огорчали ее сомнениями. Прошу вас прекратить свое заключение и  приехать  ко
мне на хуторок, где  наша  тишь  постарается  успокоить  ваши  расходившиеся
нервы, а наша скромность, конечно, не станет укорять вас  за  отчуждение  от
любящих вас людей. Я вас жду, потому что у меня есть  дело,  по  которому  я
непременно должна поговорить с вами".
     - Хорошо? - спросила Синтянина, докончив чтение.
     - Прескверно.
     - Отчего?
     - Да что же тут написано? - ничего. Ты его еще и ублажаешь.
     - А ты хочешь, чтоб я его бранила в письме? Ну извини меня, милая Катя,
я этого не сделаю.
     - Я этого и ожидала: я знаю, что он  тебе  дороже...  Синтянина  слегка
смутилась, но тотчас поправилась и отвечала:
     - Да; ты отгадала: я не разделяю к нему твоих нынешних чувств, я его...
считаю достойным... полного уважения.
     - И любви.
     - Да; и любви. Я сейчас посылаю это письмо, - посылаю его при тебе  без
всяких добавок, и уверена, что не пройдет двух часов, как Подозеров приедет,
и  я  буду  говорить  с  ним  обо  всем,  и  получу  на  все  ответы,  самые
удовлетворительные.
     С этим Александра Ивановна подошла к окну  и,  толкнув  рукой  закрытую
ставню, произнесла:
     - Ба! вот сюрприз: он здесь.
     - Кто? где!
     - Подозеров! И посмотри ты на него, как он, бедняга, измучен и  бледен!
Форова подошла и стала молча за плечом хозяйки. Подозеров сидел на  земляной
насыпи погреба и, держа в левой руке своей худую и бледную ручку  глухонемой
Веры, правою быстро говорил с ней глухонемою азбукой. Он спрашивал Веру, как
она живет и что делала в то время, как они не видались.
     - Вы учились? - спросил он.
     - Нет, - отвечала грустно  девочка,  глядя  на  него  глазами,  полными
мучительной тоски.
     - Отчего?
     - Меня оставила память.
     Подозеров крепко сжал бледную ручку ребенка и,  поцеловав  ее,  остался
наклоненным к нежной головке Веры.
     - Как он постарел, - шепнула Форова.
     - Ужасно, просто ужасно, - отвечала Синтянина и громко позвала гостя по
имени.
     Подозеров поднял голову и улыбнулся. На бледно-желтом лице  его  лежала
печать тяжелого страдания, только что осиленного мучительной борьбой.
     - Приоденься немножко здесь, а я выйду к нему  туда,  и  мы  пройдем  в
осинник, - проговорила Синтянина, выходя и пряча в  карман  ненужное  теперь
письмо.
     Форова быстрым движением остановила ее у двери  и  с  глазами,  полными
слез, заботливо ее перекрестила.
     - Хорошо, хорошо, - отвечала Синтянина, - я обо всем переговорю. Форова
прижалась горячими губами к ее щеке и прошептала:
     - Он мне ужасно жалок, Саша.
     - Все жалки, друг мой, все, кто живет живою душой: так суждено, -  и  с
этими словами Синтянина вышла на крыльцо и  приветливо  протянула  обе  руки
Подозерову.


        Глава вторая
        Женский ум после многих дум

     Прошло более часа. Александра Ивановна, сидя  с  Подозеровым  вдвоем  в
своем осиновом лесочке, вела большие  дружеские  переговоры.  Она  начала  с
гостем без больших  прелюдий  и  тоном  дружбы  и  участия,  довольно  прямо
спросила его, что за слухи носятся, будто он оставляет город.
     - Это совершенная правда, - отвечал Подозеров.
     - Можно спросить, что же этому за причина?
     - Причин, Александра Ивановна, целая область и, пожалуй, нет ни одной:
     это зависит от того, как кто захочет смотреть на дело.
     - А вы как на него смотрите?
     - Я? я просто устал.
     - От борьбы?
     - Нет, скорее, от муки. Мучился, мучился и устал.
     - Это, значит, что называется, не справился?
     - Как хотите называйте: нельзя против рожна прать.
     - Вы в самом деле имеете очень измученный вид.
     - Да; я не особенно хорошо себя чувствую.
     Синтянина вздохнула.
     -  Я  знаю  только  ваши  служебные  столкновения  с  губернатором,   с
Бодростиным, - начала она после паузы, - и более не вижу пред  вами  никаких
рожнов, от которых бы  надо  бежать.  Служба  без  неприятностей  никому  не
обходится, на это уж надо быть готовым, и честный  человек,  если  он  будет
себя выдерживать, в конце концов, всегда выиграет; а  в  вас,  я  вижу,  нет
совсем выдержки, цепкости нет!
     - Как во всех русских людях.
     - Не во всех,  люди  дурных  намерений  в  наше  время  очень  цепки  и
выдержанны, а вот добрые люди, как вы, у нас на наше горе кипятятся  и  дают
всякой дряни перевес над собою.
     - Это правда.
     - Так надо исправиться, а не  сдаваться  без  боя.  Я  женщина,  но  я,
признаюсь вам, такой уступчивости не понимаю.  Вы  человек  умный,  честный,
сердечный, чуткий, но вы фантазер. Не  нужно  забывать,  что  свет  не  нами
начался, не нами и кончится: il faut prendre le monde comme  il  est  {Нужно
принимать свет таким, как он есть (фр.).}.
     - Поверьте, я, может быть, меньше всех на свете думаю о переделке мира.
Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения, что  я
не вспоминаю о них иначе как с омерзением.
     - Верю.
     - У меня нет никаких пристрастий и я не раб никаких партий: я уважаю
     и люблю всех искренних и честных людей на свете,  лишь  бы  они  желали
счастия ближним и верили в то, о чем говорят.
     - Знаю; но вы виноваты не пред миром, а прежде всех пред самим собою  и
пред близкими вам людьми. Вы сами с собою очень перемудрили.
     Подозеров наморщил брови.
     - Позвольте, - сказал он, - "сам пред собою" -  это  ничего,  но  "пред
близкими вам людьми..." Перед кем же я виноват? Это меня очень интересует.
     - Я удовлетворяю ваше любопытство: например, здесь, у меня,  мой  друг,
Катерина Астафьевна, вы пред ней виноваты.
     - Я, пред Катериной Астафьевной?
     - Да; она на вас рвет и мечет,
     - Я это знаю.
     - Знаете?
     - Да; мы с ней недавно встретились, она мне  не  хотела  поклониться  и
отвернулась.
     - Да; она уже такая неуемная; а между тем она вас очень любит.
     - Она очень добра ко всем.
     - Нет; она вас любит больше, чем других, и знаете, за что и почему.
     - Не знаю.
     - Ну, так я вам скажу: потому что она любит Ларису.
     Произнеся эту фразу, Синтянина потупилась и покраснела.
     Подозеров молчал.
     Прошла минутная пауза, и  Синтянина,  разбиравшая  в  это  время  рукой
оборки своего платья, вскинула наконец  свои  большие  глаза  и  проговорила
ровным, спокойным тоном:
     - Андрей Иваныч, что вы любите Ларису, это для нас с Катей, разумеется,
давно не тайна, на  то  мы  женщины,  чтобы  разуметь  эти  вещи;  что  ваши
намерения и желания честны, и в этом тоже, зная вас, усомниться невозможно.
     - Не сомневайтесь, пожалуйста, - уронил Подозеров, сбивая щелчками пыль
с своей фуражки.
     - Но вы вели себя по отношению к любимой вами девушке очень нехорошо.
     - Чем, например, Александра Ивановна?
     - А хоть бы тем, Андрей Иваныч, что вы очень долго медлили.
     - Я медлил потому, что хотел удостовериться: разделяют ли хоть мало мою
склонность.
     - Да; извините меня, я вас буду допрашивать немножко как следователь.
     - Сделайте милость.
     - Но не скрою от вас, что делаю это для того, чтобы  потом,  убедясь  в
правоте вашей, стать горячим вашим адвокатом. Дело  зашло  так  далеко,  что
близким людям молчать долее нельзя: всем тем, кто имеет  какое-нибудь  право
вмешиваться, пора вмешаться.
     - Нет, Бога ради, не надо! - вскрикнул, вскочив на ноги,  Подозеров.  -
Это все уже ушло, и не надо этого трогать.
     - Вы  ошибаетесь,  -  ответила,  сажая  его  рукой  на  прежнее  место,
Синтянина, - вы говорите "не надо", думая только о себе, но мы имеем в  виду
и другую мучающуюся душу, с которою и я, и Катя  связаны  большою  и  долгою
привязанностию. Не будьте же эгоистом и дозвольте нам наши заботы.
     Подозеров молчал.
     - Лариса ведь не счастливее вас;  если  вы  хотите  бежать  куда  глаза
глядят, то она тоже бежит невесть куда, и вы за это отвечаете.
     - Я! я за это отвечаю?
     - А непременно! Конечно, отвечаете не суду человеческому, но суду Божию
и суду своей совести. Вы делали ей не так давно предложение?
     - Да, делал.
     - Значит, вы убедились, что она разделяет вашу склонность?
     - М... м... не знаю, что вам ответить... мне так казалось.
     - Да, и вы не ошиблись: Лариса, конечно, отличала и  отличает  вас  как
прекрасного  человека,  внимание  которого  делает  женщине   и   честь,   и
удовольствие; но что же она вам ответила на ваши слова?
     - Она сначала хотела подумать, - проговорил, подавляя вздох, Подозеров.
     - Не припомните ли, когда именно это было?
     - Очень помню: это было за день до внезапного приезда ее брата и Горда-
нова.
     - И Горданова, - это так; но что же она вам сказала, подумав?
     - Потом, подумав, она сказала мне... что она  готова  отдать  мне  свою
руку, но...
     - Но что такое ко?
     - Но что она чувствует,  или,  как  это  вам  выразить?..  что  она  не
чувствует в себе того, что она хотела бы или, лучше сказать, что она считала
бы нужным чувствовать, давая человеку такое согласие.
     Генеральша подумала, сдвинув брови, и проговорила:
     - Что же это такое ей надо было чувствовать?
     - Дело очень просто: она меня не любит.
     - Вы можете и ошибаться.
     - Только не на этом случае.
     - Ну так я повторяю вам и даже  ручаюсь,  что  здесь  возможна  большая
ошибка, и во всем том, что случилось, виноваты вы, и вы же виноваты  будете,
если вперед случится что-нибудь нежеланное. Вы что ей ответили при этом раз-
говоре?
     - Я тоже просил времени подумать.
     Синтянина рассмеялась.
     - Да нельзя же было, Александра Ивановна, ничего иного сказать на такой
ответ, какой она дала мне.
     - Конечно, конечно! Он "сказал", "она сказала", и все на  разговорах  и
кончили. Что такое в этих случаях  значат  слова?  Слова,  остроумно  кем-то
сказано, даны затем, чтобы скрывать за ними то, что  мы  думаем,  и  женские
слова таковы бывают по преимуществу. Добейтесь  чувства  женщины,  а  не  ее
слов.
     - Добиться?.. Мне, признаюсь, это слово и не нравится.
     - Да, да; добиться, настойчиво добиться. Добиваетесь  же  вы  почестей,
влияния, а женщина одна всего этого стоит. Так добивайтесь ее.
     - Я верю в одни свободные, а не внушенные чувства.
     - А я вам по секрету сообщу, что это никуда  не  годится.  Если  каждый
случай требует своей логики от человека, то тем более каждый  живой  человек
требует, чтоб относились к нему, как именно к нему следует относиться, а  не
как ко всем на свете. Простите, пожалуйста, что я,  женщина,  позволяю  себе
читать такие наставления. Вы умнее меня, образованнее меня, конечно, уж  без
сравнения меня ученее и вы, наконец, мужчина, а я попечительница  умственных
преимуществ вашего пола,  но  есть  дела,  которые  мы,  женщины,  разбираем
гораздо вас терпеливее и тоньше; дела сердца по нашему департаменту.
     - Пожалуйста, говорите не стесняясь, я вас внимательно слушаю.
     - Очень вам благодарна за терпение;  я  вам,  кроме  добра,  ничего  не
желаю. Подозеров протянул свою руку и пожал руку генеральши.
     - Позвольте сказать вам,  что  вы  много  виноваты  пред  Ларой  своими
необыкновенными к ней отношениями: я разумею: необыкновенно  благоразумными,
такими благоразумными, что бедная девушка, по милости их,  свертелась  и  не
знает, что ей делать. Вы задались необыкновенно высокою задачей довести себя
до неслыханного благородства.
     - То есть до возможного.
     - Да; вся ваша жизнь, проходившая здесь, на наших глазах, была какое-то
штудированье себя. Скажите, что до всего этого молодой девушке?  Что  же  вы
делали для того, чтоб обратить к себе ее сердце? Ничего!
     - Вы правы... Я, кажется, ничего не делал.
     - Кажется! Нет, Андрей Иваныч, это не кажется, а вы, действительно,
     ничего не делали того, что  должны  бы  были  делать.  Вы  были  всегда
безукоризненно честны, но за это только почитают; всегда  были  очень  умны,
но... женщины учителей не любят, и... кто развивает женщину, тот работает на
других, тот готовит ее другому; вы наконец не скрывали, или плохо  скрывали,
что вы живете и дышите одним  созерцанием  ее  действительно  очаровательной
красоты, ее  загадочной,  как  Катя  Форова  говорит,  роковой  натуры;  вы,
кажется, восторгались ее беспрерывными порываниями и тревогами, но...

                       Тот сердце женщин знает плохо,
                       Тот вовсе их не мог понять,
                       Кто лишь мольбой и силой вздоха
                       Старался чувства им внушать.

     До побежденных женщинам нет дела! Видите,  какая  я  предательница  для
женщин; я вам  напоминаю  то,  о  чем  должна  бы  стараться  заставить  вас
позабыть, потому что Байрон этими словами,  действительно,  говорит  ужасную
правду, и дает советы против женщин:

                        Не рабствуй женщине!
                        Умей сдержать порывы ласки,
                        Под внешним льдом наружной маски,
                        Умей в ней чувства разбудить,
                        Тогда она начнет любить.

     - Это все учит хитрости, а я ее ненавижу и не хочу.
     - Это учит  житейскому  такту,  Андрей  Иваныч.  Вы  так  мило  боитесь
хитрости и рветесь к прямоте... Да кто, какая  честная  душа  не  хотела  бы
лететь к своим целям прямо как стрела? Но на каждом шагу  есть  свое  но,  и
стреле приходится делать зигзаги, чтобы не воткнуться в дерево. Кто  говорит
против того, что с полною искренностию жить лучше,  но  надо  знать,  с  кем
можно так жить и с кем нет? Скажу примером: если бы дело шло  между  мною  и
вами, я бы вам смело сказал, о моих чувствах, как бы они ни были глубоки, но
я сказала бы это вам потому, что в вас  есть  великодушие  и  прямая  честь,
потому что вы не употребили бы потом мою искренность в орудие  против  меня,
чтобы щеголять властью, которую дало вам мое сердце; но с другим  человеком,
например с Иосафом Платоновичем, я никогда бы не была так прямодушна, как бы
я его ни любила.
     - Вы бы даже кокетничали?
     - Если бы любила его и хотела  удержать?  Непременно!  Я  бы  ему  дала
столько, сколько он может взять для своего счастия, и  не  ввела  бы  его  в
искушение промотать остальное.
     - Так и я должен был поступать?
     - Так и вы должны были поступать; и это было бы полезно не  для  одного
вашего, но и для ее счастия.
     - Но это мне не было бы легко.
     - И очень, на том и ловятся мужчины - хорошие: негодяи  гораздо  умней,
те владеют собой гораздо лучше. Вы позвольте мне  вас  дружески  спросить  в
заключение нашей долгой беседы: вы знаете ли Ларису?
     - Мне кажется.
     - Вы ошибаетесь: вы ее любите, но не знаете, и не смущайтесь этим: вы в
этом случае далеко не исключение, большая часть людей любит, не зная, за что
любит, и это, слава Богу, потому, что если  начать  разбирать,  то  поистине
некого было бы и любить.
     - Сделайте исключение хоть для героя или для поэта.
     - Бог с ними - ни для кого; к тому же,  я  терпеть  не  могу  поэтов  и
героев: первые очень прозаичны, докучают самолюбием и во всем  помнят  одних
себя, а вторые... они совсем не для женщин.
     - Вы, однако же, не самолюбивы.
     - Напротив: я безмерно самолюбива, но  я  прозаична;  я  люблю  тишь  и
согласие, и в них моя поэзия.  Что  мне  в  поэте,  который  приходит  домой
брюзжать да дуться, или на что мне годен герой, которому я нужна как забава,
который черпает силу в своих, мне чуждых, борениях? Нет, - добавила  она,  -
нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу  удивлять,
но только уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе
нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так  (Александра  Ивановна,
улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда;  вот  здесь  ищи
поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и  тогда  у
нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
     Подозеров молча смотрел во все глаза на свою  собеседницу  и  лицо  его
выражало: "Так вот ты какая!"
     - Вы меня такой никогда себе не представляли? - спросила Синтянина.
     - Да; но ведь слова, по-вашему, даны  затем,  чтобы  скрывать  за  ними
чувства.
     - Нет; я серьезно, серьезно, Андрей Иваныч, такова.
     - Вы утверждаете, что за достоинства нельзя любить?
     - Нет, можно, но это рискованно и непрочно.
     - Pour rien {Ни за что (фp.).} верней?
     - О, несравненно! В достоинствах можно ошибиться;  притом,  -  добавила
она, вздохнув, - один всегда достойнее другого, пойдут сравнения и выводы, а
это смерть любви; тогда как тот иль та, которые любимы просто потому, что их
любят, они ничего уж не потеряют ни от каких сравнений.
     - Итак...
     - Итак, - перебила его, весело глядя, генеральша, - мы любим pour rien,
и должны добиваться того, что нам мило.
     - А если оно перестанет быть мило?
     Синтянина зорко посмотрела ему в глаза и отвечала:
     - Тогда не добиваться; но чем же будет жизнь полна? Нет, милое, уж  как
хотите, будет мило.
     - Тогда любить... что  совершеннее,  что  выше,  и  любить,  как  любят
совершенство.
     - Только?
     - Да.
     - Так дайте мне такого героя, который бы умел любить такою любовью.
     - Не верите?
     - Нет, верю, но такой герой, быть может,  только...  тот...  кто  лучше
всех мужчин.
     - Да, то есть женщина?
     Александра Ивановна кивнула молча головой.
     - Итак, программа в том: любить pour rien и попросту,  что  называется,
держать человека в руках?
     - Непременно! Да ведь вы и  сами  не  знаете,  к  чему  вам  всем  ваша
"постылая свобода", как называл ее Онегин? Взять в руки это вовсе не  значит
убить свободу действий в мужчине или подавить ее  капризами.  Взять  в  руки
просто значит приручить человека, значит дать ему у себя дома силу, какой он
не может найти нигде за домом: это иго,  которое  благо,  и  бремя,  которое
легко. На это есть тысячи приемов,  тысячи  способов,  и  их  на  словах  не
перечтешь  и  не  передашь,  -  это  дело  практики,  -  докончила  она   и,
засмеявшись, сжала свои руки на коленях и заключила, - вот если бы вы попали
в эти сжатые руки, так бы давно заставила  вас  позабыть  все  ваши  муки  и
сомнения, с которыми с одними очень легко с ума сойти.
     Подозеров встал и, бросив на землю свою фуражку, воскликнул:
     - О, умоляю вас, позвольте же мне  за  одно  это  доброе  желание  ваше
поцеловать ваши руки, которые хотели бы снять с меня муки.
     Подозеров нагнулся и с чувством поцеловал обе руки Александры Ивановны.
Она сделала  было  движение,  чтобы  поцеловать  его  в  голову,  но  тотчас
отпрянула и выпрямилась. Пред нею стояла бледная Вера и  положила  обе  свои
руки на голову Подозерова, крепко прижала его лицо к коленам мачехи и  вдруг
тихо перекрестила, закрыла ладонью глаза и засмеялась.
     Александра Ивановна нежно прижала падчерицу к плечу и жарко  поцеловала
ее в обе щеки. Она была немножко смущена этою шалостью Веры, и яркий румянец
играл на ее свежих щеках. Подозеров в первый раз видел ее такою оживленною и
молодою, какой она была теперь, словно в свои восемнадцать лет.
     - Так как же? - спросила она, не глядя на него, расправляя кудри  Веры.
- Так вы побеждены?
     - Да, я немножко разбит.
     - Вы согласны, что вы действовали до сих пор непрактично?
     - Согласен; но иначе действовать не буду.
     - Так вы наказаны за это: вы непременно женитесь на Ларе.
     - Я!
     - Да; вы обвенчаетесь с Ларисой.
     - Помилуйте! какими же судьбами?
     - Женскими! Вы будете ее мужем по ее  желанию,  если  только  вы  этого
хотите.
     Подозеров промолчал.
     - Держите  же  себя,  как  я  говорила,  и  я  вас  поздравлю  с  самою
хорошенькою женой.
     С этим Александра Ивановна встала, оправила платье и воскликнула:
     - А вот и Катя идет сюда! Послушай, бранчивое