гу заберемся, бывало, в лес, сначала запоем: "Как шел по пути молодой
монах, а навстречу ему сам Иисус Христос", а там  кто-нибудь  заведет  новую
песню, и поем их одна за другою.  Беззаботное,  милое  время!  Благословенье
тебе, благословенье и вам, дающим  мне  эти  воспоминания.  К  ночи  только,
бывало, дойдем мы так к озеру. Тут на берегу стояла хатка,  в  которой  жили
два старичка, рясофорные послушники: отец Сергий и отец Вавила. Оба они были
"некнижные", то есть грамоте не умели, и исполняли  "сторожевое  послушание"
на монастырском озере. Отец Сергий  был  человек  необыкновенно  искусный  в
рукоделиях. У меня еще теперь есть прекрасная ложка и  узорчатый  крест  его
работы. Он также плел сети, кубари, лукошки, корзины и разные такие  вещицы.
Была у него очень искусно вырезанная из дерева статуэтка какого-то  святого;
но он ее показал мне всего только один раз, и то с тем, чтобы  я  никому  не
говорил. Отец Вавила, напротив, ничего  не  работал.  Он  был  поэт.  "Любил
свободу, лень, покой". Он готов был по целым часам оставаться над  озером  в
созерцательном положении и наблюдать,  как  летают  дикие  утки,  как  ходит
осанистая цапля, таская по временам из воды лягушек, выпросивших ее  себе  в
цари у Зевеса.  Тотчас  перед  хаткою  двух  "некнижных"  иноков  начиналась
широкая песчаная полоса, а за нею озеро. В хате было очень чисто: стояли две
иконы на полочке и  две  тяжелые  деревянные  кровати,  выкрашенные  зеленою
масляною краскою, стол,  покрытый  суровой  ширинкой,  и  два  стула,  а  по
сторонам обыкновенные лавки, как в крестьянской избе. В угле  был  маленький
шкафик с чайным прибором, а под шкафиком на особой скамеечке стоял  самовар,
вычищенный, как паровик на королевской яхте. Все было очень чисто и уютно. В
келье "некнижных" отцов, кроме их самих, не жил  никто,  кроме  желто-бурого
кота, прозванного "Капитаном" и замечательного только тем, что, нося мужское
имя и будучи очень долгое время почитаем настоящим  мужчиною,  он  вдруг,  к
величайшему скандалу, окотился и с тех пор  не  переставал  размножать  свое
потомство как кошка.
     Из всего нашего обоза в хатке с отцами "некнижными" укладывался  спать,
бывало, только один отец Игнатий. Я обыкновенно отпрашивался от этой чести и
спал с послушниками на открытом воздухе у хатки. Да мы, впрочем, почти и  не
спали. Пока, бывало, разведем огонь, вскипятим котелок воды, засыпем  жидкую
кашицу, бросив туда несколько сухих карасей, пока поедим все это из  большой
деревянной чашки - уж и полночь.  А  тут,  только  ляжем,  сейчас  заводится
сказка, и непременно самая страшная или многогрешная. От сказок переходили к
былям, к которым каждый рассказчик, как водится, всегда и "небылиц без счета
привирал". Так и ночь зачастую проходила, прежде  чем  кто-нибудь  собирался
заснуть. Рассказы обыкновенно  имели  предметом  странников  и  разбойников.
Особенно много таких рассказов знал Тимофей  Невструев,  пожилой  послушник,
слывший у нас за непобедимого силача  и  всегда  собиравшийся  на  войну  за
освобождение христиан, с тем чтобы всех их "под себя подбить".  Он  исходил,
кажется, всю Русь, был даже в Палестине, в Греции и высмотрел, что  всех  их
"подбить можно". Уляжемся, бывало, на веретья, огонек еще  курится,  толстые
лошади, привязанные у хрептуга, пофыркивают над овсом,  а  кто-нибудь  уж  и
"заводит историю". Я теперь перезабыл множество этих историй и помню  только
одну последнюю ночь, которую я благодаря снисходительности моей бабушки спал
с послушниками на берегу П-ского озера. Тимофей Невструев был  не  совсем  в
духе - в этот день он стоял посреди церкви на поклонах за то, что  перелезал
ночью через ограду в настоятельском саде, -  и  начал  рассказывать  Емельян
Высоцкий, молодой человек лет  восемнадцати.  Он  был  родом  из  Курляндии,
брошен ребенком в нашей губернии  и  сделался  послушником.  Мать  его  была
комедиантка, и он о ней ничего  больше  не  знал;  а  вырос  он  у  какой-то
сердобольной купчихи, пристроившей его девятилетним мальчиком в монастырь на
послушание. Разговор начался с того, что кто-то из послушников, после  одной
рассказанной сказки, вздохнул глубоко и спросил:
     - Отчего это, братцы мои, нет теперь хороших разбойников?
     Никто ничего не отвечал, и меня начинал мучить этот вопрос, которого  я
давно никак не мог разрешить себе. Я тогда очень любил разбойников и рисовал
их на своих тетрадях в плащах и с красными перьями в шляпах.
     - Есть и теперь разбойники, - отозвался тоненьким голоском послушник из
курляндцев.
     - Ну, говори, какие есть  теперь  разбойники?  -  спросил  Невструев  и
закрылся под самое горло своим коленкоровым халатом.
     - А вот, как я жил еще у Пузанихи, - начал курляндец, -  так  пошли  мы
один раз с матерью Натальею, что из Боровска, да с Аленою,  тоже  странницею
из-под Чернигова,  на  богомолье  к  Николаю-угоднику  амченскому  {То  есть
"мценскому", от г. Мценска,  где  есть  резная  икона  св.  Николая,  (Прим.
автора.)}.
     - Это  какая  Наталья?  Белая-то,  высокая?  Она,  что  ли?  -  прервал
Невструев.
     - Она, - ответил торопливо рассказчик и продолжал далее:  -  А  тут  на
дороге есть село Отрада. Двадцать пять верст от Орла. Пришли мы в  это  село
так под вечер. Попросились у мужиков ночевать - не пустили; ну, мы пошли  на
постоялый. На постоялом по грошу всего берут, да теснота была страшная!  Все
- трепачи. Человек, может, с сорок. Питра у  них  тут  зашла,  сквернословие
такое, что уходи да и  только.  Утром,  как  возбудила  меня  мать  Наталья,
трепачей уж не было. Только трое осталось, и то  увязывали  свои  сумочки  к
треплам. Увязали и мы свои сумочки, заплатили три гроша  за  ночлег  и  тоже
пошли. Вышли из деревни, смотрим - и те три трепача за нами. Ну, за  нами  и
за нами. Ничего нам это невдомек.  Только  мать  Наталья  этак  проговорила:
"Что,  дискать,  за  диво!  Вчера,  говорит,  эти  самые  трепачи  говорили,
ужимавши, что в Орел идут, а нынче, гляди, идут за нами  к  Амченску".  Идем
дальше - трепачи за нами все издали. А тут лесок этакой на дороге вышел. Как
стали мы подходить к этому лесу, трепачи нас стали догонять.  Мы  скорей,  и
они скорей. "Чего, говорят, бежите! не убежите ведь", да вдвоем  хвать  мать
Наталью за руки. Та как вскрикнет не своим голосом, а мы  с  матерью  Аленой
ударились бежать. Мы бежим, а они вслед нам грохочут: "держи их,  держи!"  И
они орут, и мать Наталья кричит. "Верно ее зарезали", думаем,  да  сами  еще
пуще. Тетка Алена так и ушла из глаз, а у меня ноги подкосились.  Вижу,  нет
уж моей моченьки, взял да и упал под куст. Что, думаю, уж определено  богом,
то и будет. Лежу и чуть дух перевожу. Жду, вот сейчас  наскочут!  ан  никого
кет. Только с матерью Натальей, слышно, все еще борются. Баба  здоровая,  не
могут ее прикончить. В лесу-то тишь, все по зорьке мне слышно. Нет-нет, да и
опять вскрикнет мать Наталья. Ну, думаю, упокой господи ее душеньку.  А  сам
уж не знаю, вставать мне да бежать или уж тут и ждать какого-нибудь  доброго
человека? Аж слышу, кто-то будто подходит. Лежу я ни жив ни мертв да  смотрю
из куста. Что ж, братцы мои, думаете, вижу? Подходит  мать  Наталья!  Черный
платок у нее с головы свалился;  косица-то  русая,  здоровенная  такая,  вся
растрепана, и сумку в руках несет, а сама так и натыкается. Кликну ее, думаю
себе; да и крикнул этак не во весь  голос.  Она  остановилась  и  глядит  на
кусты, а я опять ее кликнул. "Кто это?" - говорит. Я выскочил, да к  ней,  а
она так и ахнула. Озираюсь  кругом  -  никого  нет  ни  сзади,  ни  спереди.
"Гонятся? - спрашиваю ее, - побежим скорей!" А она стоит  как  остолбенелая,
только  губы  трясутся.  Платье  на  ней,  смотрю,  все-то  изорвано,   руки
исцарапаны, а аж по самые локти, и лоб тоже исцарапан  словно  как  ногтями.
"Пойдем", - говорю ей опять. "Душили тебя?" - спрашиваю.  "Душили,  говорит,
пойдем скорей", и пошли. "Как же ты от них отбилась?" А она ничего больше не
сказала до самой деревни, где мать Алену встретили.
     - Ну, а тут что рассказывала? - спросил Невструев,  хранивший  так  же,
как и другие, во время всего рассказа мертвое молчание.
     - Да и тут только и говорила, что  гонялись  все  за  ней,  а  она  вое
молитву творила да песком им в глаза бросала.
     - И ничего у нее не взяли? - спросил кто-то.
     - Ничего. Башмак только с ноги да ладанку с шеи потеряла. Все они у нее
денег за пазухой, сказывала, искали.
     - Ну да! Это какие разбойники! им все  и  дело  за  пазухой  только,  -
растолковал  Невструев  и  вслед  за  тем  начал  рассказывать  про   лучших
разбойников, которые напугали его в Обелиском уезде. - Вот это, - говорит, -
были настоящие разбойники.
     Становилось нестерпимо интересно, и все обратились в слух  о  настоящих
хороших разбойниках.
     Невструев начал:
     - Шел, - говорит, - я из Коренной один раз. По обещанию от  зуб  ходил.
Денег при мне было рубля с два да сумка с рубахами. Сошелся с двумя вроде...
мещан на дороге. "Куда, спрашивают, идешь?"  -  "Туда-то",  говорю.  "И  мы,
говорят, туда". - "Пойдем вместе". - "Ну,  пойдем".  Пошли.  Пришли  в  одну
деревню; уж смеркалось. "Давайте, - говорю им,  -  ночевать  здесь";  а  они
говорят: "Тут скверно; пойдем еще с версту:  там  двор  будет  важный;  там,
говорят, нам всякое удовольствие предоставят". - "Мне, говорю, никаких ваших
удовольствий не надо". - "Пойдем, говорят, недалеко ведь!" Ну, пошел. Точно,
этак верст через пяток стоит в лесу двор не маленький, славно как постоялый.
В двух окнах светло виднеется. Один мещанин  постучал  в  кольцо,  собаки  в
сенях залаяли, а никто не отпирает. Опять постучал; слышим, кто-то вышел  из
избы и окликнул нас; голос, можно распознать, женский. "Кто  такие  будете?"
спросила, а мещанин говорит: "Свои". - "Кто свои?" - "Кто, говорит, с борка,
кто с сосенки". Двери отперли.  В  сенях  темень  такая,  что  смерть.  Баба
заперла за нами дверь и отворила избу. В избе мужчин никого не было,  только
баба та, что нам отворяла, да другая, корявая такая, сидела,  волну  щипала.
"Ну, здорово, атаманиха!" - говорит мещанин бабе. "Здорово", - говорит  баба
и вдруг стала на меня смотреть. И я на нее гляжу.  Здоровенная  баба,  годов
этак тридцати будет, да белая, шельма, румяная, и глаза повелительные. "Где,
говорит, вы этого молодца взяли?" Это на меня-то, значит. "Опосля,  говорят,
расскажем, а теперь дай спотыкаловки да едаловки, а  то  зубаревы  девки  от
работы отвыкли". Поставили на стол солонины, хрену, водки бутылку и пирогов.
"Ешь!" - говорят мне мещане. "Нет, говорю, я мяса не ем". - "Ну, бери  пирог
с творогом". Я взял. "Пей, говорят, водку". Выпил я рюмку. "Пей  другую";  я
выпил и другую. "Хочешь, говорят, жить с нами?" - "Как, опрашиваю, с  вами?"
- "А вот, как видишь: нам вдвоем несподручно, - ходи с нами  и  пей,  ешь...
только атаманшу слушай... Хочешь?" Плохо, думаю себе,  дело!  В  недоброе  я
попал место. "Нет, говорю, ребята; мне с вами не жить". - "Отчего,  говорят,
не жить?" А сами все тянут водку и ко мне пристают: пей да пей.  "Умеешь,  -
спрашивает один, - драться?" - "Не учился", говорю. "А не  учился,  так  вот
тебе наука!" - да с этим словом как свистнет меня по уху. Хозяйка ни  слова,
а баба знай волну щипет. "За что же  это,  говорю,  братцы?"  -  "А  за  то,
говорит, не ходи по лавке, не гляди в окно", да опять с этим словом в другое
ухо ляп. Ну, думаю, пропадать все равно, так уж не даром, развернулся сам да
как щелкану его по затылку. Он так под стол и соскочил.  Поднимается  из-под
стола, аж покряхтывает. Отмахнул рукой волосы да прямо  за  бутылку.  "Хошь,
говорит, тут твой и конец!" Все, вижу, молчат, и товарищ его  молчит.  "Нет,
говорю, не хочу я конца". - "А не хочешь, так пей водку". - "И водки пить не
стану". - "Пей! Игумен не увидит, на поклоны не  поставит".  -  "Не  хочу  я
водки". - "Ну, а не хочешь, так черт с тобой; заплати за то,  что  выпил,  и
ступай спать". - "Сколько, говорю, за водку с меня?" -  "Все,  что  есть;  у
нас, брат, дорогая, прозывается "горькая русская доля", с водой да с слезой,
с перцем да с собачьим сердцем". Я было в шутку повернуть  хотел,  так  нет;
только что я достал кошелек, а мещанин цап его, да и швырнул за перегородку.
"Ну, теперь, говорит, иди спать, чернец". - "Куда ж, мол, я пойду?" - "А вот
тебя глухая тетеря проводит. Проведи его!" - закричал  он  бабе,  что  волну
щипала. Пошел я за бабой в сени, из сеней на двор. Ночь такая  хорошая,  вот
как теперь, на небе стожары горят, и по лесу ветерок, как белка, бегает. Так
мне жалко стало и жизни-то своей и монастыря тихого,  а  баба  отворила  мне
подклеть: "иди, говорит, болезный", да и ушла. Словно как ей жаль меня было.
Вошел я, щупаю руками-то, что-то нагромождено, а что - не  разберешь  никак.
Нащупал столб. Думаю: все равно пропадать, и полез вверх. Добрался до матицы
да к застрехе и ну решетины раздвигать. Руки все  ободрал,  наконец  решетин
пять раздвинул. Стал копать солому -  звезды  показались.  Я  еще  работать;
продрал дыру; выкинул в нее сперва свой мешочек, а там перекрестился,  да  и
сам кувыркнул. И бежал я, братцы мои, так резво, как и сроду не бегал.
     Все, бывало, больше в этом роде рассказывают, но эти рассказы  казались
тогда так интересными, что заслушаешься их и едва-едва сомкнешь глаза  перед
зарею. А тут отец Игнатий уж и поталкивает палочкой:  "Вставайте!  На  озеро
пора". Поднимутся, бывало, послушники,  позевают,  бедные:  сон  их  клонит.
Возьмут невод, разуются, снимут  порты  и  пойдут  к  лодкам.  А  неуклюжие,
черные, как гагары,  монастырские  лодки  всегда  были  привязаны  к  кольям
саженях в пятнадцати от берега, потому что  с  берега  далеко  шла  песчаная
отмель, а черные лодки сидели очень глубоко в воде и не могли  приставать  к
берегу. Меня Невструев всю мель до лодок переносил, бывало, на руках.  Помню
хорошо я эти переходы, эти добрые, беззаботные лица. Будто вижу теперь,  как
послушники, бывало, со сна идут в холодную воду. Подпрыгивают,  посмеиваются
и, дрожа от холода, тащат тяжелый невод, нагинаясь к воде и освежая ею  свои
липнущие от сна глаза. Помню редкий пар, поднимающийся  с  воды,  золотистых
карасей и скользких налимов; помню утомительный полдень, когда  все  мы  как
убитые падали на траву, отказываясь от янтарной  ухи,  приготовленной  отцом
Сергием "некнижным". Но еще более помню недовольное и как бы злое  выражение
всех  лиц,  когда  запрягали  толстых  лошадей,  чтоб  везти   в   монастырь
наловленных карасей и нашего командира, отца  Игнатия,  за  которым  слимаки
должны шествовать в свои монастырские стены.
     И в этих-то  памятных  мне  с  детства  местах  пришлось  мне  еще  раз
совершенно неожиданно встретиться с убежавшим из Курска Овцебыком.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Много  воды  уплыло  с  того  времени,   к   которому   относятся   мои
воспоминания, может быть весьма мало касающиеся  суровой  доли  Овцебыка.  Я
подрастал и узнавал  горе  жизни;  бабушка  скончалась;  Илья  Васильевич  и
Щеголиха с Нежданкою побьшшилиеь; веселые слимаки ходили солидными  иноками;
меня поучили в гимназии, потом отвезли за шестьсот верст  в  университетский
город, где я  выучился  петь  одну  латинскую  песню,  прочитал  кое-что  из
Штрауса, Фейербаха, Бюхнера и Бабефа и во всеоружии моих знаний  возвратился
к своим ларам и пенатам. Тут-то я свел описанное мною знакомство с  Василием
Петровичем. Прошло еще четыре года, проведенные мною довольно печально, и  я
снова очутился под родными липами. Дома и в это время не  произошло  никаких
перемен ни в нравах, ни во взглядах, ни в направлениях. Новости были  только
естественные: матушка постарела и пополнела, четырнадцатилетняя сестра прямо
с пансионерской скамьи сошла в безвременную  могилу,  да  выросло  несколько
новых липок, посаженных ее детскою рукою. "Неужто же, - думал я, - ничто  не
переменилось в то время, когда я пережил так много: верил в  бога,  отвергал
его и паки находил его; любил мою родину,  и  распинался  с  нею,  и  был  с
распинающими ее!" Это даже обидно показалось моему молодому самолюбию,  и  я
решился произвести поверку - всему поверку - себе и всему, что меня окружало
в те дни, когда мне были новы вое впечатленья бытия. Прежде  всего  я  хотел
видеть мои любимые пустыни, и в одно свежее утро  я  поехал  на  бегунцах  в
П-скую пустынь, до которой от нас всего  двадцать  с  чем-то  верст.  Та  же
дорога, те же поля, и галки так же прячутся в густых озимях, и мужики так же
кланяются ниже пояса,  и  бабы  так  же  ищутся,  лежа  перед  порогом.  Все
по-старому. Вот и знакомые  монастырские  ворота  -  тут  новый  привратник,
старый - уж монахом. Но отец казначей еще жив. Больной  старик  уже  доживал
девятый  десяток  лет.  В  наших  монастырях  есть  много  примеров  редкого
долговечия. Отец казначей, однако, уже не исправлял своей  должности  и  жил
"на покое", хотя по-прежнему назывался  не  иначе,  как  "отцом  казначеем".
Когда меня ввели к нему, он лежал на постеле и, не узнав меня, засуетился  и
опросил келейника: "Кто это?" Я, ничего не отвечая, подошел к старику и взял
его за руку. "Здравствуйте, здравствуйте! - бормотал отец казначей, - кто вы
такой будете?" Я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и сказал свое имя. "Ах
ты, дружочек, дружочек!.. ну что ж,  ну,  здравствуй!  -  заговорил  старик,
снова засуетясь на своей кровати. -  Кирилл!  самоварчик  раздуй  скорей!  -
сказал он келейнику. - А я, раб, уж  не  хожу.  Вот  больше  года  ноги  все
пухнут". У отца  казначея  была  водяная,  которою  очень  часто  оканчивают
монахи, проводящие жизнь в долгом церковном стоянии  и  в  других  занятиях,
располагающих к этой болезни.
     - Зови же Василья Петровича, - сказал  казначей  келейщику,  когда  тот
поставил самовар и чашки на столик к постели. - Тут у меня один бедак живет,
- добавил старик, обращаясь ко мне.
     Келейник  вышел,  и  через  четверть  часа  по  плитяному  полу   сеней
послышались шаги и какое-то мычанье. Отворилась  дверь,  и  моим  удивленным
глазам предстал Овцебык. Он был одет в  короткую  свитку  из  великорусского
крестьянского сукна, пестрядинные порты и высокие юхтовые, довольно  ветхие,
сапоги. Только на голове у него была высокая  черная  шапочка,  какие  носят
монастырские послушники.  Наружность  Овцебыка  так  мало  изменилась,  что,
несмотря на довольно странный наряд, я узнал его с первого взгляда.
     - Василий Петрович!  Вы  ли  это?  -  сказал  я,  идя  навстречу  моему
приятелю, и в то же время подумал: "О, кто же лучше, как ты, окажет мне, как
пронеслись над здешними головами годы сурового опыта?"
     Овцебык мне как будто обрадовался, а отец казначей  удивлялся,  видя  в
нас двух старых знакомых.
     - Ну, вот и прекрасно, прекрасно, - лепетал он.  -  Наливай  же,  Вася,
чай.
     - Вы ведь знаете, что я не умею наливать чаю, - отвечал Овцебык.
     - Правда, правда. Наливай ты, гостек.
     Я стал наливать чашки.
     - Давно вы здесь, Василий Петрович? - спросил я, подав Овцебыку чашку.
     Он откусил сахару, стрягнул кусочек и, хлебнув раза три, отвечал:
     - Месяцев девять будет.
     - Куда ж вы теперь?
     - Покуда никуда.
     -  А  можно  узнать,  откуда?  -  опросил  я,  невольно  улыбаясь   при
воспоминании, как Овцебык отвечал на подобные вопросы.
     - Можно.
     - Из Перми?
     - Нет.
     - Откуда же?
     Овцебык поставил выпитую чашку и проговорил:
     - Был иже везде и нигде.
     - Челневского не видали ли?
     - Нет. Я там не был.
     - Мать ваша жива ли?
     - В богадельне померла.
     - Одна?
     - Да ведь с кем же умирают-то?
     - Давно?
     - С год, говорят.
     - Погуляйте, ребятки, а я сосну до вечерни,  -  сказал  отец  казначей,
которому уж тяжело было всякое напряжение.
     - Нет, я на озеро хочу проехать, - отвечал я.
     - А! ну поезжай, поезжай с богом и Васю свези: он тебе почудит дор