карауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они  остановятся;  я
пойду - и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще  меня  кто-то  сзади
настигает... Я совсем испугался, бросился, а те  два  обернулись  ко  мне  в
узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы  совсем
нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы
сквозь этих двух проскочить,  и  проскочил,  но  они  меня  нагнали,  с  ног
свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".
     - Покажите цепочку.
     Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:
     - Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?
     Дьякон отвечает:
     - Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.
     - Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.
     - А как же,- говорит,- за что я избит?
     - А вот это вы у них спросите.
     Тут дядя вступился.
     -  Ваше  высокородие!  Что  же  нас  спрашивать   понапрасну.   Это   в
действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся.  Ведь
мы его к себе в Елец берем.
     А дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.
     - Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с  вами
совсем: только упросили, и сейчас  же  на  первый  случай  такое  надо  мной
обхождение.
     Дядя говорит:
     - Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.
     - Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.
     - Мы тебя вылечим.
     - Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня  всегда  у  Финогеича
банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.
     - Ну и заплатим.
     - Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.
     - И сан удовлетворим.
     И Цыганок тоже дяде помогать стал:
     - Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?

        "ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ"

     Вводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На  Павле  Мироныче
сюртук изодран, и на гостиннике тоже.
     - За что дрались? - спрашивает Цыганок.
     А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:
     - Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в  полной
приязни.
     - Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь - это ваше дело; а  как  же
вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем  вы  на  Полешской  площади  все
корыты, и лубья, и оглобли поваляли?
     Гостинник говорит, что по нечаянности.
     - Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию,  а  он  -  меня;  друг
дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились,  на
площадь попали - никак  не  пролезть...  все  валяться  пошло...  Со  страху
кричать начали... Обход взял... часы пропали...
     - У кого?
     - У меня.
     Павел Мироныч говорит:
     - И у меня тоже.
     - Какие же доказательства?
     - Для чего же доказательства? Мы их не ищем.
     - А мясника Агафона кто под корыто подсунул?
     - Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе  как  корыто  на
него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним  хмельной.  Отпустите
нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.
     - Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить.  Введите  сюда
другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:
     - Вы это зачем же ночью Судку разбили?
     Дьякон отвечает:
     - Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.
     - Чего вы могли испугаться?
     - На льду какие-то люди стали громко "караул" кричать; я назад бросился
и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он  гонит:  "Я,-
говорит,- не встану, а подметки под  сапоги  отдал  подкинуть".  Тогда  я  с
перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я  виноват  -  силом  вскочил  в
будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.
     Цыганок говорит:
     - Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у  него
часы пропали.
     Павел Мироныч и дядя отвечают:
     - Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев,
здесь при нас больше нету.
     Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились,
и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними  в  первый  раз  в
жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице  на  извозчике,  платком  махал.
Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли,  потому
что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.
     - Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за  мою  обиду
тыщу рублей получить. Я  теперь  домик  обстрою  и  здесь  хорошее  место  у
секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
     Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева  на  меня  так
занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная.
Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем  состоянье  здоровья
расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре  тогда  жила  мать
Евникея, у которой была иорданская  простыня,  как  Евникея  в  Иордане-реке
омочилась, так ею потом  отерлась.  Этой  простыней  маменьку  скрывали.  Не
помогло. Каждый день в  семи  церквах  с  семи  крестов  воду  спускали.  Не
помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего  не  работал,-
ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое  и  от  этого
помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой  в  Финогеевичевы
бани пошли и там их рожечница крови сколола,  только  тогда  она  чем-нибудь
распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе
стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
     Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще  до
сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:
     - Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в  своем  доме
переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы,
конечно, худа нет; но главное для воздуха -  это  чтоб  были  дети.  От  них
который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет...  Особенно  в
Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже  под  орлицкую
мельницу уже топить носила.
     Маменька проговорила:
     - Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
     В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать.
Маменька ею занялась,  и  перемена  в  них  началась.  Стали  мне  оказывать
язвительность.
     - Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь  пьющий,
тебе довольно гуньку кабацкую.
     Я уже все терпел дома, но  и  на  улицу  мне  тоже  нельзя  было  глаза
показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
     - С дьякона часы снял.
     Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
     Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
     Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба,
а такая душевная.
     - Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на  плечи  поставить?  Я
так  поставлю,  что  если  кто  над  тобой  и  смеяться  будет  -  ты  и  не
почувствуешь.
     Я говорю:
     - Сделайте милость, мне жить противно.
     - Ну, так ты,- говорит,- меня одну и  слушай.  Поедем  мы  с  тобою  во
Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю
я тебя на  крале  на  писаной,  с  которой  ты  будешь  век  вековать,  Бога
благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я  к  сиротам
милосердная.
     Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же
хорошая девушка пойдет.
     - Отчего же? Это ничего не значит. Она  умная.  Ты  ведь  не  со  двора
вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все
въявь поймет и очень за тебя выйдет. А мы съездим как хорошо к Николе во все
свое удовольствие: лошадка в тележке идти будет с  клажею,  с  самоваром,  с
провизией,  а  мы  втроем  пешком  пойдем  по  протуварчику,  для   Угодника
потрудимся: ты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму. И  она,
моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск  отпускают.
И вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять  по
дорожке пойдете и  разговоритесь,  а  разговоритесь,  да  слюбитесь,  и  как
вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша  и  жизнь,  и  радость,  и
желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе  тогда  будет
плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и  былая  шалость
забудется.
     Я и отпросился у  маменьки  к  Николе,  чтобы  душу  свою  исцелить,  а
остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей
Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у
нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору  живу  и
все говорю: благословен еси, Господи!
          "1887"





   Н.Лесков.
   Обойденные

Роман в 3-х частях

     --------------------
     Лесков Н. С. Собрание сочинений в 12 т.
     М., Правда, 1989, том 3, с. 3-278.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     --------------------

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
КРЮЧОК ПАДАЕТ В ВОДУ

     Этот русский роман начался в Париже и вдобавок в самом приличном, самом
историческом здании Парижа - в Лувре. В двенадцать часов ясного  зимнего дня
картинные галереи  Лувра были залиты сплошною и очень пестрою толпою доброго
французского  народа. Зала  мурилевской Мадонны была непроходима; на зеленых
бархатных  диванах круглой залы  тоже не было ни  одного  свободного  места.
Только в первой зале, где слабые нервы поражаются ужасной картиной потопа, и
другою, не менее ужасной картиной предательского убийства - было просторнее.
Здесь, перед картиной,  изображающей  юношу и аскета, погребающих  в пустыне
молодую красавицу, тихо  прижавшись к стене, стоял господин лет  тридцати, с
очень кротким, немного грустным и очень  выразительным, даже, можно сказать,
с очень  красивым  лицом. Закинутые  назад волнистые каштановые волосы этого
господина придавали его  лицу что-то такое, по чему у нас  в России отличают
художников. С  первого взгляда  было очень  трудно определить национальность
этого человека, но, во всяком случае, лицо его не рисовалось тонкими чертами
романской  расы и скорее  всего  могло  напомнить  собою  одушевленные  типы
славянского юга.
     В трех шагах от этого незнакомца, прислонясь слегка плечиком к высокому
табурету,  на котором  молча работала  копировщица, так же тихо  и задумчиво
стояла   молодая   восхитительной  красоты  девушка,  с   золотисто-красными
волосами, рассыпавшимися  около  самой милой головки.  Эта  стройная девушка
скорее напоминала  собою  заблудившуюся  к людям ундину или никсу, чем живую
женщину, способную считать  франки и сантимы или вести домашнюю свару. Наряд
этой девушки был прост  до последней  степени;  видно было, что он нимало не
занимал ее больше, чем наряд  должен занимать человека: он был очень опрятен
и над ним нельзя было рассмеяться.
     - Насмотрелась? - произнес по-русски тихий женский голос сзади никсы.
     Молодая девушка не шевельнулась и не ответила ни слова.
     - Я  уже два раза  обошла все  залы, а ты  все сидишь; пойдем, Дора!  -
позвал через несколько секунд тот же голос.
     Этот   голос   принадлежал  молодой   женщине,  тоже   прекрасной,   но
составляющей  резкий  контраст с  воздушной Дорой. Это была  женщина земная:
высокая,  стройная,  с  роскошными  круглыми  формами,  с  большими  черными
глазами,  умно и  страстно смотрящими сквозь  густые  ресницы,  и  до синевы
черными волосами, изящно  оттеняющими  высокий мраморный лоб и бледное лицо,
которое могло много рассказать о борьбе воли со страстями и страданиями.
     Девушка привстала с приножка высокого табурета художницы, поблагодарила
ее за позволение посидеть и сказала:
     - Да, я опять расфантазировалась.
     - И что тебе так нравится в этой картине? - спросила брюнетка.
     -  Вот  поди  же! Мне, знаешь,  с некоторого  времени кажется,  что эта
картина имеет  не  один прямой  смысл: старость  и  молодость  хоронят  свои
любимые  радости. Смотри, как грустна  и тяжела безрадостная старость,  но в
безрадостной молодости  есть что-то  ужасное,  что-то...  проклятое  просто.
Всмотрись, пожалуйста, Аня, в эту падающую голову.
     -  Ты везде увидишь  то,  чего нет  и  чего  никто  не видит,- отвечала
брюнетка с самой доброй улыбкой.
     - Да, чего никто не хочет видеть, это может быть, но не то, чего  вовсе
нет.  Хочешь, я спрошу вот  этого шута, что его занимает в этой  картине? Он
тут еще прежде меня прилип.
     Та, которая называлась Анею, покачала с упреком головою и произнесла:
     - Тсс!
     -  Сделай  милость,  успокойся,  не  забывай,  что он  ничего этого  не
понимает.
     Дамы  вышли налево;  молчаливый  господин  посмотрел им  вслед,  весело
улыбнулся и тоже вышел. Они еще раз встретились внизу, получая свои зонтики,
взглянули друг на друга и разошлись.
     Через две  недели после этой встречи  известный нам  человек  стоял,  с
маленькой карточкой в руках, у дверей омнибусного  бюро, близ св. Магдалины.
На дворе был дождь и резкий зимний ветер - самая неприятная погода в Париже.
Из-за угла Магдалины показался высокий желтый омнибус, на империале которого
не было ни одного свободного места.
     - Начинается нумер седьмой! - крикнул кондуктор.
     Наш луврский знакомый подал свою карточку, вспрыгнул в карету, и полный
экипаж тронулся снова,  оставив все дальнейшие  нумера дрогнуть  на тротуаре
или греться около раскаленных железных печек бесприютного бюро.
     В карете,  vis-a-vis {Лицом к лицу (франц.)}  против нового  пассажира,
сидели две  дамы, из которых  одна была  закрыта густым черным вуалем,  а  в
другой  он  тотчас  же узнал  луврскую ундину; только  она  теперь  казалась
раздраженной и  даже  сердитой. Она  сдвигала бровями, кусала  свои  губки и
упорно смотрела в заднее  окно, где на сером дождевом фоне мелькала козлиная
фигурка  кондуктора  в  синем  кепи  и  безобразных  вязаных   нарукавниках,
изобретение  которых,  к  стыду   великой  германской  нации,  приписывается
добродетельным немкам.  Дама, закрытая вуалем, плакала. Хотя густой  вуаль и
не позволял видеть ни  ее глаз, ни ее лица, а сама она старалась скрыть свои
слезы, но их предательски выдавало  судорожное вздрагиванье неповиновавшихся
ее воле плеч. При  каждом таком, впрочем, едва  приметном движении  Дора еще
пуще сдвигала брови и сердитее смотрела на стоящую в воздухе мокрядь.
     - Это, наконец,  глупо, сестра! - сказала она, не вытерпев, когда дама,
закрытая вуалем, не удержалась и неосторожно всхлипнула.
     Та  молча пронесла  под вуаль мокрый  от слез платок и, видимо,  хотела
заставить себя успокоиться.
     -  Неужто  и после  этих  неслыханных  оскорблений  в  тебе  еще  живет
какая-нибудь глупая любовь к этому негодяю! - сердито проговорила Дора.
     - Оставь, пожалуйста,- тихо отвечала дама в вуале.
     - Нет, тебя надо ругать: ты только тогда и образумливаешься, когда тебя
хорошенько выбранишь.
     -   Извините,  пожалуйста,-  отнесся  к  ундине   пассажир,   севший  у
Магдалины,- я считаю нужным сказать, что я знаю по-русски.
     Дама,  закрытая вуалем,  сделала едва заметное движение головою, а Дора
сначала  вспыхнула до самых ушей, но через  минуту улыбнулась и, отворотясь,
стала  глядеть из-за  плеча  сестры  на  улицу.  По легкому, едва  заметному
движению щеки можно было догадаться, что она смеется.
     Совершенно опустевший омнибус  остановился  у Одеона.  Пассажир  от св.
Магдалины  посмотрел  вслед   Доре   с  ее  сестрою.  Они   вошли  в  ворота
Люксембургского   сада.  Пассажир   встал   последний   и,  выходя,   поднял
распечатанное письмо с московским почтовым штемпелем. Письмо было адресовано
в Париж, госпоже Прохоровой, poste restante {До  востребования (франц.)}  Он
взял это письмо и бегом бросился по прямой аллее Люксембургского сада.
     - Не обронили ли вы чего-нибудь? - спросил он, догнав Дору и ее сестру.
     Последняя быстро опустила руку в карман и сказала:
     - Боже мой! Что я сделала? Я потеряла письмо и мой вексель.
     -  Вот ваше письмо, и посмотрите, может  быть, здесь же и ваш вексель,-
отвечал господин, подавая поднятый конверт.
     Вексель действительно  оказался  в  конверте,  и  господин, доставивший
дамам   эту  находку,  уже  хотел  спокойно  откланяться,  как  та,  которая
напоминала собою ундину или никсу, застенчиво спросила его:
     - Скажите, пожалуйста, вы русский?
     - Я русский-с,- отвечал незнакомец.
     - Скажите, пожалуйста, какая досада!
     - Что я русский?
     - Именно. Я  этого  никак не ожидала, и вы меня, пожалуйста, простите,-
проговорила  она  серьезно и  протянула ручку.- Сама  судьба  хотела, чтоб я
просила у вас извинения за мою ветреность, и я его прошу у вас.
     - Извините, я не знаю, чем вы меня оскорбили.
     - Недели две назад, в Лувре... Помните теперь?
     - Назвали меня что-то шутом, или дураком, кажется?
     - Да, что-то в этом вкусе,- отвечала, краснея, смеясь и тряся его руку,
ундина.-  Позволяю вам за это десять раз назвать меня дурой и  шутихой. Меня
зовут  Дарья  Михайловна  Прохорова,   а  это  -  моя  старшая  сестра  Анна
Михайловна, тоже Прохорова: обе принадлежим к одному гербу и роду.
     - Мое имя Нестор Долинский,- отвечал  незнакомый  господин,  кланяясь и
приподнимая шляпу.
     - А как вас по батюшке?
     - Нестор Игнатьевич,- пояснил Долинский.
     - Отлично! Вы, Нестор Игнатьевич, веселитесь или скучаете?
     - Скорее скучаю.
     -  Бесподобно! Мы живем два шага от сада, вот сейчас нумер десятый, и у
нас  есть  свой  самовар.  Пожалуйста,  докажите,  что  вы  не сердитесь,  и
приходите к нам пить чай.
     - Очень рад,- отвечал Долинский.
     - Пожалуйста, приходите,-  упрашивала девушка.- Кроме гадких французов,
ровно никого не увидишь - просто несносно.
     - Пожалуйста, заходите,- попросила для порядка Анна Михайловна.
     - Непременно зайду,-  отвечал Долинский и  повернул  назад к Латинскому
кварталу.

Глава вторая
НЕБОЛЬШАЯ ИСТОРИЯ, СЛУЧИВШАЯСЯ ДО НАЧАЛА ЭТОГО РОМАНА

     У каждого  из трех  лиц, с которыми мы встречаемся на  первых страницах
этого романа, есть своя небольшая история, которую читателю не мешает знать.
Начнем с истории наших двух дам.
     Анна  Михайловна  и  Дорушка, как  мы  уже  знаем из  собственных  слов
последней, принадлежали к  одному гербу:  первая была дочерью кучера княгини
Сурской, а  вторая,  родившаяся  пять  лет спустя после  смерти  отца  своей
сестры, могла считать себя  безошибочно  только дитем  своей матери. Княгиня
Ирина Васильевна Сурская, о  которой необходимо вспоминать, рассказывая  эту
историю, была  барыня  старого покроя. Доводилась она  как-то  сродни  князю
Потемкину-Таврическому; куртизанила в свое  время  на стоящих  выше  всякого
описания  его вельможеских пирах;  имела  какой-то роман, из  рода  романов,
отличавших тогдашнюю распудренную эпоху северной Пальмиры, и, наконец, вышла
замуж за князя Аггея  Лукича Сурского, человека старого, не безобразного, но
страшного с виду и еще более страшного  по характеру.  До  своей женитьбы на
княжне Ирине Васильевне  князь Сурский был  вдов, имел двенадцатилетнюю дочь
от первого брака, и самому ему было уже лет под шестьдесят, когда он решился
осчастливить своею рукою двадцатитрехлетнюю Ирину Васильевну и посватался за
нее через  светлейшего покорителя  Тавриды.  Впрочем, князь Сурский  был еще
свеж  и  бодр;  как  истый  аристократ,  он  не  позволял  себе  дряхлеть  и
разрушаться  раньше  времени,  назначенного  для  его  окончательной сломки;
кафтаны  его   всегда   были  ловко  подхвачены,   волосы   выкрашены,  лицо
реставрировано  всеми  известными в  то время косметическими средствами. Но,
разумеется,  не этот достаток сил и жизни продиктовал крепкому старику мысль
жениться