ума  вон,  а  ее,  дуру,  ведь
действительно надо устроить.
   - Устраивайте, - отвечает Евгенья Семеновна,  -  только  хорошенечко:
она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится
смирением и ничего не простит ради прошлого.
   - Ничего, - отвечает, - как-нибудь успокоится.
   - Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?
   - Страсть надоела; но слава богу, на мое  счастье,  они  с  Голованом
большие друзья.
   - Что же вам из этого? - спрашивает Евгенья Семеновна.
   - Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут
жить.
   А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
   - Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька:  где  ваша  со-
весть?
   А князь отвечает:
   - Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне
когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать.
   Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе  и  даже  у
меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее
меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
   Вслед за этим пошло у нас все живою  рукою,  как  в  сказке.  Надавал
князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и  нау-
чил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из  города  к
Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя
обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой  быть?  У  Ма-
карья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов,  и  де-
нег, и образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего
места узнать не могу... Просто все как  будто  каким-нибудь  волшебством
здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а
флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте  новая  пост-
ройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто
и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные  и  прегордые,  так
что и доступу мне прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было
по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне  надо
князю сказать, то не иначе как через камердинера.
   Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался
и сейчас бы ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу
узнать: где же это она делась? Кого из старых людей  ни  вопрошу  -  все
молчат: видно, что строго заказано. Насилу у одной дворовой старушки до-
бился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит,  ден  десять
как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не  вернулась.
Я к кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и  те  ничего  не  говорят.
Сказали только, что князь будто своих лошадей на станции сменил и  назад
отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал. Куда ни метнусь,  нет
никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли,  злодей,  ножом,  или
пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою  листвою
призасыпал, или в воде утопил... От страстного  человека  ведь  все  это
легко может статься; а она ему помеха была, чтобы жениться,  потому  что
ведь Евгенья Семеновна правду говорила: Груша любила его,  злодея,  всею
страстной своею любовью цыганскою, каторжной и ей было то не снесть и не
покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская  христианка,  которая
жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то,
я думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет  свадьбы  сказал,  и
она тут небось неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.
   Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше  уверяюсь,
что иначе это быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к  его
венчанью с предводительскою дочкою. А как свадьбы день пришел и всем лю-
дям раздали цветные платки и кому какое  идет  по  его  должности  новое
платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чу-
ланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до  са-
мого вечера, все думал: не попаду ли где на ее тело убитое?  Вечер  при-
шел, я и вышел, сел на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом ог-
нями горит, светится, и праздник идет; гости гуляют,  и  музыка  гремит,
далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в воду,  где
этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы  ходят,  точно
водяные чертоги открыты. И стало мне таково  грустно,  таково  тягостно,
что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с невидимой силой  го-
ворить и, как в сказке про сестрицу  Аленушку  сказывают,  которую  брат
звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом:
   - Сестрица моя, моя, - говорю, - Грунюшка! откликнись ты  мне,  отзо-
вись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! - И что же вы изво-
лите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало  все
казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в
уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и  вдруг  на  меня  из
темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло  и  колотит-
ся...


                             ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   Я от страха даже мало на землю не упал, но чувств совсем не  лишился,
и ощущаю, что около меня что-то живое и легкое, точно как  подстреленный
журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
   Я сотворил в уме молитву, и что же-с? - вижу перед  своим  лицом  как
раз лицо Груши...
   - Родная моя! - говорю, - голубушка! живая ли ты или с того света  ко
мне явилася? Ничего, - говорю, - не потаись, говори правду: я тебя, бед-
ной сироты, и мертвой не испугаюсь.
   А она глубоко-глубоко из глубины груди вздохнула и говорит:
   - Я жива.
   - Ну, и слава, мол, богу.
   -Только я, - говорит, - сюда умереть вырвалась.
   - Что ты, - говорю, - бог с тобой, Грунюшка: зачем тебе умирать. Пой-
дем жить счастливою жизнью: я для тебя работать стану, а  тебе,  сироти-
ночке, особливую келейку учрежду, и ты у меня живи заместо милой сестры.
   А она отвечает:
   - Нет, Иван Северьяныч, нет, мой ласковый, мил-сердечный друг,  прими
ты от меня, сироты, на том твоем слове вечный поклон, а мне, горькой цы-
ганке, больше жить нельзя, потому что я могу неповинную душу загубить.
   Пытаю ее:
   - Про кого же ты это говоришь? про чью душу жалеешь?
   А она отвечает:
   - Про ее, про лиходея моего жену молодую, потому что  она  -  молодая
душа, ни в чем не повинная, а мое ревнивое сердце ее все равно  стерпеть
не может, и я ее и себя погублю.
   - Что ты, мол, перекрестись: ведь ты крещеная, а что душе  твоей  бу-
дет?
   - Не-е-е-т, - отвечает, - я и души не  пожалею,  пускай  в  ад  идет.
Здесь хуже ад!
   Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я  ее  взял  за
руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она  переменилась
и где вся ее красота делась? тела даже на ней как  нет,  а  только  одни
глаза среди темного лица как в ночи у волка горят  и  еще  будто  против
прежнего вдвое больше стали, да недра разнесло, потому  что  тягость  ее
тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало,  и  по  щекам  черные
космы трепятся. Гляжу на платьице, какое на ней надето, а платьице  тем-
ное, ситцевенькое, как есть все в клочочках, а башмачки на босу ногу.
   - Скажи, - говорю, - мне: откуда же ты это сюда взялась; где ты  была
и отчего такая неприглядная?
   А она вдруг улыбнулася и говорит:
   - Что?.. чем я нехороша?.. Хороша! Это меня так  убрал  мил-сердечный
друг за любовь к нему за верную: за то, что того,  которого  больше  его
любила, для него позабыла и вся ему предалась, без ума и без  разума,  а
он меня зато в крепкое место упрятал и сторожей настановил, чтобы строго
мою красоту стеречь...
   И с этим вдруг-с как захохочет и молвит с гневностью:
   - Ах ты, глупая твоя голова княженецкая: разве цыганка  барышня,  что
ее запоры удержат? Да я захочу, я сейчас брошуся и  твоей  молодой  жене
горло переем.
   Я вижу, что она сама вся трясется от ревнивой муки, и думаю: дай я ее
не страхом ада, а сладким воспоминанием от этих мыслей отведу, и говорю:
   - А ведь как, мол, он любил-то тебя! Как любил! Как ноги-то твои  це-
ловал... Бывало, на коленях перед диваном стоит, как ты поешь,  да  алую
туфлю твою и сверху и снизу в подошву обцелует...
   Она это стала слушать, и вечищами своими черными водит по  сухим  ще-
кам, и, в воду глядя, начала гулким тихим голосом:
   -Любил, - говорит, - любил, злодей, любил, ничего не жалел,  пока  не
был сам мне по сердцу, а полюбила его - он покинул. А за что?.. Что она,
моя разлучница, лучше меня, что ли, или больше меня любить его станет...
Глупый он, глупый!. Не греть солнцу зимой против летнего, не видать  ему
век любви против того, как я любила; так ты и  скажи  ему:  мол,  Груша,
умирая, так тебе ворожила и на рок положила.
   Я тут и рад, что она разговорилась, и пристал, спрашиваю:
   - Да что это такое у вас произошло и через что все это сталося?
   А она всплескивает руками и говорит:
   - Ах, ни черезо что ничего не было, а  все  через  одно  изменство...
Нравиться ему я перестала, вот и вся причина, - и сама, знаете, все  это
говорит, а сама начинает слезами хлопать. - Он,  -  говорит,  -  платьев
мне, по своему вкусу, таких нашил, каких тягостной не  требуется:  узких
да с талиями; я их надену, выстроюсь, а он сердится, говорит: "Скинь; не
идет тебе"; не надену их, в роспашне покажусь, еще того вдвое  обидится,
говорит: "На кого похожа ты?" Я все поняла, что уже не воротить мне его,
что я ему опротивела...
   И с этим совсем зарыдала и сама вперед смотрит, а сама шепчет:
   Я, - говорит, - давно это чуяла, что не мила ему стала, да только со-
весть его хотела узнать, думала: ничем ему не досажу и догляжусь его жа-
лости, а он меня и пожалел...
   И рассказала-с она мне насчет своей последней с князем разлуки  такую
пустяковину, что я даже не понял, да и посейчас не могу понять:  на  чем
коварный человек может с женщиною вековечно расстроиться?


                            ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал,  то  есть
это когда я к Макарью отправился, князя еще долго домой не  было:  а  до
меня, говорит, слухи дошли, что он женится... Я от  тех  слухов  страшно
плакала и с лица спала... Сердце болело, и дитя  подкатывало...  думала:
оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: "Он едет!" Все
во мне затрепетало... кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно луч-
ше к нему одеться, изумрудные серьги надела и тащу со стены из-под прос-
тыни самое любимое его голубое моровое платье с кружевом, лиф  без  гор-
лышка... Спешу, одеваю, а сзади спинка не сходится... я эту спинку и  не
застегнула, а так, поскорее, сверху алую шаль набросила,  чтобы  не  ви-
дать, что не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила...  вся  дрожу  и
себя не помню, как крикнула:
   "Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый!" - да обхватила его шею рука-
ми и замерла...
   Дурнота с нею сделалась.
   - А прочудилась я, - говорит, - у себя в горнице... на диване лежу  и
все вспоминаю: во сне или наяву я его обнимала; но только была, -  гово-
рит, - со мною ужасная слабость, - и долго она его не видала... Все  по-
сылала за ним, а он не ишел.
   Наконец он приходит, а она и говорит:
   "Что же ты меня совсем бросил-позабыл?"
   А он говорит:
   "У меня есть дела".
   Она отвечает:
   "Какие, - говорит, - такие дела? Отчего же их прежде не было? Изумруд
ты мой бралиянтовый!" - да и протягивает опять руки, чтобы его обнять, а
он наморщился и как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею...
   - На счастье, - говорит, - мое, шелковый шнурочек у меня  на  шее  не
крепок был, перезниял* и перервался, потому что я давно на  нем  ладанку
носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так,  что  он  того
именно и хотел, потому что даже весь побелел и шипит:
   "Зачем ты такие грязные шнурки носишь?"
   А я говорю:
   "Что тебе до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почер-
нел от тяжелого пота".
   А он:
   "Тьфу, тьфу, тьфу", - заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером вхо-
дит сердитый и говорит:
   "Поедем в коляске кататься!" - и притворился, будто ласковый и в  го-
лову меня поцеловал: а я, ничего не опасаясь, села с ним и поехала. Еха-
ли мы долго и два раза лошадей переменяли, а куда едем - никак не  досп-
рошусь у него, но вижу, настало место лесное и болотное, непригожее, ди-
кое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею - двор,  и
тут встречают нас три молодые  здоровые  девки-однодворки  в  мареновых*
красных юбках и зовут меня "барыней". Как я из  коляски  выступила,  они
меня под руки выхватили и прямо понесли в комнату, совсем убранную.
   Меня что-то сразу от всего этого, и особливо от этих однодворок,  за-
мутило, и сердце мое сжалось.
   "Что это, - спрашиваю его, - какая здесь станция?"
   А он отвечает:
   "Это ты здесь теперь будешь жить".
   Я стала плакать, руки его целовать, чтобы не бросал меня тут, а он  и
не пожалел: толкнул меня прочь и уехал...
   Тут Грушенька умолкла и личико вниз спустила, а потом вздыхает и мол-
вит:
   - Уйти хотела; сто раз порывалась - нельзя: те девки-однодворки  сте-
регут и глаз не спущают... Томилась я,  да,  наконец,  вздумала  притво-
риться, и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять  захотела.  Они
меня гулять в лес берут, да все за мной смотрят, а я смотрю по деревьям,
по верхам ветвей да по кожуре примечаю -  куда  сторона  на  полдень,  и
вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера  после
обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю:
   "Давайте, - говорю, - ласковые, в жмурки по полянке бегать".
   Они согласились.
   "А наместо глаз, - говорю, - станем друг дружке  руки  назад  вязать,
чтобы задом ловить".
   Они и на то согласны.
   Так и стали. Я первой руки за спину  крепко-накрепко  завязала,  а  с
другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик  третья  бе-
жит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они кричать, а  я,  хоть
тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все по лесу да по лесу и  бе-
жала целую ночь и наутро упала у старых бортей* в густой засаде. Тут по-
дошел ко мне старый старичок, говорит - неразборчиво шамкает, а сам весь
в воску и ото всего от него медом пахнет, и в желтых бровях пчелки воро-
чаются. Я ему сказала, что я тебя, Ивана Северьяныча, видеть хочу, а  он
говорит:
   "Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоску-
ет и пойдет тебя искать, - вы и встретитесь". Дал он мне воды  испить  и
медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела,  и  опять
пошла, и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то  против  ветра  -
вот и встретились. Спасибо! - и обняла меня, и поцеловала, и говорит:
   - Ты мне все равно что милый брат.
   Я говорю:
   - И ты мне все равно что сестра милая, - а у самого от чувства  слезы
пошли.
   А она плачет и говорит:
   - Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею: один ты и любил  меня,
мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне  теперь  твою  последнюю
любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час.
   - Говори, - отвечаю, - что тебе хочется?
   - Нет; ты, - говорит - прежде поклянись чем страшнее  в  свете  есть,
что сделаешь, о чем просить стану. Я ей своим спасеньем души поклялся, а
она говорит:
   - Это мало: ты это ради меня преступишь. Нет, ты, - говорит, - страш-
ней поклянись.
   - Ну, уже я, мол, страшнее этого ничего не могу придумать.
   - Ну так я же, - говорит, - за тебя придумала, а ты за мной поспешай,
говори и не раздумывай.
   Я сдуру пообещался, а она говорит:
   - Ты мою душу прокляни так, как свою клял, если меня не послушаешь.
   - Хорошо, - говорю, - и взял да ее душу проклял.
   - Ну, так послушай же, - говорит, - теперь же стань поскорее душе мо-
ей за спасителя; моих, - говорит, - больше сил нет так жить да мучиться,
видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день  проживу,
я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то  навек  убью  свою
душеньку... Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь  меня  раз
ножом против сердца.
   Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а  она  обвила  ручками
мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает:
   - Ты, - говорит, - поживешь, ты богу отмолишь и  за  мою  душу  и  за
свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку  подняла...  -  Н...  н...
н... у...
   Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно  выдох-
нул из глубины расходившейся груди:
   - Нож у меня из кармана достала... разняла... из ручки лезвие  выпра-
вила... и в руки мне сует... А сама... стала такое  несть,  что  терпеть
нельзя...
   "Не убьешь, - говорит, - меня, я всем  вам  в  отместку  стану  самою
стыдной женщиной".
   Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее на стал, а взял  да
так с крутизны в реку и спихнул...
   Все мы, выслушав это последнее признание Ивана  Северьяныча,  впервые
заподозрили справедливость его рассказца и хранили довольно долгое  мол-
чание, но, наконец, кто-то откашлянулся и молвил:
   - Она утонула?..
   - Залилась, - отвечал Иван Северьяныч.
   - А вы же как потом?
   - Что такое?
   - Пострадали небось?
   - Разумеется-с.


                            ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

   - Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а помню  только,
что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и  длинный,  и
бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как  луновоч-
ка*, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если  не
Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и звал  к  себе  анге-
ла-хранителя. Опомнился же я где-то на большой дороге, под ракиточкой. И
такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер,  и
пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что  это  за
место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни  чувства,
ни определения, что мне делать; а думаю только одно,  что  Грушина  душа
теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее  из  ада  выру-
чить. А как это сделать - не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня
за плечо что-то тронуло: гляжу - это хворостинка с ракиты пала  и  дале-
конько так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая,
не больше как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у неЁ  ма-
лые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел от-
летела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
   Думаю я: это непременно ее душа за мной следует верно она меня  манит
и путь мне кажет. И пошел. Весь день я шел сам не знаю куда и  невмоготу
устал, и вдруг нагоняют меня люди, старичок со старушкою на  телеге  па-
рою, и говорят:
   "Садись, бедный человек, мы тебя подвезем".
   Я сел. Они едут и убиваются:
   "Горе, - говорят, - у нас: сына в солдаты берут; капиталу  не  имеем,
нанять не на что".
   Я старичков пожалел и говорю:
   "Я бы за вас так, без платы, пошел, да у меня бумаг нет".
   А они говорят:
   "Это пустяки: то уже наше дело; а ты только назовись,  как  наш  сын,
Петром Сердюковым".
   "Что же, - отвечаю, - мне все равно: я своему ангелу  Ивану  Предтече
буду молитвить, а называться я могу всячески, как вам угодно".
   Тем и покончили, и отвезли они меня в другой город, и сдали меня  там
вместо сына в рекруты, и дали мне на дорогу монетою двадцать  пять  руб-
лей, а еще обещались во всю жизнь помогать. Я эти  деньги,  что  от  них
взял, двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь - вклад за
Грушину душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня  опре-
делить, где я могу скорее за веру умереть. Так и сделалось, и  я  пробыл
на Кавказе более пятнадцати лет и никому не открывал ни настоящего свое-
го имени, ни