ычка;  я ему  на его чиновников
жалуюсь, - он  мне на моих миссионеров  пишет, что "никто-де им не мешает, а
они-де сами ленивые и неискусные".  А мои дезертировавшие миссионеры, в свою
очередь,  пищат, что им хотя, точно, рты тряпками  не  затыкают, но нигде ни
лошадей, ни оленей не дают, потому что по степям всюду все люди лам боятся.
     -  Ламы,  -  говорят, - богаты  - они чиновников деньгами дарят, а  нам
дарить нечем.
     Что же мне  было можно  им в  утешение сказать? Синоду, что ли, обещать
представить,  чтобы  лавры  и монастыри, имея "деньги  многи", поделились  с
нашею  бедностию  и какую-нибудь сумму  на  взятки приказным  отпустили,  но
боялся, что в больших залах в синоде это, чего доброго, за неуместное сочтут
и, помолясь богу, во  вспомоществовании на взятки  мне откажут, пожалуй. А к
тому же еще и это средство в наших руках  могло быть ненадежно: апостолы мои
в   самих   себе   такую   слабость   мне   открыли,  которая,   в  связи  с
обстоятельствами, получила очень важное значение.
     -  Нас, -  говорят, - за  дикарей жалость берет; из  них с этой  возней
совсем последний толк выбьют; нынче  мы  их  крестим, завтра ламы обращают и
велят  Христа порицать,  а за штраф все что попало у них  берут.  Обнищевает
бедный народ и в  скоте и в своем скудном  разуме, - все веры перепутал и на
все колена хромает, а на нас плачется.
     Кириак   этою   борьбою   очень   интересовался   и,   пользуясь   моим
расположением, не раз останавливал меня вопросами:
     - Что тебе, владыко, вражки пишут? - или:
     -  Что ты,  владыко, вражкам написал?  Раз  даже  он  явился  ко мне  с
просьбою:
     - Посоветуйся со мною, владыко, как будешь вражкам писать?
     Это  было по  случаю тому,  что  губернатор мне  ставил  на  вид, что в
соседней епархии, при тех же обстоятельствах, в каких я находился, проповедь
и крещение совершаются успешно,  причем указывал мне на какого-то миссионера
Петра из зырян, который целыми массами крестит инородцев.
     Такое обстоятельство меня смутило, и я спросил соседнего  архиерея: так
ли это?
     Тот отвечал, что  действительно  у него есть зырянин, поп Петр, который
два  раза ездил  на проповедь и в первый  раз "все кресты раскрестил", а  во
второй вдвое больше крестов взял,  и опять недостало,  - с одного на другого
на шеи перевешивал.
     Кириак как это услышал, так и всплакался.
     - Боже мой, - говорит, -  откуда  еще ко  всем бедам  пришел  сюда  сей
коварный строитель? Он Христа в его же церкви да его же кровью  затопит! Ох,
беда! помилосердуй, владыко,  - проси скорее архиерея,  чтобы он унял своего
слугу верного - оставил бы в церкви сил хоть на семена.
     - Ты,  -  говорю, - отец  Кириак,  вздор говоришь; могу  ли  я от столь
хвальной ревности человека удерживать?
     - Ах, нет, - молит, - владыко, проси;  ведь это тебе непонятно, а я так
знаю,  что, значит,  теперь там в  степях  делается. Это  все  не Христу,  а
вражкам его служба там идет. Зальют, зальют они  его, голубчика, кровью и на
сто лишних лет от него народ отпугают.
     Я, разумеется,  Кириака не послушал, а напротив  - написал  к соседнему
архиерею, чтобы он дал мне своего зырянина на подержание, или, как сибирские
аристократы по-французски говорят: "о прока". Сосед мой архиерей в это время
уже,  отбыв сибирскую епитимью, перемещался в Россию и не постоял  за своего
досужего   крестителя.   Зырянин  был  мне  прислан:  такой   большебородый,
словоохотливый  и,  что называется,  весь до  дна маслян. Я  его  сейчас  же
отправил в степь,  а недели через  две от  него  уже и радостные вести имел:
доносил  он  мне,  что  крестит народ  на  все  стороны. Одного он опасался:
достанет ли у него крестов, которых забрал с  собою весьма изрядную коробку?
Из сего я,  не ошибаяся, мог заключить, что улов в  мережи  сего счастливого
ловца попадает чрезвычайно обильный.
     Вот,  думаю, когда я достал  себе,  наконец,  к  этому делу  настоящего
мастера! И очень  был  этому рад, да и как рад-то! Откровенно скажу  вам - с
самой казенной точки зрения, - потому что... и архиерей ведь тоже,  господа,
человек, и ему надокучит, когда одна  власть пристает: "крести",  а другая -
"пусти"...  Ну их совсем!  скорей  как-нибудь кончить в одну  сторону, и как
попался ловкий  креститель, так пусть уже зауряд все крестит, авось  и людям
спокойнее станет.
     Но Кириак не разделял моего взгляда,  и раз иду я вечером через двор из
бани и встречаю его; он остановился и приветствует меня:
     - Здравствуй, владыко!
     - Здравствуй, - говорю, - отец Кириак.
     - Хорошо ли вымылся?
     - Хорошо.
     - А зырянина-то отмыл ли?
     Я рассердился.
     - Это, - говорю, - что за глупость? А он опять про зырянина.
     - Он безжалостный, - говорит, - он  и у  нас теперь так крестит, как за
Байкалом крестил;  его крестников через это только мучают, а они  на Христа,
батюшку, плачутся. Грех всем вам, а тебе больше всех грех, владыко!
     Я Кириака счел за грубияна, но слова-то его мне все-таки в душу запали.
Что, в самом деле? он  ведь  старик основательный, -  на  ветер  болтать  не
станет: в  чем же  тут секрет?  - как, в самом деле, взятый  мною "о  прока"
досужий  зырянин  крестит?  Я  имел понятие  о  религиозности зырян;  они по
преимуществу храмоздатели - церкви у них повсюду отличные и даже богатые, но
из всех глаголемых христиан на свете они, должно  сознаться,  самые внешние.
Ни к кому столько, как к ним,  не идет определение, что у  них "бог в  одних
лишь образах, а не в убеждениях человека"; но ведь не жжет  же  этот зырянин
дикарей огнем, чтобы они крестились? Быть этого не может! В чем же тут дело?
Отчего зырянин успевает, а русские  не умеют, и отчего  я этого о сю пору не
знаю?
     "А все оттого, владыко, - пришло мне на мысль, - что ты и тебе подобные
себялюбивы да  важны:  "деньги  многи" собираете да только  под  колокольным
звоном разъезжаете, а про дальние места своей паствы мало думаете и о них по
слухам судите. На бессилие свое на родной земле нарекаете, а сами все звезды
хватать  норовите,  да вопрошаете: "Что ми хощете  дати, да аз  вам предам?"
Брегись-ка, брат, как бы и ты не таков же стал?"
     И ходил я, ходил этот вечер с своею думою по моей пустой скучной зале и
до тех пор доходился, пока вдруг мне пришла в голову мысль: пробежать самому
пустыню.
     Таким образом я надеялся уяснить себе  если не  все, то по крайней мере
очень многое. Да, признаюсь вам, и освежиться хотелось.
     Для совершения этого пути мне, при моей неопытности, нужен был товарищ,
который  хорошо бы  знал  инородческий язык;  но  какого  же товарища  лучше
желать, как Кириака? И, не откладывая этого по своей нетерпеливости в долгий
ящик, я призвал Кириака к себе, открыл ему свой план и велел собираться.
     Он  не  противоречил, а,  напротив,  казалось,  был даже очень  рад  и,
улыбаясь, повторял:
     - Бог в помощь! Бог в помощь!
     Откладывать  было незачем, и  мы  на  другое же утро раным-рано  отпели
обеденку, оделись  оба по-туземному и  выехали,  держа путь к самому северу,
где мой зырянин апостольствовал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Лихо прокатили мы первый день на доброй тройке и все беседовали с отцом
Кириаком. Любезный старик рассказывал мне интересные истории из инородческих
религиозных преданий, из  коих меня  особенно  занимала повесть  о  пятистах
путешественниках,  которые  под  руководством одного  книжника, по-ихнему  -
"обушия",   пустились   путешествовать  по  земле  в  то  еще  время,  когда
"победивший  силу   бесовскую  и  отринувший  все   слабости"  бог  Шигемуни
гостеприимствовал "непочатыми яствами" в Ширвасе. Повесть эта тем интересна,
что в ней чувствуется весь  склад и  дух религиозной фантазии этого  народа.
Пятьсот  путников,  предводимые  обушием,  встречают  духа,  который,  чтобы
устрашить  их,  принимает  самый ужасный и отвратительный вид и  спрашивает:
"Есть ли у вас такие чудовища?" - "Есть гораздо страшнее", - отвечал обуший.
"Кто же они?" - "Все те, которые завистливы, жадны, лживы и мстительны;  они
по смерти становятся  чудовищами гораздо тебя  страшнее и гаже". Дух скрылся
и, превратясь где-то  в человека, такого сухого и тощего, что  даже жилы его
пристали к костям,  опять появился пред путниками и говорит: "Есть ли у  вас
такие люди?" - "Как же, - отвечает обуший, - гораздо суше тебя есть - таковы
все, любящие почести".
     - Гм! - перебил я Кириака, - это, - говорю, - смотри, уже не на нас ли,
архиереев, мораль пущена?
     - А  бог весть, владыко,  -  и  продолжает: - По некотором  времени дух
явился  в виде прекрасного юноши и говорит: "А вот такие у вас  есть ли?"  -
"Как же, - отвечает обуший, - между людьми есть несравненно тебя прекраснее,
это те, которые имеют острое понятие и, очистив свои чувства, благоговеют  к
трем изяществам: богу, вере и святости. Сии столь тебя красивее, что ты пред
ними никуда не годишься". Дух рассердился и стал экзаменовать обушия другими
манерами. Он зачерпнул в горсть воды: "Где, говорит, больше воды: в море или
в горсти?" -  "В горсти более", - отвечал обуший. "Докажи".  - "Ну и докажу:
по видимому судя, кажется в море действительно более воды,  чем в горсти, но
когда придет  время  разрушения мира и из нынешнего солнца  выступит другое,
огнепалящее, то оно иссушит на земле все воды - и большие и малые: и моря, и
ручьи, и  потоки,  и  сама Сумбер-гора (Атлас) рассыпется;  а  кто при жизни
напоил своею горстью  уста жаждущего или обмыл своею рукою раны нищего, того
горсть воды  семь солнц  не  иссушат, а,  напротив  того,  будут  только  ее
расширять и тем самым увеличивать..." - Право, как вы хотите,  а ведь это не
совсем глупо, господа? - вопросил, приостановясь на минуту, рассказчик, - а?
Нет, взаправду, как вы это находите?
     - Очень не глупо, совсем не глупо, владыко.
     -  Признаюсь   вам,  и  мне  это  показалось,  пожалуй,  толковее  иной
протяженной  проповеди об оправдании... Ну, впрочем,  не все об  этом. Потом
повели мы долгие беседы о том, какой способ надо предпочесть всем другим для
обращения дикарей в христианство. Кириак находил, что с ними надо  как можно
меньше  обрядничать, потому  что они иначе  самого  Кириака с его  вопросами
превзойдут о том: можно ли того причащать, кто  яйцом в зубы постучит; да не
надо  много и  догматизировать, потому  что их  слабый ум устает следить  за
всякою отвлеченностью и силлогизациею, а надо им просто рассказывать о жизни
и о  чудесах  Христа, чтобы  это представлялось им как можно  живообразнее и
чтобы  их  бедной фантазии было  за  что цепляться.  Но  главное:  все на то
напирал, что "кто премудр и худог,  тот  пусть покажет  им  от своего  жития
доброго, - тогда они и Христа  поймут, а иначе, говорит,  плохо наше дело, и
истинная наша  вера, хоть мы ее промеж них и наречем, то будет она у них под
началом  у неистинной: наша  будет нареченная, а та действующая, - что в том
добра-то,  владыко? Посуди: к торжеству Христовой  веры это  будет  или к ее
унижению? А еще  того горше, как от нашего  что возьмут, да не знать, что из
него  сделают.  Нечего спешить  нарекать,  а надо насаждать; другие придут -
будут поливать,  а возрастит сам бог... Не так ли, владыко, апостол-то учил,
а? Вспомни его, должно быть так:  а то, гляди, как бы не поспешить, да людей
не насмешить и сатану не порадовать".
     Я,  по  правде сказать,  внутренно во  многом  с  ним соглашался  и  не
заметил, как в простых и мирных с ним разговорах провел весь день до вечера;
а с тем и наш конный путь кончился.
     Переночевали  мы с ним  у огонька  в юрте и на другое утро покатили  на
оленях.
     Погода стояла чудесная, и езда на оленях очень меня занимала, хотя она,
однако, не совсем отвечала моим о ней представлениям. В детстве моем я очень
любил смотреть на  картинку, где был представлен лапландец  на оленях. Но те
олени,  на  картинке, были легкие, быстроногие, как  вихри степные  неслись,
закинув назад головы с ветвистыми рогами, и я, бывало, все  думал: "Эх, кабы
хоть раз так  прокатиться! Какая  это,  должно быть,  приятная быстрота  при
такой скачке!" А на деле же оно выходило  не так: передо мною были совсем не
те  уносистые  рогатые  вихри, а  комолые,  тяжеловатые  увальни  с понурыми
головами  и мясистыми, разлатыми лапами. Бежали  они  побежкой  нетвердою  и
неровною, склонив головы, и с такою задышкою, что  инда с непривычки жалость
брала  на  них  смотреть,  особливо  как  у них  ноздри замерзли  и  они рты
поразинули. Так тяжело дышат, что это густое дыхание их собирается облаком и
так и стоит в  морозном воздухе  полосою. И эта езда  и грустное однообразие
пустынных  картин,  которые при ней открываются,  производят  такое  скучное
впечатление, что даже говорить не хочется, и мы с Кириаком, едучи два дня на
оленях, почти ни о чем и не беседовали.
     На третий день к вечеру и этот путь прекратился: снега  стали рыхлее, и
мы  заменили  нескладных  оленей  собаками  - такие  серенькие,  мохнатые  и
востроухие, как волчки,  и по-волчьи почти и  тявкают. Запрягают их помногу,
штук  по пятнадцати,  а  почетному  путнику, пожалуй,  и больше  зацепят, но
салазки такие узенькие, что  двоим  рядом сидеть невозможно, и  мы  с  отцом
Кириаком  должны  были  разделиться:  на   одних  приходилось  ехать  мне  с
проводником, а на других  - Кириаку  с  другим проводником.  Проводники  оба
казались равного достоинства, да и с обличья их одного от другого даже и  не
отличишь, особенно как  своими малицами  закутаются, - точно банные обмылки:
что один, что другой - в обоих одна красота. Но Кириак нашел в них разницу и
непременно  настаивал,  чтобы  усадить  меня  с  тем,  который  казался  ему
надежнее; а в чем он видел эту надежность - не объяснил.
     -  Так, - говорит, - владыко: ты в этом крае  неопытнее  меня, так ты с
этим поезжай. - За это я  его не  послушал и  сел  с другим. Поклажу свою мы
разделили: я взял себе в ноги узелок с бельем  да с  книгами, а Кириак надел
на себя мирницу и дароносицу да взял в ноги кошель с толокном, сухой  рыбкой
и прочей нашей незатейливой походной провизией.
     Уселись  мы так,  подоткнулись  малицами,  сверху  по  коленам оленьими
кожами застегнулись и поскакали.
     Езда эта была гораздо быстрее, чем  на оленях, но зато сидеть так худо,
что  у меня  с непривычки через  час  же страшно спину разломило. Погляжу на
Кириака - он сидит как воткнутый столбушек, а я так и вихляюсь по сторонам -
все баланс хочу удержать, и  за этой гимнастикой даже  не мог и поговорить с
моим  проводником.  Узнал  только, что  он крещеный, и  окрещен недавно моим
зырянином,  а поэкзаменовать  его не  успел.  К вечеру я так измучился,  что
совсем держаться не мог и пожаловался Кириаку.
     - Плохо, - говорю, - меня что-то сразу уже очень расшатало.
     -  А все это оттого, - отвечает,  - что ты меня  не  слушал, - не с тем
едешь,  с  которым  я тебя сажал: этот  лучше  правит, покойнее. Яви  ласку:
пересядь завтра.
     -  Хорошо,  -  говорю, - изволь, пересяду, - и точно, пересел, и  опять
едем.
     Не знаю:  понавык ли  я за  прошлый день держаться на  этих рожнах  или
действительно  этот  проводник  лучше  своим  орстелем  правил,  только  мне
спокойнее ехалось, так что я даже мог и побеседовать.
     Спрашиваю его: крещеный он или нет?
     - Нет, - отвечает, - бачка, моя некрещена, моя счастливая.
     - Чем же ты так счастлив?
     - Счастливая, бачка; меня, бачка, Дзол-Дзаягачи дала,  бачка. Она меня,
бачка, бережет.
     Дзол-Дзаягачи у  шаманистов  такая богиня,  дарующая детей  и пекущаяся
будто бы о счастии и здоровье тех, которые у нее вымолены.
     - Так что же, - говорю, - а почему же не креститься-то?
     - А она, бачка, меня не дает крестить.
     - Кто это? Дзол-Дзаягачи?
     - Да, бачка, не дает.
     - Ага, ну, хорошо, что ты мне это сказал.
     - Как же, бачка, хорошо?
     - Да вот я тебя за это, назло твоей Дзол-Дзаягачи, и велю окрестить.
     - Что ты, бачка? зачем Дзол-Дзаягачи сердить? - она рассердится  - дуть
станет.
     - Очень она мне нужна, твоя Дзол-Дзаягачи: окрещу, да и баста.
     - Нет, бачка, она не даст обижать.
     - Да какая тебе, глупому, в этом обида?
     - Как же, бачка, меня крестить? - мне много обида, бачка: зайсан придет
- меня крещеного бить будет, шаман придет - опять бить  будет, лама придет -
тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет.
     - Не смеют они этого делать.
     - Как, бачка, не  смеют? смеют, бачка, все возьмут; у меня дядю, бачка,
уже разорили... Как же, бачка, разорили, и брата, бачка, разорили.
     - Разве у тебя есть брат крещеный?
     - Как же, бачка, есть брат, бачка, есть.
     - И он крещеный?
     - Как же, бачка, крещеный, два раза крещеный.
     - Что такое? два раза крещеный? Разве по два раза крестят?
     - Как же, бачка, крестят.
     - Врешь!
     - Нет, бачка, верно: он  один раз за себя крестился, а один раз, бачка,
за меня.
     - Как за тебя? Что ты это за вздор мне рассказываешь?
     - Какой, бачка, вздор! - не вздор: я, бачка, от попа  спрятался, а брат
за меня крестился.
     - Для чего же вы так смошенничали?
     - Потому, бачка, что он добрый.
     - Кто это: брат-то твой, что ли?
     - Да, бачка, брат. Он сказал:  "Я все равно уже пропал  - окрещен, а ты
спрячься, - я еще окрещусь"; я и спрятался.
     - И где же он теперь, твой брат?
     - Опять, бачка, креститься побежал.
     - Куда же это его, бездельника, понесло?
     - А туда, бачка, где ныне, слыхать, твердый поп ездит.
     - Ишь ты! Что же ему до этого попа за дело?
     -  А свои у нас там, бачка, свои люди живут,  хорошие, бачка, люди; как
же? ему, бачка, жаль... он их жалеет, бачка, - за них креститься побежал.
     - Да что же это за шайтан, этот твой брат? Как он это смеет делать?
     - А что, бачка? ничего:  ему, бачка, уж все равно, а тех, бачка, зайсан
бить не будет, и лама олешков не сгонит.
     - Гм!  надо,  однако, твоего досужего брата на  примету взять. Скажи-ка
мне, как его зовут?
     - Куська-Демяк, бачка.
     - Кузьма или Демьян?
     - Нет, бачка, - Куська-Демяк.
     - Да;  по-твоему  чище, - Куська-Демяк или меди пятак, - только это два
имени.
     - Нет, бачка, одно.
     - Я тебе говорю - два!
     - Нет, бачка, одно.
     - Ну, тебе, видно, и это лучше знать.
     - Как же, бачка, мне лучше.
     - Но это его  Кузьмой  и Демьяном  при  первом или при  втором крещении
назвали?
     Вылупился  и  не  понимает;  но,  когда  я  ему повторил,  он подумал и
ответил:
     -   Так,  бачка:  это  как  он  за  меня  крестился,  тогда  его  стали
Куська-Демяк дразнить,
     - Ну, а после первого-то крещения вы как его дразнили?
     - Не знаю, бачка, - забыл.
     - Но он-то, чай, это знает?
     - Нет, бачка, и он позабыл.
     - Быть, - говорю, - этого не может!
     - Нет, бачка, - верно, позабыл.
     - А вот я его велю разыскать и расспрошу.
     - Разыщи, бачка, разыщи; и он скажет, что позабыл.
     - Да только уже я его, брат, как разыщу, так сам зайсану отдам.
     - Ничего, бачка; ему теперь, бачка, никто ничего, - он пропащий.
     - Через что же это он пропащий-то? Через то, что окрестился, что ли?
     - Да, бачка; его шаман гонит, у него лама олешки забрал, ему свой никто
не верит.
     - Отчего не верит?
     - Нельзя, бачка, крещеному верить, - никто не верит.
     - Что ты, дикий  глупец, врешь!  Отчего нельзя крещеному  верить? Разве
крещеный вас, идолопоклонников, хуже?
     - Отчего, бачка, хуже? - один человек.
     - Вот видишь, и сам согласен, что не хуже?
     - Не  знаю, бачка, - ты говоришь, что не  хуже,  и  я говорю;  а верить
нельзя.
     - Почему же ему нельзя верить?
     - Потому, бачка, что ему поп грех прощает.
     - Ну так что же тут худого? неужто же лучше без прощения оставаться?
     - Как  можно, бачка,  без прощения  оставаться! Это нельзя, бачка. На