ие же  раскрыл  способности?  Одни  самые
грубые. У нас тут доктор  есть  в  городе,  Алексей  Иванович  Отрожденский,
прекрасный человек, честный и сведущий, - вам  с  ним  даже  не  худо  будет
посоветоваться насчет  врачебной  части  в  селениях,  -  но  ужасно  грубый
материалист. Даже странно: он знает, конечно, что в  течение  семи  лет  все
материальное существо человека израсходывается  и  заменяется,  а  не  может
убедить  себя  в  необходимости  признать  в  человеке  независимое  начало,
сохраняющее нам тождественность нашего сознания во всю жизнь. Какое отупение
смысла! Это даже обидно, и мне  очень  неприятно.  Я  здоровья,  видите,  не
богатырского и впечатлителен  и  от  всех  этаких  вещей  страдаю,  а  здесь
особенно много охотников  издеваться  над  вопросами  духовного  мира.  Это,
по-моему, не что иное, как невежество, распространяемое  просвещением,  и  я
оправдываю  Льва  Николаича  Толстого,  что  он   назвал   печать   "орудием
невежества". По крайней мере по отношению к знаменитому  "нашему  веку"  это
очень  верно.  Предания  и  внутренний  голос  души  ничего   подобного   не
распространяют.
 "Вот, - думаю, - какая птица ко мне залетела!"
 - Вас, - говорю, - кажется, занимают философские вопросы.
 - Да, немножко, сколько необходимо и сколько могу им  отдать  при  моей
службе да и согласитесь, как ими не интересоваться: здесь живем  минуту,  а
там вечность впереди нас и вечность позади  нас,  и  что  такое  мы  в  этой
экономии?  Неужто  ничто?  Но  тогда  зачем  же  все  хлопоты  о  правах,  о
справедливости? Зачем даже эти сегодняшние хлопоты об  устройстве  врачебной
помощи? Тогда все вздор, Nihil(Ничто (лат.).).  He  все  ли  равно,  так  ли
пропадут эфемериды или иначе? Минутой раньше или минутой позже,  не  все  ли
это равно? Родительское чувство или гуманность... Да и они ничтожны!..  Если
дети наши мошки и жизнь их есть жизнь мошек или еще того менее,  так  о  чем
хлопотать? Родилось, умерло и пропало а если все сразу умрут, и еще  лучше,
- и совсем не о чем будет хлопотать. А уж что касается до  иных  забот  -  о
правах, о справедливости, о возмездии, об отмщении притеснителям и обо всем,
о чем теперь все говорят и пишут, так это уж просто сумасшествие: стремиться
к идеалам для того, что само в  себе  есть  Nihil!..  Я  не  понимаю  такого
идеализма при сознании своей  случайности.  Позвольте,  да  что  же  это  за
становой!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Я крайне заинтересовался моим гостем и  говорю  ему,  что  любопытствую
знать, какого мнения держится он об этом сам?
 - Я вам на это, - говорит, - могу  смело  отвечать:  я  держусь  самого
простого мнения и, как мне и очень многим кажется, самого ясного: в экономии
природы ничто не исчезает, никакая гадость за что же должно исчезнуть  одно
самое лучшее: начало, воодушевлявшее человека и двигавшее его разум и  волю?
Этого не может быть! Разумеется, утверждают,  что  все  это  не  материя,  а
функция я, однако, этого мнения  не  разделяю  и  стою  за  самостоятельное
начало душевных явлений. Конечно, об этом теперь идут  и  почти  всегда  шли
бесконечные споры, но меня это не смущает:  во-первых,  истинные  ученые  за
нас... Вон уж и Лудвиг в  "Lehruch  der  Phyiologie"("Учебник  физиологии"
(нем.). ) прямо, сознает, что в каждом ощущении, кроме того, что в нем может
быть  объяснено  раздражением  нервов,  есть  нечто   особенное,   от   нерв
независимое, а душой-то все эти вопросы постигаются ясно  и  укладываются  в
ней безмятежно. Отрожденский все упирает на то, что даже и самому  строителю
мира места будто бы нигде нет а я ему возражаю, что мы и о местах ничего не
знаем, и указываю на книжку Фламмариона "Многочисленность обитаемых  миров",
но он не хочет ее читать, а  только  бранится  и  говорит:  "Это  спиритские
бредни". Но какие же спиритские бредни, когда ведь  он  сам  этой  книги  не
читал и даже не  знает,  что  Фламмарион  профессор  астрономии?  Вот  таким
образом с ним совсем спорить и невозможно.
 - Вы метафизик?
 - Нет, я в вопросах этого рода редко иду путем  умозаключений,  хотя  и
люблю искусную и ловкую  игру  этим  орудием,  как,  например,  у  Лаврентия
Стерна, которого у нас, впрочем, невежды считают своим братом скотом,  между
тем как он в  своем  "Коране"  приводит  очень  усердно  и  тончайшие  фибры
Левенхука, и песчинку, покрывающую сто двадцать пять орифисов, через которые
мы  дышим,  и  другое  многое   множество   современных   ему   открытий   в
доказательство, что вещи и явления, которых  мы  не  можем  постигать  нашим
рассудком, вовсе не невозможны от этого, - но все это  в  сторону.  Я  при-,
знаю священные тайны завета и не подвергаю их бесплодной  критике.  К  чему,
когда  инструмент   наш   плох   и   не   берет   этого?   Нет,   постижение
сверхъестественного  и  духовного  метафизическим  методом,   по-моему,   не
приносит никакого  утешения  и  только  сбивает.  Разве  иногда  в  шутку  с
Отрожденским, когда он издевается над вечностью и отвергает все неисследимое
на том основании, что все сущее будто бы уже исследовано в своих явлениях  и
причинах,  ну  тогда  я,  шутя,  дозволяю  себе   употребить   нечто   вроде
метафизического метода таким образом,  что  спросишь:  известно  ли  ученым,
отчего кошки слепыми рождаются? отчего конь коню в одном  месте  друг  друга
чешут? отчего голубь в полночь воркует? "Неизвестно!.." Но, говорит, -  "это
вздор!" Как вздор? Вот уж сейчас отсюда прямо и пойдет  несостоятельность  и
посылки на то, что еще "откроют". Дай бог, конечно,  открытий,  я  их  жарко
желаю, - не по своей, разумеется, должности, - но все, что  ученые  откроют,
то все в нашу пользу, а не в пользу материалистов. Вон материалисты  невесть
как радовались работам над мозгами, а что вышло? Открыто, что мозг свиньи  и
дельфина очень развит, а собака ведь умнее их, хоть мозг ее развит  и  хуже.
Вот вам и доказали!
 Становой добродушно засмеялся.
 - Вы, -  любопытствую,  -  в  духовной  академии  воспитывались  или  в
университете?
 - Нет, я так, кое в каком французском пансионишке  учился:  в  казенное
заведение, по тогдашним, правилам, я не мог попасть,  потому  что  Васильев,
как я называюсь, - это ведь не настоящая, то есть не  родовая  моя  фамилия.
Моя  покойница  матушка  была  швейцарка...  девица...  очень  бедная...   в
экономках служила у одного русского помещика. Отца своего я не знал...  я...
понимаете, только сын своей матери,  и  Васильевым  называюсь  по  крестному
отцу. Сам я, однако, русский, а  в  чины  произошел  таким  образом,  что  в
Харьковском университете экзамен на уездного учителя  выдержал  но  матушка
пожелала, чтоб я вышел из учителей и пошел в чиновники.  Находила,  что  это
благороднее может быть, заблуждалась ну, это  ей  так  было  угодно,  -  я
исполнил ее волю а теперь уж и она скончалась, а я все служу.  Боюсь,  чтоб
ей не было неприятно, что я как будто ждал ее кон - чины. Да и зачем менять?
 - Но насколько, - говорю, - смею позволить себе судить о вас по  нашему
мимолетному знакомству  и  по  вашим  искренним  словам,  -  вам,  вероятно,
-учительские занятия были бы гораздо сроднее,  чем  обязанности  полицейской
службы?
 - Ах, полноте: не все ли это равно, на каком стуле ни посидеть в  чужой
гостиной? Не оглянешься, как праотцы отсюда домой  позовут.  Нет,  это-  мне
совершенно все равно: на умеренные мои потребности жалованья мне достает  я
даже и роскошь себе позволяю, фортепиано имею а служба  самая  легкая:  все
только исполняю то, что ведено, а своею совестью, своим разумом и  волей  ни
на волос ничего не делаю... Как хотите, эти выгоды чего-нибудь да  стоят  я
совершенно безответствен! Знаете, umma ju umma ijuria - высочайшее право
есть высочайшее бесправие. Вот если б у меня была такая  ужасная  должность,
как, например, прокурорская, где надо людей обвинять, - ну, это, разумеется,
было бы мне нестерпимо, и я бы страдал и терзался но  теперь  я  совершенно
доволен моим положением и счастлив.
 - Но жаль, - замечаю, - что вы себе, например, не  усвоили  адвокатуры.
Вы могли бы принести много добра.
 - Ах, нет, пожалуйста, не жалейте!  Да  и  какое  там  возможно  добро?
Одного выручай, другого топи. Нет, это тоже не по мне, и я  благодарю  бога,
что я на своем месте.
 - Да уж судьей даже, и то, - настаиваю, - вы были бы более на месте.
 - Нет, боже меня сохрани: что здесь  за  правда,  на  этой  планете,  и
особенно юридическая правда, которая  и  на  наши-то  несовершенные  понятия
совсем не правда, а часто одно поношение правды! Да иначе и быть  не  может.
Юридическая  правда  идет  под  чертою  закона  несовершенного,   а   правда
нравственная выше всякой черты в мире. Я ведь, если откровенно  говорить,  я
до сих пор себе не решил: преступление ли породило закон или  закон  породил
преступление? А когда мысленно  делаю  себя  чьим-нибудь  судьей,  то  я,  в
здравом уме, думаю, как король  Лир  думал  в  своем  помешательстве:  стоит
только вникнуть в историю преступлений и видишь: "нет  виноватых".  Я  знаю,
что это противно - не законам гражданским,  -  нет,  я  об  этом  вздоре  не
говорю,   но   это   противно   положениям,   вытекающим   из   понятия    о
самостоятельности душевных явлений.  Вот  тут  и  начинается  мой  разлад  и
неопределенность, потому что я все-таки чувствую, что "нет виноватых", а это
несовместимо.  Отрожденский  уверяет  меня,  что  я  сумасшедший.  Он  видит
вопиющую несообразность в том, что я, допуская свободную волю, не оправдываю
убийства и мщения, и клянется, что меня за мои несообразности когда-нибудь в
желтый дом посадят. Но скажите,  бога  ради,  разве  меньшая  несообразность
утверждать, что у человека нет свободной воли, что он зависит от  молекул  и
от нервных узлов, и в то же самое время мстить ему за то, что он думает  или
поступает так, а не этак? Ведь это верх несправедливости!  Нет,  я  убежден,
что  мстить  и  убивать  человека  не  следует  ни  обыкновенным  людям,  ни
правителям. Никто не виноват -  "нет  виноватых"!  Если  все  дело  в  наших
молекулах и нервах, то люди ни в чем не виноваты, а если  душевные  движения
их независимы,  то  "правители  всегда  впору  своему  народу",  как  сказал
Монтескье потом ведь... что же такое и сами правители? Что тут  серьезного,
и с кем из них стоит считаться? Все это такое  Nihil,  такое  ничто...  Один
крошечку получше, другой крошечку похуже: не все  ли  это  равно  тому,  кто
совсем нигилист  и  кто  не  гилист?  Это  может  озабочивать  одну  мелочь:
газетчиков, журналистов и другой подобный им мелкий люд,  но  не  настоящего
человека, постигающего свое призвание. Другое дело, если бы могло идти дело"
о чем-нибудь таком, чем бы достигалась общая правда...
 - А вы надеетесь, что она достижима? - Еще бы! Непременно-с  достижима.
-
 ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 Становой улыбнулся, вздохнул и, помолчав, тихо проговорил в раздумье:
 - Одна минута малейшего сомнения в этом была бы минута непростительной,
малодушной трусости.
 - А как близка эта минута? Когда вы ожидаете  видеть  царство  всеобщей
правды?
 Становой снова улыбнулся, беззаботно и бодро крякнув, отвечал, что  год
тому назад ему лучшие врачи в Петербурге сказали, что он больше двух лет  не
проживет.
 - Ну, допустите, - говорит, - что эти ученые люди при нынешней точности
их основательной науки лет на  десять  ошиблись,  а  все-таки  мне,  значит,
недалеко до интересного дня.
 - То есть вы интересным днем считаете день смерти?
 - Да, когда отворится дверь в другую комнату. Аполлон Николаевич Майков
с поэтическим  прозорливством  подметил  это  любопытство  у  Сенеки  в  его
разговоре  с  Луканом  в  "Трех  смертях"!  Согласитесь,   что   это   самый
интереснейший момент в человеческой жизни. Вот я сижу у вас, и, очень весело
обо всем мы рассуждаем, а ведь я не знаю, есть ли у вас  кто  там,  за  этой
запертою дверью, или никого нет? А между тем  всякий  шорох  оттуда  меня...
если не тревожит, то интересует: кто там такой? что он делает?  А  сердиться
на то, что вы мне этого не сообщаете, - я не  смею:  вы  хозяин,  вы  имеете
право сказать мне об этом и имеете право не сказать. Это так но раз  что  я
заподозрил, что там кто-то есть, я все-таки должен лучше  предполагать,  что
там хорошее общество. Я обязан так думать из уважения к  хозяину,  и  вот  я
стараюсь быть достойным этого общества, я усиливаюсь держать себя порядочно,
вести разговор, не оскорбляющий развитого чувства. Проходит некоторое время,
и вдруг вы, по тем или другим соображениям, отворите двери и попросите  меня
перейти в то общество... мне  ничего  мне  не  стыдно,  и  меня  оттуда  не
выгонят. А держи я себя здесь сорванцом и негодяем, мне туда  или  от  стыда
нельзя будет взойти, или просто меня даже не пустят.
 - А если там никого и ничего нет, в той комнате?
 - Что ж такое? Если и так, то разве мне хуже оттого,  что  я  вел  себя
крошечку получше? Я и тогда  все-таки  не  в  потере.  Поверьте,  что  самое
маленькое усовершенствование есть в сущности очень  большое  приобретение  и
доставляет изящнейшее наслаждение. Я ведь отрицаю  значение  так  называемых
великих успехов цивилизации: учреждения, законы - это все только  обуздывает
зло, а добра создать не может ни один гений эта планета исправительный дом,
и  ее  условия  неудобны  для  общего  благоденствия.  Человек   тут   легко
обозливается и легко падает. Вот на этот-то счет и велико  учение  церкви  о
благодати, которая в церковном единении восполняет оскудевающих и регулирует
вселенскую правду.
 - Скажите, - говорю,  -  бога  ради:  зачем  же  вы,  при  таком  вашем
воззрении на все, не ищете места священника?
 - Это уж не вы одни мне говорите, но ведь все это так только кажется, а
на самом деле я, видите, никак еще для -себя не определюсь  в  самых  важных
вопросах у меня все мешается то  одно,  то  другое...  Отрожденский  -  тот
материалист,  о  котором  я  вам  говорил,  -  потешается  над  этими  моими
затруднениями определить  себя  и  предсказывает,  что  я  определю  себя  в
сумасшедший дом но это опять хорошо так, в шутку, говорить, а на самом дела
определиться ужасно трудно,  а  для  меня  даже,  кажется,  будет  и  совсем
невозможно но чтобы быть честным  и  последовательным,  я  уж,  разумеется,
должен идти, пока дальше нельзя будет.
 - В чем же, - говорю, - ваши затруднения? Может  быть,  это  что-нибудь
такое, что, при известных стараниях, при известных усилиях,  могло  бы  быть
улажено?
 - Нет, благодарю вас это дело здесь, в России, уже неисправимое: я сам
виноват, я был неосторожен или,  если  вы  хотите,  доверчив  -  и  попался.
Позвольте - я вам это расскажу?
 - Ах, пожалуйста!
 - Извольте, случай прекурьезный.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 - Я был очень рад, - начал становой, - что родился римским католиком в
такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою  и  по
неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью,  я  уже
был и лютеранином, и  реформатом,  и  вообще  три  раза  перешел  из  одного
христианского исповедания в другое, и все благополучно  но  два  года  тому
назад я принял православие, и вот в этом собственно  моя  история.  Мне  оно
очень нравилось, но особенно в этом  случае  на  меня  имели  очень  большое
влияние  неодобренные  сочинения  Иннокентия  и   запрещенные   богословские
сочинения Хомякова, написанные, впрочем, в  строго  православном  духе.  Это
могущественная пропаганда в пользу православия. Я убедился из  второго  тома
этих сочинений в чистоте и многих превосходствах восточного  православия,  а
особенно в его прекрасном устранении государства в деле веры. Пленясь  этим,
я с свободнейшею совестью перешел в православие но... оказывается, что этой
веры я уже переменить не могу.
 - Конечно, - говорю, - не можете. А вы этого не знали?
 - Представьте, этого-то я и не знал а то, разумеется, я подождал бы.
 - То есть, чего же вы подождали бы?
 - Испытал бы прежде еще некоторые другие вероисповедания, которые можно
переменить, а православие оставил бы на самый послед.
 - Да зачем же, - спрашиваю, -  это  вам  нужно  менять  его?  Разве  вы
разочаровались и в убедительности слов Иннокентия и  Хомякова  и  в  чистоте
самого православия?
 - Нет, не разочаровался нисколько  ни  в  чем,  но  меня  смутило,  что
православия нельзя  переменить.  Сознание  этой  несвободности  меня  лишает
спокойствия совести. Самостоятельность моя этим подавлена и  возмущается.  Я
подал просьбу, чтоб мне позволили выйти, а если не позволят, то думаю уйти в
Турцию, где христианские исповедания не имеют протекции и оттого в известном
отношении свободнее и ближе  к  духу  Христова  учения.  Жду  с  нетерпением
ответа, а теперь прощайте и извините" меня, что я отнял у вас много времени.
 Я было просил его  поужинать  и  переночевать,  но  становой  от  этого
решительно отказался и сказал,  что  он  должен  еще  поспешить  в  соседнюю
деревню для продажи "крестьянских излишков" на взыскание недоимки.
 - Какие же вы у них находите "излишки"? - спрашиваю его на пороге.
 - А какие у них могут быть излишки? Никаких. Продаем и ложку и  плошку,
овцу, корову - все, кроме лошадей и сох.
 - И что же, вы производите это, не смущаясь совестью и без борьбы?
 - Ну, как вам сказать, операция самая  неприятная,  потому  что  тут  и
детский плач, и женский вой, и тяжелые мужичьи вздохи... одним словом,  все,
что описано у Беранже: "вставай, брат, - пора, подать в  деревне  сбирают  с
утра"... Очень тяжело но ведь во  всяком  случае  видеть  эти  страдания  и
скорбеть  о  своем  бессилии  отвратить  их  все-таки  легче,  чем  быть  их
инициатором. Мой обязанности все-таки всех легче: я машина,  да-с,  я  ничто
другое, как последняя спица в колеснице: с меня за это не взыщется,  а  тем,
кто эти денежки тянет да транжирит без толку... Ох,  я  скорблю  за  них  а
впрочем, все равно: везде непонимание - "нет. виноватых, нет виноватых", да,
может быть, нет и правых.
 На сих словах мы расстались с этим антиком, и он уехал.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 Становой Васильев довольно долго не шел у меня из головы, и я  даже  во
сне не раз видал его священником в ризе, а в его фуражечке с кокардой - отца
Маркела,  ожидавшего  себе  в  помощь  генерала  Гарибальди  из  Петербурга.
Впрочем, я и  въявь  был  того  убеждения,  что  им  очень  удобно  было  бы
поменяться местами,  если  бы  только  не  мешало  становому  смущавшее  его
недозволение переменить православную веру, которую он собственно и  не  имел
нужды переменять. Но вопрос об устройстве врачебной части в селениях занимал
меня еще более и вытеснил на время из моей головы и ссоры  нашей  поповки  и
религиозно-философские сомнения моего приходского станового. Я никогда ничем
дельным не послужил земле своей и потому при этом  случае,  представлявшемся
мне порадеть в  ее  пользу,  взялся  за  дело  с  энергией,  какой  даже  не
предполагал в себе.
 Я принялся писать. Пока я излагал историческое развитие  этого  дела  в
чужих краях, все у  меня  шло  как  по  маслу  но  как  только  я  написал:
"обращаемся теперь к России" - все стало в пень и не движется.
 С великими натугами скомпилировал я кое-как, по официальным источникам,
то, что разновременно предполагалось и установлялось для народного  здравия
но чувствую, что все это сухо и что в исполнении, как и в неисполнении  всех
этих  предначертаний  и  указов,  везде  или  непроглядная  тьма,  или  злая
ирония... Выходит, что все это никуда не годилось, кроме как  на  смех...  А
что здесь тоже? что приимчиво? что в этом роде может принести добрый плод на
нашей почве?.. Просто отчаяние! Чем больше думаю, тем громаднее вырастают  и
громоздятся предо мною самые ужасные  опасения  насмешек  жизни.  Комическая
вещь, в самом деле, если и в настоящем случае с народом повторится  комедия,
которую господа врачи разыгрывают с больными нищими,  назначая  им  лафит  к
столу и