- Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!
   - Ну, пусть лучше будет все  противно,  но  только  не  так,  как  эти,
которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и  потом  пусть
бог тебя хранит, как ему угодно.
   И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю  и
тут ей шепнула:
   - Не осуждай меня, что я была с тобой резка.  Я  так  должна  при  этой
женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.
   - О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.
   - Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.
   - Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне _нечего бояться_.
   Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на
лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором  разом  отражались  стыд,
гнев и сожаление.
   Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный
взор швейцара все-таки видел, что она плакала.
   - Эту тут завсегда пробирают! - сказал он стоявшему у ворот дворнику.
   - Да, ей видать что попало! - ответил не менее наблюдательный дворник.
   А хозяйка между тем возвратилась в свой "салон" и спросила:
   - Как вам нравится этот экземплярец?
   Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:
   - Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.
   - О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не  дошло
до скандала. Кто-то вспомнил наше  доброе  время  и  сказал,  какие  тогда
бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: "Как
хорошо, что теперь хоть это не делается!"
   - Они, из гимназий, так реальны, что совсем  не  понимают  институтской
теплоты.
   - Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не  была  тронута,
если бы тебе подвели жениха? - так она даже вспыхнула и  оторвала:  "Я  не
крепостная девка!"
   - Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с  какою  она
самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!
   - Она очень сострадательна к детям.
   - Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?
   - Ах, с детьми очень много хлопот!
   - Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще  ищут  забыться  в
любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой
борется, а в результате все-таки  всякий  год  посылает  нового  жильца  в
воспитательный дом. А анонимный  автор  все  продолжает,  без  подписи,  и
ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что  есть,  все  оберет.  И
таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: "Брось их
всех вон или обратись к религии: это поможет",  -  она  меня  послушала  и
поехала в Кронштадт (*28), но оттуда на обратном  пути  купила  выборгских
кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с  коробком
ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? "Не могу, -  говорит,  -  бес
сильнее". Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.
   - Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.
   - Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то  что
эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.
   - О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и  их,  заметьте,
не любит.
   - Да что вы?
   - Я вас уверяю, она  вообще  о  детях  заботится,  но  никогда  ими  не
восхищается и даже их не целует.
   - Что не целует - это прекрасно.
   - Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!
   - Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.
   - Нежить, нет! Она допускает  только  заботливость,  а  любить,  по  ее
рассуждению, должно только того, кто сам имеет любовь к людям.  А  дети  к
тому неспособны.
   - Да разве известно, что из маленького выйдет?
   - Так и она говорит: "Я не люблю _неизвестных_ величин, я люблю то, что
мне известно и понятно".
   - Какое резонерство!
   - Я и говорю: это отдает не сердцем, а математикой. Она даже не  верит,
что другие любят детей... "Иначе, - говорит, - не было бы таких  негодяев,
через которых русское имя  в  посмеянье  у  умных  людей".  Нашу  славу  и
могущество они ведь не высоко ставят. И вообразите, они утверждают это  на
Майкове:

   Величие народа в том,
   Что носит в сердце он своем.

   Хозяйка и гостья обе переглянулись и сразу же обе задумались, и лица их
приняли не женское, официальное выражение. У гостьи и это прошло прежде, и
она заметила:
   - В то время как мы, русские женщины, подписываем адрес madame Adan, не
худо бы, чтобы мы протестовали против учреждений, где не внушают  уважения
к русским началам.
   Хозяйка  стала  нервно  сучить  в  руках  бумажку  и,  сдвинув   брови,
прошептала в раздумье:
   - Кто же это, однако, начнет?
   - Не все ли равно, кто?
   - Но, однако... Бывало, брат мой Лука... Он независим, и никогда не был
либерал, и ему нечего за себя  бояться...  Он,  бывало,  заговорит  о  чем
угодно, но теперь он ни за что-с! Он самым серьезным образом отвернулся от
нас и благоволит к Лидии, и это ужасно, потому что у  него  все  состояние
благоприобретенное, и он может отдать его кому хочет.
   - Неужто все это может достаться Лидии Павловне?
   - Всего легче! Брат  Лука  к  моим  сыновьям  не  благоволит,  а  брата
Захарика считает мотом и "провальною ямой". Он содержит его семейство,  но
ему он ничего не оставит.
   Гостья встала и отошла к открытому пианино и через минуту спросила:
   - А где теперь супруга и дочери Захара Семеныча?
   - Его жена... не знаю в точности... она в Италии или во Франции.
   - Ее держало что-то в Вене.
   - Ах, это уж давно прошло! Таких держав у нее не перечесть  до  вечера.
Но с ней теперь ведь только три дочери, ведь Нина,  младшая,  уж  год  как
вышла замуж за графа Z. Богат ужасно.
   - И ужасно стар?
   - Конечно, ему за семьдесят, а говорят, и больше, а  ей  лет  двадцать.
Много ведь их, четыре девки. А граф, старик, женился назло  своим  родным.
Надеется еще иметь детей. Мы ездили просить ему благословение.
   - Пусть бог поможет!
   - Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: "Пью за ваше здоровье бокал,  а
когда моя дочь подарит вам рога, я тогда  за  ее  здоровье  целую  бутылку
выпью".
   В ответ на это гостья оборотилась от пианино лицом к хозяйке, и лицо ее
уже не дышало милою кротостью лани, а имело выражение  брыкливой  козы,  и
она, по-видимому не кстати, но, в сущности, очень сообразительно, сказала:
   - Очевидно, что дело начать надо вам.
   - Но Лидия мне родная.
   - Потому-то это и нужно: это покажет ваше беспристрастие  и  готовность
все принести в жертву  общественной  пользе,  а  она  будет  устранена  от
наследства.
   Хозяйка смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено  было
верно, но в душе у старухи что-то болталось  туда  и  сюда,  и  она  опять
покрутила бумажку и шепнула:
   - Не знаю... Дайте подумать. Я спрошу батюшку.
   - Конечно, его и спросите.
   - Хорошо, я спрошу.



7

   В это время распахнулась дверь, и вошел  седой,  бодрый  и  кругленький
генерал с ученым значком и с веселыми серыми  проницательными  глазами  на
большом гладком лице, способном принимать разнообразные выражения.
   Это и был брат Захар.
   Хозяйка протянула ему руку и сказала:
   - Ты очень легок на помине; мы сейчас о тебе говорили.
   - За  что  же  именно?  -  спросил  генерал,  садясь  и  довольно  сухо
здороваясь с гостьей.
   - Как _за что_? Просто о тебе говорили.
   - У нас просто о людях никогда не говорят, а всегда  их  за  что-нибудь
ругают.
   - Но бывают и исключения.
   - Два только: это pere Jean и pere Onthon (*29).
   - Ты настаиваешь на том, что это надо произносить не Antoine, а Onthon?
   - Так произносят те, которые на этот счет больше меня  знают  и  теплее
моего веруют. Я сам ведь в вере слаб.
   - Это стыдно.
   - Что ж делать, когда ничего не верится?
   - Это огорчало нашу мать.
   - Помню и повиновался, а притворяться  не  мог.  Она,  бывало,  скажет:
"Ангел-хранитель с тобою", - и я всюду ходил с ангелом-хранителем,  вот  и
все!
   - Олимпия приехала.
   - Мне всегда казалось, что ее зовут Олимпиада. Впрочем, я  ею  особенно
не интересуюсь.
   - У нее много новостей, и некоторые касаются тебя. Твоя  дочь,  графиня
Нина, беременна.
   - Да, да! Разбойница,  наверное,  осуществляет  "Волшебное  дерево"  из
Боккаччио (*30). Я, однако, выпью  сегодня  бутылку  шампанского  и  пошлю
поздравительную телеграмму  графу.  Кстати,  я  встретил  на  днях  одного
товарища  моего  зятя  и  узнал,  что  он  старше  меня  всего  только  на
четырнадцать лет.
   - Какие же подробности об их житье?
   - Я ничего не знаю.
   - Ты разве не был еще у Олимпии?
   - Я? Нет, мой ангел-хранитель меня туда не завел. Я видел, что какая-то
дама мчалась в коляске, и перед нею у кучера над турнюром  сзади  часы.  Я
подумал: что это еще за пошлая баба тут появилась? И вдруг догадался,  что
это она. А она сразу же устроила мне неприятность: я хотел от нее спастись
и прямо попал навстречу еврею, которому должен чертову пропасть.
   - Бедный Захарик!
   - Но слава богу, что мой хранитель бдел надо мной и что  это  случилось
против собора: я сейчас же бросился в церковь  и  стал  к  амвону,  а  жид
оробел и не  пошел  дальше  дверей.  Но  только  какие  теперь  в  церквах
удивительно неудобные правила! Представь, они открывают всего только  одну
дверь, а другие закрыты. Для чего закрывать? В Париже все храмы весь  день
открыты.
   - У нас, друг мой, часто крадут... Было несколько краж.
   - Какие проказники! А  я  через  это,  вообразите,  несколько  молебнов
подряд отстоял, но жида все-таки надул. Он ждал меня у общей двери, а я  с
знакомым батюшкой утек через святой алтарь и, кстати, встретил  Лиду.  Она
была расстроена, и я, чтоб ее развеселить, все рассказал ей,  как  попался
Олимпии, а потом жидам и, наконец, насилу спасся через храм  убежища.  Она
развеселилась и зашла со мною выпить чашку шоколаду.
   - Это ты старался ее утешить? Что за милый дядя!
   - Да, но тут еще и  другой  был  умысел.  Там  была  одна...  балерина,
которой никогда не удается  изобразить  богиню...  Я  ей  показал  Лиду  и
сказал: "Смотри, дура, вот богиня!" Но кто и где обидел Лиду?
   - Вот не берусь тебе ответить. Верно, "нашла коса на камень";  но  она,
впрочем, сама здесь говорила, что ее будто даже и "_нельзя_ обидеть".
   - Ах, это ничего более как всем противные  толстовские  бетизы!  Уверяю
вас, что всеми этими глупостями это все их Лев Толстой путает! "Da ist der
Hund begraben!" [Вот где собака зарыта! (нем.)].  Решительно  не  понимаю,
чего этот старик хочет? Кричат ему со всех концов  света,  что  он  первый
мудрец, вот он и помешался. А я решительно не нахожу, что такое в самом  в
нем находят мудрецовского?
   - И я тоже.
   - Да и никто не находит, а это все за границей. Мы с ним  когда-то  раз
даже жили на одной улице, и я ничего премудрого в нем не замечал. И помню,
он был раз и в театре, а потом у общих знакомых, и когда всем подали  чай,
он сказал человеку: "Подай мне, братец, рюмку водки".
   - И выпил?
   - Да, выпил и закусил, не помню, баранкой или корочкой хлеба. И все это
было самое обыкновенное, а потом вдруг зачудил и в мудрецы попал!.. Удача!
Но я хотя и не разделяю его христианства, которое несет  смерть  культуре,
но самого его я уважаю.
   - За что же?
   -  Конечно,  не  за  его  премудрости!  Это  пустяки!  Но  я  этих  его
непротивленышей люблю, с ними так хорошо поговорить за кофе.
   - Я этого не нахожу.
   - Ну, нет!.. На многое они оригинально смотрят. Я не признаю, чтобы это
что-нибудь из их фантазии было можно осуществить. Теперь не  тот  век,  но
отчего  не  поболтать?  Ведь  Бисмарк  (*31)   же   любил   поговорить   с
социалистами. "Малютки" же эти идут наперекор социалистам.
   - Как это наперекор?
   - А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в  пользу
родных... Это то самое, чего Петр Первый хотел достичь  через  майораты...
(*32) Это надо поощрять, чтобы  не  дробились  состояния.  А  сам  Толстой
только чертовски самолюбив, но  зато  с  большим  характером.  Это  у  нас
редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог  и  заставить  за  какую-нибудь
бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!
   Генерал  потравил  себя  пальцами  за  горло  и  издал   звуки,   очень
рассмешившие хозяйку и гостью.
   - Но зачем же у него эта несносная проницательность и для чего  он  так
толкует, что будто ничего не нужно?
   - А это скверность, но я успокоиваю себя твоею русскою пословицей:  "Не
так страшен черт, как его малютки".
   - И я это говорю всегда: он там я не знаю где, а эти Figaro ci - Figaro
la [Фигаро здесь, Фигаро там (франц.)] разбрелись, как цыплята.
   - Вот именно цыплята... Отчего это у  них  так  топорщится,  как  будто
хвосты перятся?
   - А уж это надо их осмотреть и удостовериться.
   - Ну, как можно их смущать!
   - А они не церемонятся смущать веру.
   - Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем  устриц
и пью вино, а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун - это мне все равно! И
я  об  этом  и  не  богохульствую,  но   его   несносная   на   наш   счет
проницательность - это скверно. И потом, для чего он  уверяет,  будто  "не
мечите бисера перед свиньями" сказано  не  для  того,  чтобы  предостеречь
людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем  болтали  -  это  глупость.
Есть люди - ангелы, а есть и свиньи.
   - Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в  своих  местечках,
где им надо быть.
   - Да, им бы всем надо быть в  своих  закутах,  но  случается  и  иначе:
бывает, что свиньи садятся в гостиных.
   - О, господи! какие ужасы!
   - О да! Есть много ужасов.
   - Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?
   - А есть... Вот, например, хоть такие, как наша Лида!
   - Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.
   - Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!
   - Каким это образом?
   - Вы к ним пристаете, их злите, а когда  бедные  девочки  в  нетерпении
что-нибудь вам брякнут,  вы  это  разглашаете  и  им  вредите.  По  правде
сказать, это подлость!
   - Ни о чем таком не слыхала.
   - А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла  к  тебе  на
бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.
   - Нимало!
   - Ты над ней обидно пошутила: ты  сказала,  что  она,  вероятно,  когда
будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя "кармелиткой"  (*33),
в двойном капишоне, а она тебе будто отвечала, что к _своему_  Адаму  она,
может быть, придет даже "Евой", а посторонним на балу не хочет свои  плечи
показывать.
   - И представь, это правда, она так и сказала!
   - Сказала, потому что не надо было к ней приставать.  Байрон  прекрасно
заметил, что "и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело", а ведь Лида не
кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для  этакой  Евы,  черт  бы
меня взял, очень стоит  отдать  все  свои  преимущества  и  идти  снова  в
студенты.
   - Ты за ней просто волочишься?
   - Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней на-ш  старший  брат
Лука! Он говорит, что "провел с  ней  самое  счастливейшее  лето  в  своей
жизни". А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она
там у него в прошлом  году  чудес  наделала!  Мужик  у  него  есть  Симка,
медведей все обходил.  Человек  сорока  восьми  лет,  и  ишиасом  заболел.
Распотел  и  посидел  на  промерзлом  камне  -  вот  и  ишиас...   болезнь
седалищного нерва... Понимаете, приходится в каком месте?
   - Ты без подробностей.
   - Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным  местам
целители его исцеляли, и тоже не исцелили,  а  только  деньги  на  молитвы
брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к
дяде гостить и говорит: "Этому можно попробовать помочь, только надо это с
терпением".
   - Ну, этого ей действительно не занимать стать! - заметила с сдержанною
иронией хозяйка.
   - Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два  раза  в
день  его  под  поясницей   разминала!   Понимаете   вы?   Этакими-то   ее
удивительными античными  руками  да  по  энтакому-то  мужичьему  месту!  Я
посмотрел и говорю: "Как же теперь после этого твою  руку  целовать?"  Она
говорит: "Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для  того,  чтоб  они
служили людям на пользу". А брат Лука... он  ведь  стал  старик  нежный  и
нервный: он как увидал это, так и зарыдал...  Поп  приходил  к  нему  дров
просить, так он схватил его  и  потащил  и  показывает  попу:  "Смотри!  -
говорит,    -    видишь     ли?"     Тот     отвечает:     "Вижу,     ваше
высокопревосходительство!"
   "А разумеешь ли?"
   "Разумею, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Маловерны  только
и ко храму леностны, но по делам очень изрядны".
   "То-то вот и есть "очень изрядны"! А ты вот и молись за них в храме-то.
Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать".
   "Слушаю, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Буду стараться!"
   - И ничего небось не старался?
   - Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет  стараться,  когда  дрова
уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих  кормит,  а
Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: "Не помирай, барышня! Лучше  пусть
я за тебя поколею... Ты нам матка!" Нет, что вы ни говорите,  эти  девушки
прелесть!
   - Только с ними человеческий род прекратится.
   - Отчего это?
   - Не идут замуж.
   - Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А  впрочем,
это  бы  еще  и  лучше,  потому  что,  по  правде   сказать,   наш   брат,
мужчинишки-то, стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной
девушке.
   - Пусть и сидят в девках.
   - И что за беда?
   - Старые девки все злы делаются.
   - Это  только  те,  которым  очень  хотелось  замуж  и  их  темперамент
беспокоит.
   - Дело совсем не в темпераменте, а на старую  девушку  смотрят  как  на
бракованную.
   - Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с  уважением  смотрят
на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь  девство,  кажется,
одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?



8

   Хозяйка улыбнулась и отвечала:
   - Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой
грешный Захарик.
   - А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в  шестьдесят  пять
лет и ко мне, вместо  жизнерадостной  гризетки,  порою  забегает  мысль  о
смерти и заставляет задумываться. Ты не  смейся  над  этим.  Когда  и  сам
дьявол  постареет,  он  сделается  пустынником.   Посмотри-ка   на   наших
староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают,  а  вон
какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет,  он
от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем  из  дому.
Построит себе на огороде "хижину", под видом баньки, и  поселяется  там  с
нарочитым отроком, своего рода "Гиезием", и живет, читает  Богословца  или
_Ключ разумения_ (*34), а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще  не
мотрошится на глазах у молодых,  которым  надо  еще  в  жизни  свой  черед
отвести.  Я   это,   право,   хвалю.   Пускай   там   и   говорят,   будто
отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти  к  своим
старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только  приходят  чистое
бельецо взять... Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет  в
вечности!
   - Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?
   - О, без сомнения! Но только куда нам, безверным! А кстати, что  это  я
заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?
   Хозяйка сдвинула брови и отвечала:
   - Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?
   - Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии,  а  если  об  этом  нельзя
говорить, то перейдем к другому: как  Валерий,  благополучно  ли  дошибает
свой университет?
   - А почему же он его "дошибает