от того ни от сего,
при всех усилиях сойтись, никак не сойдешься. Почти  совершенно  друг  друга
путем не зная и не ведая, сошлись мы с Романом Прокофьевичем так, что  вдруг
очутились на одной квартире. Он напал случайно  на  очень  хороший  бельэтаж
небольшого домика; в этом бельэтаже приходилось по три одиноких  комнаты  со
сторон  и  посередине   необыкновенно   изящный   круглый   зал,   оклеенный
темно-синими парижскими обоями с широким золотым карнизом. Я взял  себе  три
комнатки  налево,  а  Роман  Прокофьич   три   комнаты   направо   да   этот
очаровательный зал под мастерскую. Дверь из залы на  мою  половину  заперли,
завесили синим сукном, и зажили мы с Истоминым, сходясь часто, но никогда не
мешая друг другу не вовремя. Ко всему этому для меня было большой  находкой,
что Истомин, часто,  и  не  заходя  ко  мне  из-за  своей  стены,  рассеивал
налегавшую на меня тоску одиночества музыкою, которую он  очень  любил  и  в
которой знал толк, хотя никогда ею не занимался  путем,  а  играл  на  своем
маленьком звучном пианино так, сам для  себя,  и  сам  для  себя  пел  очень
недурно, даже довольно трудные вещи.
     Живя в таком близком соседстве я, против всякого желания, убедился, что
Истомин действительно был женским  кумиром.  Минуту,  кажется,  трудно  было
улучить такую, когда б у него не была в гостях какая-нибудь женщина,  и  все
это были женщины комильфотные - "дамы сильных  страстей  и  густых  вуалей".
Невольно слыхал я из-за моих дверей  и  нежные  ласки,  и  страстные,  кровь
кипятящие вздохи, и бешеные взрывы ревности, и  опасения,  и  страхи,  и  те
ехидные слова, которыми страсть оправдывает себя перед рассудком, и привык я
ко всему этому очень скоро и на все это не обращал давно никакого внимания.
     - Я очень часто слышу, любезный Истомин, что говорят ваши дамы,  -  раз
или два намекал я моему соседу.
     - Нельзя же, голубчик, без этого - надо же им где-нибудь и  поговорить,
- отвечал он мне, словно не понимая моего намека.
     Так мы и жили. К нам обоим  заходил  иногда  Фриц  Фрицевич  (так  звал
Шульца Истомин), и мы  частенько  навещали  Фрица  Фрицевича.  Навещая  нас,
бездомников, Фридрих Фридрихович  являлся  человеком  самым  простодушным  и
беспретендательным: все ему, бывало, хорошо, что ни подашь; все  ловко,  где
его ни посадишь. Зайдя же ко мне второй раз, он прямо спросил:
     - А не пьют ли у вас в деревне в это время водки?
     - Извините, - говорю, - Фридрих Фридрихович, водка есть,  но  закусить,
кажется, нечем.
     - Ну, что там, - отвечает,  -  за  закуска  еще;  истинные  таланты  не
закусывают. А вы вот, - говорит, - поаккомпанируйте-ка!
     Я опять извиняюсь; говорю:
     - Рано, не могу утром пить.
     - Ну, да я, впрочем, солист, - отвечал Шульц и  спокойно  выпил  вторую
рюмку.
     Таков он был и всегда и во всем, и я и  Истомин  держались  с  ним  без
всякой церемонии. К Норкам Истомин не ходил, и не тянуло  его  туда.  Только
нужно же было случиться такому греху, что попал он, наконец, в эту  семью  и
что на общее горе-злосчастие его туда потянуло. Об этом теперь  и  наступает
повествование.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Раз, вскоре как стала зима, сижу я у себя и работаю. Вдруг, этак часу в
первом, слышу звонок. Является моя "прислуга" и шепчет:
     - Там один какой-то дама вас спрасивать.
     Выхожу я - смотрю, Ида Ивановна сидит на диване и  улыбается,  а  возле
нее картонный ящик и большущий сверток в толстой синей бумаге.
     - Здравствуйте! - говорит Ида Ивановна. - Устала я до смерти.
     - Кофе, - говорю, - чашечку хотите?
     - А крепкий, - спрашивает, - у вас кофе варят?
     - Какой хотите сварят.
     - Ну, так дайте; только самого крепкого. "Прислуга" моя захлопотала.
     - А ведь я к  вам  это  как  попала?  -  начала  с  своим  обыкновенным
спокойствием Ида Ивановна. - Я вот контрабанды накупила и боюсь нести домой,
чтоб не попасться с нею кому не следует. К Берте зайти еще пуще боюсь, чтобы
не встретиться. Пусть это все у вас полежит.
     - Извольте, - говорю, - с радостью.
     - Нет, в самом деле, это не то что контрабанда, а разные, знаете, такие
финти-фанты, которые надо сберечь, чтоб их пока не  увидали  дома.  Дайте-ка
мне какой-нибудь ящик в вашем комоде; я сама все это хорошенько уложу своими
руками, а то вы все перемнете.
     Я очистил ящик; Ида Ивановна все в него бережненько посложила.
     - Вы знаете, что это такое? - начала она, садясь за кофе. -  Это  здесь
платьице, мантилька и разные такие вещицы для Мани. Ведь через четыре дня ее
рождение; ей шестнадцать лет будет -  первое  совершеннолетие;  ну,  так  мы
готовим ей сюрпризы, и я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о  моем  подарке.  Я
нарочно даже чужой модистке заказывала. Вы  тоже  смотрите,  пожалуйста,  не
проговоритесь.
     - Нет, зачем же!
     - То-то: зачем! Это всегда так, ни зачем делается. Я тогда утром пришлю
девушку, вы ей все это и отдайте,
     - Хорошо-с, - говорю, - Ида Ивановна, - и тотчас, как  проводил  ее  за
двери, отправился на Невский; взял новое издание Пушкина и отдал его Миллеру
переплесть в голубой атлас со всякими приличными украшениями и с вытисненным
именем Марии Норк.
     Вечером в тот же день я зашел к Норкам и застал  в  магазине  одну  Иду
Ивановну.
     - Послушайте-ка! - позвала она меня к себе.  -  Вот  умора-то!  Бабушка
посылала Вермана купить канарейку с клеткой, и этот Соваж таки  протащил  ей
эту клетку так, что никто ее не видал;  бабушка  теперь  ни  одной  души  не
пускает к себе в комнату, а канарейка трещит на весь дом, и  Манька-плутовка
догадывается, на что эта канарейка. Преуморительно.
     - Да чего это, - говорю, - Ида Ивановна, так  уж  очень  со  всем  этим
секретничаете?
     - Ах, как же? Ведь уж если все это делать, то надо сюрпризом! Неужто  ж
вы не понимаете, что это сюрпризом надо?
     При всем желании Иды Ивановны ничем не нарушать обыденный порядок  весь
дом Норков точно приготовлялся к какому-то торжественному  священнодействию.
Маня замечала это, но делала вид, что ничего не понимает, краснела, тупила в
землю глаза и безвыходно сидела в своей комнате.
     Наступил, наконец, и долгожданный  день  совершеннолетия.  Девушка  Иды
Ивановны ранехонько явилась ко мне за оставленными  вещами,  я  отдал  их  и
побежал за своим Пушкиным. Книги были сделаны. Часов  в  десять  я  вернулся
домой, чтобы переодеться и идти к Норкам.  Когда  я  был  уже  почти  совсем
готов, ко мне зашел Шульц.  В  руках  у  него  была  длинная  цилиндрическая
картонка и небольшой сверток.
     - Посмотрите-ка, отец родной!  -  сказал  он,  вытаскивая  из  картонки
огромную соболью  муфту  с  белым  атласным  подбоем  и  большими  шелковыми
кистями.
     - Прелесть, - произнес я, погладив рукою муфту.
     Фридрих Фридрихович подул против шерсти на то  место,  где  прошла  моя
рука, и, встряхнув муфту, опустил ее снова в картонку.
     - А  эта-с  штукенция?  -  запытал  он,  раскатав  дорогой  соболий  же
воротник, совсем уж готовый и настеганный на шелковую подкладку.
     - Хорошо.
     - Оцените?
     - Рублей триста.
     - Пятьсот!
     - Очень хорошо.
     - А Бертинька повезла этакую бархатную нынешнюю шубку на гагачьем пуху;
знаете, какие нынче делают, с этакой кружевной пелериной.  Понимаете,  ее  и
осенью можно носить с кружевом, и зимой: пристегнула вот этот воротничишко -
вот и  зимняя  вещь.  Хитра  голь  на  выдумки;  правда?  -  воскликнул  он,
самодовольно улыбнувшись и ударив меня фамильярно по плечу.
     - Да это все кому же?
     - Да Маньке же, Маньке! - Шульц переменил голос и вдруг заговорил тоном
особенно мягким и серьезным: - Ведь что ж, правду  сказать,  нужно  в  самом
деле, как говорится, соблюдать не одну же форменность.
     Где это и при каких это случаях говорится, что "нужно соблюдать не одну
форменность", - это осталось секретом  Фридриха  Фридриховича.  Он  очевидно
цацкался передо мною с своими дорогими подарками и, попросив меня  одеваться
поскорее, понес свои коробки к Истомину.
     Через п