- Да, а то уж Москву увидишь с вашего квасу, - заметил Степан.
     - Вот невестка завтра нового сделает - приходи пить.
     - Беспременно приду. Приходить, молодайка?
     - Да мне что ж? Коли хочешь, приходи.
     - Да ты небось квасу-то не горазда делать.
     - Как умею.
     - Шла бы ты, Домна, сделала.
     - Завтра ее день стряпаться.
     - Да, да, да! Стало, ее черед.
     - А то как же?
     - Часто вам доводится?
     - Да на трений день все. Трое ведь нас, опричь свекрухи.
     Степан простился и ушел на  свой  загон.  Он  прокосил  еще  два  раза,
закинул на плечо косу и пошел по дороге домой.
     - Что рано шабашишь? - крикнул Степану косивший сосед.
     - Коса затупилась, отбить надо дома, -  отвечал  Степан  и  скрылся  за
пригорком.
     Дожали  прокудинокие  бабы,  поужинали  и  стали  ложиться  спать   под
крестцами, а Настя пошла  домой,  чтобы  готовить  завтра  обед.  Ночь  была
темная,  звездная,  но  безлунная.  Такие  ночи  особенно  хороши  в   нашей
местности, и народ любит их больше светлых, лунных ночей. Настя шла тихая  и
спокойная. Она перешла живой мостик в ярочке  и  пошла  рубежом  по  яровому
клину. Из овсов кто-то поднялся. Настя испугалась и стала.
     - Ты, знать, испугалась,  Настасья  Борисовна?  -  сказал  поднявшийся.
Настя узнала по голосу Степана.
     - Я отдохнул тут маленько, - продолжал он  и,  вскинув  на  плечо  свою
косу, пошел рядом с Настею.
     Насте показалось, что  Степан  нарочно  поджидал  ее.  Ей  было  как-то
неловко.
     - Чего ты всегда такая суровая, Настасья Борисовна? Давно я хотел  тебя
об этом спросить, - проговорил Степан, глядя в лицо Насте.
     - Такая родилась, - отвечала Настя.
     - Нет, не такая ты родилась.
     - А ты почему знаешь? - проговорила Настя после долгой паузы.
     - Нет, знаю. Я про тебя все разузнал.
     - На что ж тебе было разузнавать про меня?
     - Да так.
     - Делать тебе, видно, нечего.
     - Угадала!
     - Да право.
     - Нет, так... Погуторить мне с тобой хотелось.
     - Не о чем тебе со мной гуторить, - отвечала Настя,  потупив  голову  и
прибавляя шагу.
     Ей все становилось неловче; Степан ей казался страшным, и она  от  него
бежала.
     - Что ты бежишь? - спросил Степан.
     - Ко двору спешу.
     - Чего опешить, ночь еще велика.
     Настя промолчала.
     - Посидим, - оказал Степан. Настя не отвечала.
     - Посидим, - повторил Степан и взял Настю  за  руку.  Настя  оттолкнула
нетерпеливо его руку и гневно оказала:
     - Это что затеял!
     - Бог с тобой! Чего ты! Неш я худое думал? Я только так,  побалакать  с
тобой, - отвечал Степан, нимало не сконфузясь. - Я вот что, Настасья...
     Настя шла молча.
     - Слышь, что ль? Я... по тебе просто умираю. Настя не поднимала глаз  и
все шла.
     - Скажи словцо-то! - приставал Степан.
     - Что тебе сказать?
     - Полюби меня.
     - Поди ты с любовью!
     - Ведь мы с тобой оба горькие.
     - Так что ж.
     - То-ись, господи, как бы я тебя уважал-то! Настя не отвечала.
     - Так ведь жизнь-то наша пропадает, - продолжал Степан.
     - Мало, видно, тебе еще твоего горя-то, любви захотел.
     - Да неш любовь-то горе?
     - А то радость небось из нее будет?
     - Да хоть бы пропасть за тебя, так бога б благодарил.
     Настя опять не отвечала.
     - Горький я, - произнес Степан.
     - Полно плакаться, у тебя неш мало.
     - Да что они мне? тьфу! Больше ничего. Меня твоя душа кроткая  да  доля
кручинная совсем с ума свели. Рученьки мои опускаются, как о тебе згадаю.
     - Что болтать! Когда ты меня зазнал-то? Когда полюбить-то было?
     - Тянет меня к тебе, вот словно сила какая, на свет бы не глядел; помер
бы здали тебя.
     - Прощай! - сказала Настя, повернув к своему задворку.
     - Касатка моя! голубочка! постой на минутку.
     - Прощай, не надо, - повторила Настя и ушла в двор.
     Всю ночь снился  Насте  красивый  Степан,  и  тоска  на  нее  неведомая
нападала. Не прежняя ее тоска, а другая, совсем  новая,  в  которой  было  и
грустно, и радостно, и жутко, и сладко.
     Прошло три дня; Настя не видала Степана и была этому  словно  рада.  Он
косил где-то на дальнем загоне. Настя  пошла  вечером  опять  стряпаться,  а
Степан опять сидел на рубеже. Хотела Настя, завидя его, свернуть, да некуда.
А он ей уж навстречу идет.
     - Здравствуй! - говорит.
     - Здравствуй! - отвечает Настя, а сама загорелась.
     - Я ждал тебя, - говорил Степан.
     - Зачем ждал?
     - Помолиться тебе за мою любовь за горькую.
     - Ничего из этого не будет, - отвечала Настя.
     - Да за что ж так! Аль ты мне не веришь?
     - У тебя есть жена, ребята. Их смотри лучше.
     - Я все равно пропаду без тебя.
     - Я этому не причинна.
     - Противен я тебе, что ли? так ты так и скажи.
     Настя промолчала.
     - Дай хоть рученьку подержать.
     Настя ничего не отвечала и не отняла руки, за которую ее  взял  Степан.
Так они дошли до Настиного задворка.
     - Скажи: будешь ты меня любить? - спросил Степан.
     - Прощай, - отвечала Настя и скользнула в ворота.
     Ей было жаль Степана. Его она подвела под  свою  теорию,  что  всем  бы
людям было счастье любовное, если б люди тому не мешали.  Настя  чуяла,  что
она любит Степана и что ей его любить не следует.
     Отстряпалась Настя; старик запряг ей телегу, и она повезла сама в  поле
пищу.
     - Нехай лошадь там останется до вечера, - сказал свекор. -  Мне  не  по
себе, пусть кто из ребят вечером приведет али Домка приедет.
     Повезла Настя обед. Под ярочком,  слышит  она,  дитя  плачет.  Смотрит,
бабочка идет в одной рубахе, два кувшина тащит  со  щами  да  с  квасом,  на
другой руке у нее ребенок сидит, а  другое  дитя  бежит  издали,  отстало  и
плачет.
     - Мама! мама! ножки устали, ой, мама! - кричит ребенок,  а  мать  идет,
будто не слыша его плача. Не то это с сердцов, не то с усталости, а может, с
того и с другого.
     Нагнала Настя мальчика,  остановила  лошадь  -  и  посадила  ребенка  в
телегу. Дитя ей  показалось  будто  знакомым.  Мать,  услышав,  что  ребенок
перестал плакать, оглянулась. Настя узнала в ней Степанову жену.
     - Уморилась ты, бабочка? - сказала Настя Степановой жене.
     - Смерть устала, - отвечала та.
     - Садись, я тебя довезу.
     Баба поблагодарила, отдала Насте грудного ребенка, поставила кувшины  и
села.
     - Что  ты  малого-то  заморила?  -  спросила  Настя,  гладя  по  голове
мальчика, который жевал данную ему Настей пышку.
     - А пусто ему будь! Измучил он  меня.  Тут  тяжела,  а  он  орет.  Чего
увязался? - крикнула она на мальчика.
     Мальчик ничего не отвечал и, дернув носом, опять укусил конец пышки.
     - Любит, знать, тебя, - заметила Настя.
     - Как же! Баловаться ему хочется: "К бате пойду!"  -  передразнила  она
ребенка. - Далеко ушел?
     - Видно, отца любит?
     - Да как же! Все баловство одно.
     Настя рассматривала Степанову жену. Теперь  она  показалась  ей  совсем
хорошенькой, но в глазах у нее она заметила какое-то злое выражение.
     У Прокудинского загона Степанова жена сошла и понесла свои  кувшины;  а
за нею по колкому жнивью, подхватывая ножонки, побежал  мальчик,  догладывая
свою пышку.
     Весь этот день Настя жала не разгинаясь и все думала о себе, о Степане,
о его жене, о своем муже, о Степановых детях, о людях, наконец опять о  себе
и о Степане. Выходило, по Настиному, что Степан этот  -  жалкий  человек,  и
жена его - тоже жалкий человек, и сама  она,  Настя,  -  жалкий  человек;  а
любить ей Степана не приходится. Да и не то что Степана, - я и никого уж,  -
решила она, не приходится. "Другие так правда, дарма что замужние, да любят,
ну а мне, - думала Настя, - как?.. Каков он ни есть  свой  закон,  надо  его
соблюдать. А жизнь-то, жизнь! так она и канула и гинула. Хоть бы лихой был у
меня муж, хоть бы тиранил меня, мучил бы, да только б человек  он  был,  как
люди. Хоть бы намучил, да было б мне с ним хоть узнать, уведать,  что  такая
есть за любовь на свете! А то,  что  я  такое?  Ни  девушка,  ни  вдова,  ни
замужняя жена..."
     Настя заплакала и, смаргивая слезы, жала с каким-то азартом,  чтобы  не
видали ее заплаканных глаз.
     Как свечерело, Домна уехала; наработавшаяся  девка-батрачка  упала  под
крестец и заснула мертвым сном. В поле стало  тихо.  Спал  народушко,  и  ни
голоса нигде не было слышно человеческого. Грусть, тоска одолела  Настю.  Не
спалось ей: то ей казалось, что около нее что-то  ползает,  то  ноги  у  нее
немели, то по телу ходили мурашки,  и  становилось  страшно.  Настя  встала,
прошлась по загону, облокотилась на один крестец и стала смотреть на луг, по
которому бежит Гостомля. "Ведь вот поди ж,  "акая  я  зародилась!  -  думала
Настя. - Теперь небось на всем клину души живой нет,  все  спит,  а  я...  и
устали на меня нет". Насте припомнился Крылушкин, как он ее утешал,  как  ее
Пелагея  жалела.  Из-за  горы  показался  красный,  кровяной  месяц.   Настя
вспомнила, как хорошо пел Крылушкин, как он хвалил  простые  песни  и  хотел
приехать, чтоб она ему песню спела. "У Степана славные песни", - оказала она
и, летая от думы к думе, незаметно как завела:

                         Ах ты, горе великое,
                         Тоска-печаль несносная!
                         Куда бежать, тоску девать?
                         В леса бежать - листья шумят,
                         Листья шумят, часты кусты,
                         Часты кусты ракитовы.
                         Пойду с горя в чисто поле,
                         В чистом поле трава растет.
                         Цветы цветут лазоревы.
                         Сорву цветок, совью венок,
                         Совью венок милу дружку,
                         Милу дружку на головушку:
                         "Носи венок - не скидывай,
                         Терпи горе - не сказывай".

     Не заметила Настя, как завела песню и как ее  кончила.  Но  только  что
умолк ее голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась  другая  песня.
Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и,
обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел:

                         Как изгаснет зорька ясная,
                         Как задремлет свекровь лютая,
                         А моя жена сварливая, -
                         Выходи, моя лебедушка,
                         Во зеленую дубровушку,
                         Во густой куст во калиновой.
                         Соловьем я свистну, молодец,
                         На мой посвист ты откликнешься
                         Перепелочкою-пташечкой,
                         Свое горе позабудем мы,
                         Простим грусть-тоску сердечную.
                         Выходи, моя зазнобушка,
                         На совет, любовь, на радощи, -
                         На зеленую кроватушку.
                         Приголубь меня, касаточка!
                         Расчеши мне кудри русые;
                         Посмотреть дай в очи черные,
                         Целовать дай плечи белые.

     "Господи! чтой-то он меня словно манит своей песнею", - подумала Настя,
сбросила с крестца два верхние снопа и, свернувшись на них, уснула.

V

     Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой,  а  не
рубежом. На другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели,  что
Степан шел  с  рубежа  домой,  и  спросили  его:  "Что,  дядя  Степан,  рано
поднялся?" Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка
на "ем была мокра от росы,  а  свита  была  связана  кушаком.  Он  забыл  ее
развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
     В этот же день,  в  полудни,  Степан  приходил  на  Прокудинский  загон
попросить водицы. Напился, взглянул на Настю и пошел.
     - Иль Степанушка невесел! Что головушку повесил? - сказала ему Домна. -
Аль жена вчера избранила?
     - Да, - отвечал нехотя Степан и совсем ушел.
     Жнитва оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было  идти
стряпать. Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей  рубежом
или нижней дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет.  Она  оглянулась,
за нею шел Степан.
     - Я тебя выжидал, - сказал он, весь встревоженный.
     Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
     - Слушай, Степан!
     - Говори.
     - Я ведь тебе лиха никакого не сделала?
     - Иссушила ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.
     - Нет, ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?
     - Убей меня бог на сем месте! - крестясь, проговорил Степан.
     - Ты ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я  не
смотрела, а ты еще меня ославить хочешь.
     - Кто тебя хочет ославить? - сумрачно ответил Степан.
     - Чего ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?
     - Люблю тебя.
     - Ах ты  господи!  -  воскликнула  Настя,  всплеснув  руками,  и  пошла
рубежом.
     Степан пошел за нею.
     -  Отойди,  Степан!  -  сказала  Настя,  сделав  несколько   шагов,   и
остановилась. Степан стоял молча.
     - Отойди, прошу тебя в честь! - повторила Настя.
     - Не гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.
     - Ну ведь ты ж видел меня нынче.
     - При людях. Я хочу без людей тебя видеть.
     - Мать царица небесная! Вот  напасть-то  на  мою  головушку  бедную,  -
проговорила Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.
     А Степан идет за нею молчаливый и убитый.
     Настя прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.
     - Не смейся! - сказал Степан.
     - Да какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как  тень  сухая,
за мной тащишься?
     - Жить я без тебя не могу.
     - Ведь жил же до сих пор.
     - А теперь не могу. Я убью тебя, - сказал Степан, бросив на землю  косу
с крюком и свиту.
     - Да убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только  ты  ж  за  меня
пострадаешь.
     - Я и себя убью, - мрачно проговорил Степан.
     - А дети?
     - Все равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что
я с собою сделаю.
     - Что?
     - Удавлюсь, вот что!
     - О, дурак, дурак! - сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.
     - Сядь, - произнес Степан.
     - Все равно и так.
     - Сядь. Неш от этого что сделается? - умолял Степан с сильным дрожанием
в голосе.
     Насте стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой  рубеж,  а
Степан сел подле нее и, уставив в колени локти, подпер  голову  руками.  Они
долго молчали. Степан заплакал.
     - Перестань, - сказала Настя и взяла его за руку.
     - Что мне жить без тебя, - проговорил Степан сквозь слезы.
     - Перестань плакать! - повторила Настя. - Ты мужик, слезы - бабье дело;
тебе стыдно.
     - Э! толкуй! - отвечал с нетерпением Степан.
     - Все, может, пройдет.
     - Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить,  а  кабы  ты  в  мое
сердце заглянула. Настя вздохнула.
     - Ты вот что, Степан! Ты не  попрекай  меня  этим,  сердцем-то.  Сердце
ничье не видно... Что ты все о себе говоришь,  а  я  молчу,  ты  с  этого  и
берешь?
     Степан поднял голову и стал слушать.
     - Глупый ты, - продолжала Настя. - Я не из тех, не из  храбрых,  не  из
бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может,  еще
больше твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
     - Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
     - Горе! Поверь, горе.
     - Пускай и горе.
     Настя положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями,
сказала:
     - Нет, ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть
кой-как да живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей.  А  как  мы  с  тобой
свяжемся, тогда-то что будет?
     - Что ты захочешь.
     - Право, ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с
мужем или отца с детьми. Чего захотеть-то?
     Степан молчал.
     - А в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду.  У  меня  коли
любовь, так на всю мою жисть одна любовь будет.
     - Я тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
     - О-о, дурак! Не тронь их.
     - Как ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь.
Хочешь уйдем, хочешь тут будем жить. Мне все равно, все;  лишь  бы  ты  меня
любила.
     - Чтоб не жалеть, Степан...
     - Неш ты станешь жалеть.
     - Я тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
     - А мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
     Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она
хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость.  Лихорадка  какая-то,  и
истома в теле, и звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: "Не  целуй
меня  так  крепко;  дай  отдохнуть!",  хотела  сказать:   "Пусти   хоть   на
минуточку!..", а ничего не сказала...

     - Пора ко дворам, Настя, - сказал Степан, увидя  забелевшуюся  на  небе
полоску зари.
     Настя лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан
повторил  свои  слова.  Настя  вздрогнула,  поспешно  поднялась   и   стала,
отвернувшись от Степана.
     - Пойдем, - сказал Степан, - а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
     - Ах, Степа! Что только мы наделали? - обернувшись к нему,  проговорила
Настя. Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
     - Ничего, - отвечал совершенно счастливый Степан.
     - Да, как же, ничего! - проговорила с нежным упреком Настя, и на  устах
ее мелькнула улыбка, а на лице выступила краска стыда.
     Они шли молча до самого Прокудинского задворка.
     - Степан! - крикнула Настя, когда они уже простились и Степан,  оставив
ее, шибко пошел к своему двору.
     Степан оглянулся. Настя стояла на  том  же  месте,  на  котором  он  ее
оставил.
     - Поди-ка сюда! - поманула его Настя. Он подошел.
     - Желанный ты мой! - проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла
его за шею, крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
     Обед у Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так,
что их в рот нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что  она  ушла
из горшка в печке. Свекровь не столько жалела  крупы  или  того,  что  жницы
будут без каши, сколько злилась за допущение Настею злого  предзнаменования:
"Каша ушла из горшка, это хуже всего, - говорила она. -  Это  уж  непременно
кто-нибудь уйдет из дому". Бабы попробовали щей и  выплюнули.  "Чтой-то  ты,
Настасья, словно с кем полюбилась!" - сказали они, смеясь над  стряпухой.  У
нас есть поверье, что влюбленная женщина всегда пересолит  кушанье,  которое
готовит.
     Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон  попросить  квасу.
Настя, увидя его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза  чуть  не
переломила серп. А Степан никак не  мог  найти  кувшина  с  квасом  под  тем
крестцом, на который ему указали бабы.
     - Да что тебе, высветило, что ли? - смеясь, спрашивала Домна.
     - Что высветило! Нет тут квасу, - отвечал Степан, сунувший кувшин между
снопами.
     Домна  подошла  и,  удостоверившись,  что  кувшина  действительно  нет,
крикнула:
     - Настасья, где квас?
     - Да там смотрите, - отвечала, не оборачиваясь, Настя.
     - Поди сама отыщи. Нет его здесь, - проговорила Домна и стала  на  свою
постать.
     Насте нечего было делать. Она  положила  серп  и  пошла  к  крестцу,  у
которого стоял Степан.
     - Ночуй нонче вон под тем крайним крестцом, - тихо  проговорил  Степан,
когда к нему подошла раскрасневшаяся Настя.
     - Где квас дел? - спросила Настя.
     - Ты слышишь, что я тебя прошу-то?
     - Люди смотрят.
     - Да говори, что ль?
     - Пей да уходи скорей.
     - Будешь там?
     Степан достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.
     - Настя? - вопросительно кликнул вслед Степан.
     -