якон, Варнава,  Термосесов и
Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми,  и здесь,  у
самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:
     - Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.
     - В этом  не сомневаюсь, - отвечал Термосесов и добавил  - вы говорили,
что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?
     - Да, мне этого давно очень, очень хочется.
     - Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.
     На  дворе  было уже около двух часов  ночи,  что для  уездного  города,
конечно,  было  весьма  поздно,  и Препотенский,  плетяся, размышлял,  каким
способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку
чтоб его  не заметил Ахилла, или,  напротив, ввериться  его великодушию, так
как Варнава когда-то  читал, что  у  черкесов  на  Кавказе  иногда спасаются
единственно  тем,  что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то
склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.
     Но  прежде  чем  Препотенский  пришел  к  какому-нибудь  положительному
решению, Термосесов все это переиначил.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Тотчас как  только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил,
что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.
     - Позволяешь? - отнесся он полуоборотом к хозяйке.
     Той это было неприятно, но она позволила.
     - У тебя питра какая-нибудь дома есть?
     Бизюкина сконфузилась.  Она как нарочно нынче забыла послать за вином и
теперь вспомнила, что  со стола  от обеда приняли  последнюю, чуть не совсем
пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:
     - Ну, хоть пиво небось есть?
     - Пиво, конечно, есть.
     - Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мед есть?
     - Да, есть и мед.
     -  Ну  вот и прекрасно: есть,  господа,  у нас пиво  и  мед,  и  я  вам
состряпаю из этого такое лампопо, что - Термосесов поцеловал  свои пальцы  и
договорил: - язык свой, и тот, допивая, проглотите.
     - Что это за ланпопо? - спросил Ахилла.
     - Не ланпопо, а лампопо - напиток такой  из пива и меду делается. Идем!
- и он потянул Ахиллу за рукав.
     -  Постой,  - оборонялся дьякон. -  Какое же  это ланпопо? Это у нас на
похоронах пьют... "пивомедие" называется.
     - А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идем!
     -  Нет,  постой!  - опять оборонялся Ахилла.  - Я знаю это пивомедие...
Оно, брат, опрокидонтом с ног валит... я его ни за что не стану пить.
     - Я тебе говорю - будет лампопо, а не пивомедие!
     - А  лучше  бы  его  нынче не надо, - отвечал  дьякон, - а  то назавтра
чердак трещать будет.
     Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не
обладали  достаточною  твердостью характера,  чтобы  настоять  на  своем, то
настоял  на своем  Термосесов и забрал их  в дом Бизюкиной. По мысли вожака,
"питра"  должна была  состояться  в садовой  беседке, куда немедленно  же  и
явилась  наскоро  закуска  и  множество  бутылок  пива  и  меду, из  которых
Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.
     Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало
не медля объясниться  с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал
угнетать его, Варнаву?
     Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту  болтать
с ним и,  вместо  того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал  весьма
нетерпеливо:
     - Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы
теперь от меня с политикой, я пить хочу!
     - Однако же  вы должны  согласиться, что люди  семинария  воспитанского
лучше, - пролепетал, путая слова, Варнава.
     - Ну  вот,  - перебил Термосесов, - то была  "любимая мозоль", а теперь
"семинария воспитанского"! Вот Цицерон!
     - Он это часто, когда разгорячится,  хочет сказать одно слово, а скажет
совсем другое, - вступился за Препотенского Ахилла и  при этом пояснил,  что
учитель  за эту свою способность  даже чуть  не потерял хорошее  знакомство,
потому  что  хотел один  раз  сказать даме:  "Матрена  Ивановна,  дайте  мне
лимончика", да вдруг  выговорил:  "Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!" А
та это в обиду приняла.
     Термосесов так и  закатился веселым смехом, но вдруг схватил Варнаву за
руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:
     - Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от
попов и дворян.  Понимаешь, насчет того, что и время пришло, и что Александр
Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удается...  Одним  словом
все, все...
     - Зачем же распространяться? - удивился учитель.
     -  Ну, уж это  не твое дело. Ты  иди  скорей напиши,  и  там увидишь на
что?.. Мы это подпишем и пошлем в надлежащее место...
     -  Что  вы! что  вы это? -  громко заговорил, отчаянно  замотав руками,
Препотенский. - Доносить! Да ни за что на свете.
     - Да ведь ты же их ненавидишь!
     - Ну так что ж такое?
     - Ну и режь их, если ненавидишь!
     - Да; извольте, я резать извольте, но... я не подлец, чтобы доносы...
     - Ну так пошел вон, - перебил его, толкнув к двери, Термосесов.
     - Ага, "вон"! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.
     - Пошел вон!
     - Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того...
     -  Да... ну  так  вот тебе и  лампопо! - ответил Термосесов  и, щелкнув
Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.
     Смотревший на  всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с  места, взял
свою шляпу.
     - Чего это ты? куда? - спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.
     - Нет; извините... Я домой.
     - Допивай же свое лампопо.
     -  Нет;  исчезни оно совсем, не  хочу. Прощайте; мое почтение. -  И  он
протянул  Термосесову руку, но  тот, не подавая своей  руки,  вырвал  у него
шляпу и, бросив ее под свой стул, закричал: - Сядь!
     - Нет, не хочу, - отвечал дьякон.
     -  Сядь!  тебе  говорят!  - громче  крикнул  Термосесов и  так подернул
Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку
     - Хочешь ты быть попом?
     - Нет, не хочу, - отвечал дьякон.
     - Отчего же не хочешь?
     - А потому, что я к этому не сроден и недостоин.
     - Но ведь тебя протопоп обижает?
     - Нет, не обижает.
     - Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?
     - Ну так что ж что отнял?
     - И глупцом тебя называл.
     - Не знаю, может быть и называл
     - Донесем на него, что он нынче говорил.
     - Что-о-о?
     - А вот что!
     И  Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула  шляпу Ахиллы, бросил ее  к
порогу.
     - Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, - молвил дьякон, нагибаясь
за своею шляпою, но в  это же самое время неожиданно  получил  оглушительный
удар по затылку и  очутился  носом  на  садовой дорожке,  на которой в ту же
минуту   явилась   и  его  шляпа,  а  немного   подальше  сидел  на  коленях
Препотенский.  Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав
в  дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего  удар
был широк и тяжек, и протянул:
     - Вот так лампопо! Спасибо, что поучил. И с этим он обратился к Варнаве
и сказал:
     - Что же? пойдем, брат, теперь по домам!
     - Я не могу, - отвечал Варнава.
     - Отчего?
     - Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова голит.
     - Ну, "болова голит", пройдет голова. Пойдем домой: я тебя провожу, - и
дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повел его  к  выходу из сада.
На дворе уже рассветало.
     Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский  неожиданно  встретились
лицом к лицу с Бизюкиным.
     Либеральный  акцизный  чиновник Бизюкин, высокий, очень недурной  собой
человек, с  незначащею,  но не злою физиономиею, только  что  возвратился из
уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело проговорил:
     - Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?
     - Нарезались, брат, - отвечал Ахилла, - могу сказать, что нарезались.
     - Чем же это вы так угостились? - запытал Бизюкин.
     - Ланпопом, друг,  нас там угощали.  Иди  туда в  беседку: там еще и на
твою долю осталось.
     - Да кто же там? Жена? и кто с нею?
     - Дионис, тиран сиракузский.
     - Ну, однако  ж,  вы  нализались!..  Какой  там тиран!.. А  вы, Варнава
Васильич,  уже  даже как будто  и  людей  не  узнаете? - отнесся акцизник  к
Варнаве.
     - Извините,  - отвечал, робко кланяясь, Препотенский. - Не узнаю. Знако
лицомое, а где вас помнил, не увижу.
     -  Вон он  даже, как он, бедный, уж совсем  плохо заговорил! - произнес
дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.
     Спустя  несколько минут Ахилла благополучно  доставил Варнаву до дома и
сдал его на  руки просвирне,  удивленной неожиданною приязнью дьякона  с  ее
сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.
     Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее потребовал у своей
Эсперансы медную гривну.
     - Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец дьякон? - полюбопытствовала
старуха, видя, как Ахилла жмет к затылку поданную гривну.
     - Да, Эсперанса, я ударился, - отвечал он со вздохом,  - но только если
ты до теперешнего  раза думала, что я на  мою силу надеюсь, так больше этого
не думай Отец протопоп  министр юстиции; он правду  мне, Эсперанса, говорил:
не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!
     И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и, все вздыхая,
держал у себя на затылке гривну и шептал:
     - Такое ланпопо вздулось, что по-настоящему дня два показаться на улицу
нельзя будет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Протопоп возвратился домой  очень взволнованный и расстроенный. Так как
он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то домоседка
протопопица Наталья  Николаевна, против  своего  всегдашнего обыкновения, не
дождалась его и легла в постель,  оставив, однако, дверь из  своей спальни в
зал, где спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться
при возвращении мужа.
     Туберозов это понял  и, увидав отворенную дверь в спальню жены, вошел к
ней и назвал ее по имени.
     Наталья Николаевна проснулась и отозвалась.
     - Не спишь?
     - Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не сплю.
     - Ну и благо; мне хочется с тобой говорить.
     И старик  присел на краешек ее кровати и начал пересказывать жене  свою
беседу  с  предводителем,  а  затем стал  жаловаться  на  общее равнодушие к
распространяющемуся повсеместно в  России убеждению, что развитому  человеку
"стыдно веровать".  Он представил жене разные свои опасения за упадок нравов
и потерю  доброго  идеала.  И как человек  веры,  и как  гражданин,  любящий
отечество, и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет
был свеж, ясен и тепел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте
слышалась задушевная искренность.
     Наталья Николаевна не  прерывала возвышенных и страстных речей мужа  ни
одним звуком, и он говорил  на полной свободе, какой не давало ему положение
его ни в каком другом месте.
     -  И  представь  же  ты себе,  Наташа! -  заключил он, заметив, что уже
начинает  рассветать и его канарейка,  проснувшись, стала чистить о жердочку
свой носик, - и представь себе,  моя добрая старушка, что ведь ни  в  чем он
меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам, что
у нас, как  покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и
мы  стоим  как  кулики  на  болоте да  перекачиваемся: нос  вытащим -  хвост
завязнет, а хвост вытащим - нос завязнет; но горячности, какой требует такое
положение, не обличил.. Ужасное равнодушие!
     Наталья Николаевна молчала.
     -  И в дополнение ко  всему меня же еще  назвал  "маньяк"!..  Ну скажи,
сделай  милость, к чему это такое  название ко мне может относиться  и после
чего? (Савелий продолжал, понизив голос.) Меня назвал "маньяком", а сам  мне
говорит...  Я  ему поставил  вопрос, что  все же, мол... мелко ли это или не
мелко,  то что я указываю, но все это  знамения царящего в обществе духа. "И
что же, мол,  если теперь с этою  мелочью не справимся,  то как набольшие-то
наши  тогда  думают  справляться,  когда   это  вырастет?"  А  он  по  этой,
ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который
действительно  очень  подходящ  к делу,  но  которого  я,  по званию своему,
никому, кроме  тебя,  не могу и  рассказать!  Говорит, что был-де будто один
какой-то офицер,  который, вступив  на походе  в  одну квартиру,  заметил по
соседству с собою замечательную красавицу и, пленясь ее видом, тотчас же, по
своему полковому  обычаю,  позвал  денщика и говорит: "Как бы, братец, мне с
сею красавицей познакомиться?" А денщик помялся на месте и, как ставил в эту
пору самовар, вдруг восклицает: "Дымом пахнет!" Офицер вскочил  и бросился в
комнату  к сей прелестнице,  говоря:  "Ай, сударыня, у вас дымом пахнет, и я
пришел вас с вашею красотой спасти от пламени пожара", и таким образом с нею
познакомился, а денщика одарил и напоил водкой. Но спустя  немалое время тот
же охотник до красоты, перейдя на  другое место, также увидал красивую даму,
но  уже  не рядом  с собою,  а  напротив своего  окна через улицу, и говорит
денщику:  "Ах,  познакомь меня с  сею дамой!",  но тот, однако, сумел только
ответить снова  то  же  самое, что  "дымом  пахнет!"  И  офицер  увидал, что
напрасно  он полагался на ум сего своего  помощника,  и желанного знакомства
через  него  вторично уже  не составил. Заключай же, какая  из сего является
аналогия: у нас  в необходимость просвещенного  человека вменяется безверие,
издевка над  родиной,  в  оценке людей,  небрежение о  святыне  семейных уз,
неразборчивость,  а  иносказательная красавица  наша, наружная  цивилизация,
досталась нам просто; но теперь, когда  нужно знакомиться с красавицей иною,
когда нужна духовная самостоятельность... и сия красавица сидит насупротив у
своего окна, как  мы ее достанем?  Хватимся  и ахнем: "Ах, мол, как бы нам с
нею  познакомиться!" А нескладные денщики что  могут на  сие  ответить кроме
того, что, мол, "дымом пахнет". Что тогда в этом проку, что "дымом пахнет"?
     - Да, - уронила, вздохнув, Наталья Николаевна.
     - Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же теперь "маньяк"?
Я ли, что, яснее видя сие, беспокоюсь, или те,  кому все это ясно и понятно,
но которые смотрят  на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век стало, а там
хоть все пропади! Ведь это-то и значит: "дымом пахнет". Не так ли, мои друг?
     -  Да,   голубчик,  это  верно  девчонка   встала  самовар  ставить!  -
проговорила скороговоркой сонным голосом Наталья Николаевна.
     Туберозов понял, что он все время говорил воздуху, не имеющему ушей для
того, чтоб его слышать, и он поник своею белою головой и улыбнулся.
     Ему припомнились слова, некогда давно  сказанные ему покойною  боярыней
Марфой Плодомасовой: "А ты  разве не одинок?  Что же  в том, что у тебя есть
жена добрая и тебя любит, а все же  чем ты болеешь, ей того не понять. И так
всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж своих".
     -  Да, одинок! всемерно одинок! - прошептал старик. - И вот когда я это
особенно  почувствовал?  когда наиболее  не  хотел бы быть одиноким,  потому
что...  маньяк ли  я или  не маньяк, но... я решился долее ничего  этого  не
терпеть и на что решился, то совершу, хотя бы то было до дерзости...
     И старик тихо поднялся с кровати,  чтобы не нарушить покоя спящей жены,
перекрестил  ее и, набив свою  трубку,  вышел  с нею на  двор  и  присел  на
крылечке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     У Туберозова была большая решимость на дело, о  котором долго думал, на
которое давно  порывался и о котором  никому не  говорил. Да  и с кем он мог
советоваться?  Кому мог  он говорить  о том,  что задумал? Не  смиренному ли
Захарии,  который "есть так,  как бы  его  нет"; удалому ли Ахилле,  который
живет как  стихийная  сила, не зная сам, для чего и к чему он поставлен;  не
чиновникам  ли, или  не  дамам  ли,  или,  наконец, даже  не Туганову ли, от
которого он ждал поддержки как от  коренного русского  барина? Нет, никому и
даже ни своей елейной Наталье Николаевне, которой запах дыма и во сне только
напоминает один самовар...
     - Она, голубка, и во сне  озабочена,  печется одним, как бы  согреть  и
напоить меня, старого, теплым, а не знает  того, что согреть меня может иной
уголь,  горящий во мне  самом, и лишь  живая струя властна напоить  душевную
жажду мою,  которой  нет утоления при одной мысли, что  я старый... седой...
полумертвец... умру лежачим  камнем  и... потеряю утешение сказать себе пред
смертью, что... силился  по крайней мере  присягу выполнить и... и возбудить
упавший дух собратий!
     Старик  задумался. Тонкие  струйки вакштафного дыма, вылетая из-под его
седых  усов  и  разносясь  по   воздуху,  окрашивались  янтарного   пронизью
взошедшего солнца; куры слетели с насестей и, выйдя из закутки, отряхивались
и  чистили перья. Вот  на мосту  заиграл в липовую дудку  пастух,  на берегу
зазвенели о  водонос пустые ведра на  плечах босой бабы; замычали  коровы, и
собственная работница  протопопа, крестя зевающий  рот,  погнала  за  ворота
хворостиной коровку; канарейка трещит на окне, и день во всем сиянии.
     Вот ударили в колокол.
     Туберозов позвал работника и послал его за дьячком Павлюканом.
     "Да, -  размышлял в себе протопоп, - надо уйти от себя, непременно уйти
и... покинуть многозаботливость. Поищу сего".
     На пороге калитки  показалась молодая цыганка  с ребенком  у  груди,  с
другим за спиной и с тремя цеплявшимися за ее лохмотья.
     - Дай что-нибудь, пан отец, счастливый, талантливый! - приступила она к
Савелию.
     - Что ж я тебе дам, несчастливая и бесталанная? Жена спит, у меня денег
нет.
     - Дай что-нибудь, что тебе не надо; за то тебе честь и счастие будет.
     - Что же  бы не надобно мне? А, а! Ты дело  сказала, - у меня  есть что
мне не надо!
     И Туберозов сходил в комнаты  и, вынеся оттуда свои  чубуки с трубками,
бисерный кисет  с табаком и жестянку, в которую выковыривал пепел, подал все
это цыганке и сказал:
     - На тебе, цыганка, отдай это все своему цыгану - ему это пристойнее.
     Наталья  Николаевна спала, и протопоп  винил в  этом себя,  потому  что
все-таки  он  долго   мешал  ей  уснуть  то  своим  отсутствием,  то  своими
разговорами, которых она хотя и не слушала, но которые тем не менее все-таки
ее будили.
     Он пошел в конюшню и сам задал двойную порцию овса паре своих маленьких
бурых лошадок и тихо шел через  двор в комнаты, как вдруг неожиданно  увидал
входившего в  калитку рассыльного солдата  акцизного Бизюкина.  Солдат был с
книгой.
     Протопоп  взял  из  его  рук  разносную книгу  и,  развернув  ее,  весь
побагровел;  в книге лежал конверт, на котором  написан был следующий адрес:
"Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию  Туберкулову".  Слово
"Туберкулову" было слегка перечеркнуто и сверху написано: "Туберозову".
     - Велели сейчас расписку представить, - сказал солдат.
     - А кто это велел?
     - Этого приезжего чиновника секретарь.
     - Ну, подождет.
     Протопоп понял, что это было сделано неспроста, что с ним идут на задор
и, вероятно, имеют за что зацепиться.
     "Что б  это такое могло  быть?  И так рано... ночь,  верно,  не  спали,
сочиняя какую-нибудь мерзость... Люди досужие!"
     Думая таким образом, Туберозов вступил в свою залитую солнцем зальцу и,
надев круглые серебряные очки, распечатал любопытный конверт.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Щекотливая  бумага  была  нечто  бесформенное,  которым  в  неприятных,
каверзливых выражениях,  какими преизобилует  канцелярский язык, благочинный
Туберозов  не то приглашался,  не то вызывался "конфиденциально" к чиновнику
Борноволокову  "для дачи объяснений относительно важных  предметов,  а также
соблазнительных и непристойных поступков дьяко