развод со мною,  и  вину
готов принять на себя.
     - Но вас тогда обрекут на безбрачие.
     - Что же такое? тем  лучше:  я  убедился,  что  я  вовсе  неспособен  к
семейной жизни.
     - Вы благороднейший человек, - ответил ему, пожимая руку,  Синтянин,  и
осведомясь, что Подозеров намерен ехать завтра же, обещал приехать  с  женой
проводить его.
     - Пожалуйста, - попросил его Подозеров.
     - Непременно-с, достойнейший Андрей Иванович, непременно  приедем-с,  -
говорил генерал, провожая и желая тем ему заявить свою особенную аттенцию.
     На другой день, часа за полтора до отхода поезда железной  дороги,  дом
Ларисы наполнился старыми, давно не бывавшими здесь друзьями: сюда пришли  и
Синтянины, и Катерина Астафьевна, и отец  Евангел,  а  Филетер  Иванович  не
разлучался с Подозеровым  со  вчерашнего  вечера  и  ночевал  с  ним  в  его
кабинете, где Андрей Иванович передал  ему  все  домашние  бумаги  Ларисы  и
сообщил планы, как он что думал повесть и как, по его мнению, надо бы  вести
для спасения заложенного дома.
     - Впрочем, - добавил он, - все это я говорю вам, Филетер Иваныч, только
про всякий случай, а я думаю, что ничего так не будет, как я предполагал.
     Майор ответил, что он в этом даже уверен, но продолжал все  выслушивать
и замечать  у  себя  в  книжечке,  находившейся  при  просаленном  и  пустом
бумажнике.
     О Ларе они друг с другом не проронили ни одного слова; Подозеров и  сам
с женой не виделся с той самой  поры,  когда  он  ее  будто  не  заметил  на
огороде.
     Лара сидела одна в своей комнате: она провела ночь без сна и  утром  не
выходила. Муж постучал к ней пред обедом: она отперла дверь и снова села  на
место.
     - Лара, я уезжаю, - начал Подозеров.
     - Куда и зачем? - уронила она едва слышно, и в голосе у  нее  зазвучали
слезы.
     - Я не совсем точно выразился, Лариса: я должен  вам  сказать,  что  мы
расстаемся.
     - Какая к этому причина? - и она  докончила  едва  слышно,  -  вы  меня
можете обвинять во всем, но я ничего  дурного  до  сих  пор  против  вас  не
сделала. У меня, может  быть,  дурной  характер,  но  неужели  этого  нельзя
простить?
     Подозеров заколебался: слезы жены  и  слово  "простить"  ослабляли  его
решимость.
     - Лара, дело не в прощении: я вам простил и отпустил все, но дело и  не
в характере вашем, а в том, что у нас с вами нет  того,  что  может  сделать
жизнь приятною и плодотворною: мы можем только портить  ее  один  другому  и
действовать друг на друга огрубляющим образом, а не совершенствующим.
     - Ах, уж мне это совершенствование! Берите, Андрей Иваныч, жизнь проще,
не ищите идеалов.
     - Извините, Лара, я так жить не могу.
     - Ну, так вы никогда не будете счастливы.
     - Это всего  вероятнее,  но  дело  решенное,  и  вы,  я  думаю,  с  тем
согласитесь, что у нас единства вкусов нет.
     - Нет.
     - Единомыслия и единства убеждений тоже нет?
     - Да, их нет.
     - Взгляды на жизнь и правила у нас разные.
     - Да, и мои верно хуже?
     - Я этого не говорю.
     - Но друзья ваши, конечно, так вам это разъясняли.
     - Оставимте моих друзей, но ваши и мои правила не  сходятся,  -  значит
нам единомыслить не о чем, укреплять друг  друга  не  в  чем,  стремиться  к
одному и тому же по одной дороге некуда; словом, жить  вместе,  уважая  друг
друг, нельзя, а жить, не уважая один другого, это... это ни к чему  хорошему
не ведет, и мы расстаемся.
     - Только уж, пожалуйста, совсем.
     - О, непременно! К сожалению, разводы у нас трудны и  стоят  денег,  но
тем не менее я употреблю все усилия дать  вам  средства  вести  против  меня
процесс.
     - Хорошо.
     И супруги разошлись и более не виделись до самой той поры, когда друзья
приехали проводить отъезжающего.
     При этом случае опять не было никаких ни разговоров,  ни  урезониваний:
все знали, в чем дело, и скорбели, но хранили молчание.
     Вещи отъезжающего были уложены, и до отъезда оставалось  уже  несколько
минут, а Лара не выходила.
     Отец Евангел бродил по комнате и, заходя в углы, кусал  свою  бороду  и
чмокал сожалительно губами; Катерина Астафьевна ломала руки; генеральша была
бледна как плат; а майор, по общему замечанию, вдруг похудел.
     Настало время отъезда. Подозеров подошел  к  двери  жениной  спальни  и
сказал, что он желает проститься. Дверь отворилась, и он вошел к Ларисе.
     - Ах, змея! - прошептала Катерина Астафьевна, - да неужто же  она  даже
не выйдет его проводить?
     - И не должна, - отвечал стоявший возле жены лицом к окну Форов.
     - Это почему?
     - Потому что он этого не стоит. Если бы у нее муж был какой  ей  нуженд
так она бы его и встречала, и провожала.
     - То есть это вроде тебя бы что-нибудь.
     - Нет, что-нибудь вроде меня ее давно был бросил...
     - И вам их не жаль? - проронила Синтянина.
     - Ни малешенько.
     - А отчего же это вы похудели?
     - Овса мало получаю, - ответил майор,  но  слыша,  что  Подозеров  один
выходит в залу из комнаты жены, нетерпеливо дернул носом и заплакал.
     Все встали и начали прощаться, а Синтянина этим временем обтерла  молча
своим платком лицо майора,  чему  тот  нимало  не  препятствовал,  но  когда
генеральша прошептала: "Вы, Филетер Иванович, святой", - он резко ответил:
     - Чего же вы ко мне не прикладываетесь! - и с этим юркнул и  убежал  из
дома и  уже  объявился  у  вагона,  где  поджидал  свою  компанию  с  сильно
наплаканными глазами.
     Лары так и не было: в то время, как мужа ее уносил быстрый поезд, она в
сильнейшем расстройстве скакала в деревню к Бодростиной, которой  стремилась
излить свою душу и получить от нее укрепление.
     Но тут произошла вещь самая  неожиданная,  поразившая  Лару  жестоко  и
разразившаяся целою цепью самых непредвиденных событий: столь  милостивая  к
Ларисе  Глафира  встретила  ее  сухо,  выслушала  с  изумлением  и,   сильно
соболезнуя об исходе, какой приняло  дело,  советовала  Ларе  немедленно  же
послать вдогонку за мужем депешу или даже ехать вслед за ним в  Петербург  и
стараться все поправить.
     - Судите сами, chere Lara, -  говорила  она,  -  какое  же  будет  ваше
положение: вы так молоды, так хороши и... припомните стих Пушкина: "свет  не
карает преступлений, но тайны требует у них", меж  тем  как  вы  все  начали
оглаской и... я боюсь, как бы вы себе не заперли повсюду двери.
     Гордость Лары страшно возмутилась этим  наставлением,  и  она,  посидев
очень короткое время у Бодростиной, уехала, захватив с собой в качестве уте-
шителя Жозефа, а на другой день прибыл к ним и другой утешитель - сам  Павел
Николаевич Горданов, которого потерявшаяся Лариса приняла и выслушивала  его
суждения с братом о лицемерии провинциальном и о толерантности столиц.
     - А всего лучше, - говорил ей Жозеф, - валяй-ка, сестренка, за границу.
     - Да, проехаться в подобных обстоятельствах дело великое,  -  поддержал
Горданов и описал прелести заграничного вояжа,  пока  Подозеров  настроит  в
Петербурге дело о разводе.
     - Прекрасно, Лара: ей-Богу, ступай ты от этих  дураков  за  границу,  -
уговаривал Лару брат по отъезде Горданова, - а там  освободишься  от  своего
Фалалея Трифоновича и выходи замуж за Горданова, а я тоже женюсь и заживем.
     Лариса возразила брату только против того, что он уже женат и  что  ему
жениться не совсем удобно; но когда об этом зашел разговор  другой  раз,  то
Горданов поддержал Жозефа, сказав, что развестись у нас трудно, но  жениться
два раза гораздо легче, как и два раза замуж выйти - тоже.
     Лару это заняло, и она с любопытством слушала, как  Горданов  доказывал
ей, что если никто из родных не вмешается в брак,  то  кому  же  какое  дело
протестовать. Он привел ей в пример  несколько  дам,  благополучно  вышедших
замуж от живых мужей, и Лара  согласилась,  что  это  хорошее  средство  для
поправления фальшивых положений в глазах света, "не карающего  преступлений,
но  требующего  для  них  тайны".  А  через  неделю   Лара   взяла   деньги,
назначавшиеся на выкуп ее дома, и в один день собралась за границу.
     Об этом случайно узнал Форов, а жена его даже не хотела этому и верить,
но, гуляя вечером и придя на станцию железной дороги, она, к крайнему своему
удивлению, увидела Ларисину девочку с багажом.
     - Послушай, матушка Зинка, или, как  тебя...  Малаша:  куда  едет  твоя
барыня?
     - Неизвестно-с, Катерина Астафьевна.
     - Полно врать!
     - Ей-Богу, неизвестно.
     - К барину небось спешит?
     - Ничего не знаю-с.
     - Врешь; знаешь, да не хочешь сказать, - кинула  ей  Форова,  отходя  в
сторону и тщетно отыскивая в толпе Ларису. Ее, однако, нигде не было  видно,
и чем майорша больше суетилась и толкалась, тем только чаще попадались ей  в
глаза одни и те же лица, с неудовольствием отворачивавшиеся от ее  засмотров
и отвечавшие ей  энергическими  толчками  на  ее  плавательные  движения,  с
помощию которых она подвигалась наугад в этой сутолоке.
     Но вот прозвонил звонок, все хлынуло к дверям, ринулось за  решетку,  а
ее не пускают.
     - Нельзя, нельзя, не ведено без билета! - внушает ей, отводя ее  рукой,
жандарм.
     -  Позволь,  любезнейший,  хоть  на  минутку,  -  упрашивает   Катерина
Астафьевна, распаляемая самой ей непонятным жаром томительного предчувствия.
- Позволь, голубчик, позволь, батюшка.
     Но жандарм был непреклонен.
     - Возьмите билет, тогда, - говорит, - пущу.
     Вот прозвучал  и  второй  звонок:  все  уселись  по  местам;  платформа
пустеет, только изредка пробегают поездные, поправляя сигнальный шнур; вот и
все двери вагонов  заперты,  и  Катерина  Астафьевна  бежит  вдоль  решетки,
проницая взором каждое окно, как вдруг ее кто-то толкнул  и,  перескочив  за
решетку, стремглав вскочил в вагон.
     - Великий Боже, это Горданов!
     Катерина Астафьевна невзвидела  света  и,  оком  прозрения  заметив  за
опущенною шторой одного вагонного  окна  черный  глаз  Ларисы,  бросилась  к
кассе.
     - Билет мне, билет! - шипела она,  колотя  рукой  в  закрытую  форточку
кассирской будки, но форточка  не  отпиралась,  а  между  тем  на  платформе
прозвенел третий звонок.
     Отчаянная Форова с воплем бросилась назад к поезду,  но  пред  нею  уже
только мелькнул красный флаг заднего вагона, и в  воздухе  звучало  баф-тум,
баф-тум...
     Но наконец затихло и это.
     Катерина Астафьевна швырнула на пол чепец и зарыдала, вопя:
     - Лара! дитя мое! моя девочка! что ты наделала? Куда  тебя  повез  этот
злодей?
     Но прошли первые истерические порывы, и Катерина Астафьевна,  встав  на
ноги, подошла, шатаясь, к кассе, с  вопросом:  когда  она  может  ехать?  Ей
отвечали: что следующий поезд пойдет завтра.
     - Завтра!.. Это ужасно. А как же, я видела, там сейчас  собирают  опять
какие-то вагоны... Я видела.
     - Да; это через час пойдет товарный поезд, - отвечал ей кассир, - но, -
добавил он, - на этих поездах пассажиров не возят.
     - Батюшка, как-нибудь! - умоляла майорша, но  требование  ее  не  могло
быть удовлетворено: ей рассказали, что  при  товарных  поездах  люди  только
принимаются со скотом.
     - Как со скотом? Расскажите же мне толком: как это со скотом?  Я  поеду
со скотом.
     - Если у вас будет лошадь или корова, или другая скотина, вы можете  ОС
провожать,
     Катерина Астафьевна подхватила чепец, исчезла, и менее  чем  через  час
снова явилась на станцию с узелочком в сопровождении майора, который  держал
под рукой визжавшего поросенка,
     -  Стой  здесь,  -  сказал  Форов  жене,  -  а  я  пойду   сдам   этого
путешественника и запишу при нем тебя.
     И через десять минут Катерина Астафьевна уже  мчалась  по  тому  самому
направлению, по которому час тому назад унеслась Лариса. На дворе  уже  была
ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей  вокруг  открытой
платформы и прохлаждал горячечный жар майорши, которая сидела на полу  между
ящиками и бочками, в коленях у нее помещался поросенок  и  она  кормила  его
булочкой, доставая ее из своего узелочка одною рукой,  меж  тем  как  другою
ударяла себя в грудь и то порицала себя за гордыню, что сердилась на "Пару и
не видалась с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу  и  проклятому
Гордашке, то, подняв глаза к  звездному  небу,  шептала  вслух  восторженные
молитвы. Она не замечала, как мимо мелькали полустанции и станции и как  луч
восходящего  солнца  осветил  ее  бегущей  платформе  коленопреклоненную   с
развевающимися по  ветру  добела  поседевшими  косами  в  устами,  шепчущими
крылатые мольбы Богу милосердия.


        Глава тридцать пятая
        Близок уж час торжества

     Ненавистный  соперник  Ропшина  умчался  далеко.  Все   это   сделалось
чрезвычайно быстро и неожиданно и совершенно против всякого желания  и  всех
расчетов  Глафиры.  Она  никак  не  ожидала  от   Горданова   такой   глупой
безрасчетливости в такое кипучее время. Кроме того, она была оскорблена этим
побегом не только как заговорщица, но и как женщина. Она поняла, что чары ее
уже уходят и даже совсем отошли; что она только действует на юность,  да  на
глупость, - на Ропшина, да на Висленева, а разборчивый Горданов уже нагло  и
дерзко манкирует ее  тридцатилетнею  красой,  открыто  предпочитая  ей  юную
прелесть молодой Лары, за которою  он  бросился,  покинув  все  дела  и  все
замыслы, и умчался очертя голову.
     Ропшин довольно  близко  отгадывал  то,  что  должна  была  чувствовать
Бодростина, получив доставленное им известие о побеге Горданова с Ларисой.
     Сообщив это Глафире, секретарь доложил  ей  почтительно,  что  Горданов
пропасть не может, что он дал слово вернуться из отлучки через месяц, чему
     Ропшин и советовал верить.
     - Но, - прибавил он со вздохом, - нам это  все  мало  поможет.  Глафира
поглядела ему в глаза и спросила: что он хочет этим сказать?
     - В течение месяца, Глафира Васильевна, много  может  случиться:  я  не
отвечаю, что в это время все не откроется Михаилу Андреичу про завещание.
     - Но кто же ему может это открыть?
     Ропшин поднял голову так, как  он  ее  никогда  еще  не  поднимал  пред
Глафирой, и смело произнес:
     - Я сам.
     - Ага! Вот в чем дело! - подумала та и, покачав головой, добавила,  что
она этому не верит.
     - Нет-с, я уверяю вас, что долее ждать нельзя.
     Глафира закусила губу и после минутной паузы  ответила,  что  он  и  не
будет ожидать долее, и с этим она сделала шаг в глубину комнаты и спросила с
легкой улыбкой:
     - Говорите прямо: чего вы хотите? Что вам нужно за ваше молчание?
     Ропшин оробел и пролепетал, что его смущает страх, что он не может быть
покоен и даже не спит, потому что  ему  по  целым  ночам  чудится,  что  его
запирают в его комнате и хотят взять.
     - Приходите сюда, ко мне, когда вам сделается очень страшно.
     - Я не шучу-с; мне страшно... и я не сплю; как ночь, я в страхе.
     - Ну, приходите сюда: у меня здесь горит лампада.
     Ропшин кинулся пред ней на колена и, схватив ее руку,  прильнул  к  ней
устами.
     - Через час, когда разойдемся, моя дверь будет отперта, -  проговорила,
отстраняя его от себя, Бодростина и, возвратясь в свою половину, после  того
как семейство разошлось по своим спальням,  она  отпустила  свою  горничную,
стала против окна и, глядя на те самые звезды, которые светили теперь едущей
майорше Форовой, задумалась и потом рассмеялась и сказала себе:
     - Я все, все предвидела, но  никогда  не  думала,  чтобы  мне  пришлось
играть такую роль. Но неужто же на этом остановиться и  потерять  все,  все,
что уже сделано? Нет, нет, вперед!
     В это время дверь тихо отворилась и на пороге появился Ропшин.
     - Вы аккуратны, как часовая стрелка, - встретила его улыбкой Глафира.
     - Как немец-с, - отвечал ей Ропшин, пожирая ее  глазами,  и,  осторожно
положив на стул ключ от своей комнаты,  подошел  к  столу  и  завернул  кран
лампы.
     - Так, - сказал он, - будет гораздо безопаснее, потому что хотя к вам и
никто не смеет взойти, но все-таки свет.
     Впрочем, опасения Ропшина были не совсем  излишни,  потому  что  Жозеф,
обрадованный отъездом Горданова, не спал и, видя из своего окна свет в  окне
Глафиры, сошел заглянуть под штору, но труд его был напрасен, тяжелые  шторы
не позволили ему ничего видеть, да и огонь стух при самом его приближении.
     Слегка подвыпивший за ужином Жозеф должен был ограничиться только  тем,
что посидел под окном своего кумира, и, распевая: "Близок уж  час  торжества
моего", напугал суеверных сторожей, которые рассказывали потом, что слышали,
как завывает коровья смерть, о которой тогда толковали, будто она  ходит  по
селам.
     Висленев, узнав об  этом  чрез  слуг,  был  чрезвычайно  рад,  что  его
принимают за коровью смерть: это, с одной стороны, возвышало  в  его  глазах
его мистическое значение, а с  другой  -  он  набрел  на  мысль:  нельзя  ли
взбудоражить мужиков, что скотский падеж пошел по селам от скота, нагнанного
Бодростиным на  его  невиданную  и  неслыханную  консервную  фабрику?  Жозеф
положил агитировать в  этом  смысле  и,  припоминая  поучение  Горданова  не
пренебрегать ничем, начал свою агитацию, внушая встречному и поперечному  из
крестьян  злые  намеки,  с  надеждой,  что  авось  что-нибудь  из  этого  да
разыграется.
     Александра Ивановна Синтянина едва только через  несколько  дней  после
происшествия узнала об исчезновении Ларисы и Форовой, и  то  весть  об  этом
Пришла на хутор чрез отца Евангела, который, долго  не  видя  майора,  ходил
осведомляться о нем, но его  не  видал,  а  только  узнал  о  том,  что  все
разъехались, и что сам майор как ушел провожать жену,  с  той  поры  еще  не
бывал назад.
     Где он мог быть? Куда он делся в то время, когда он один  мог  сообщить
интереснейшие сведения?
     Это чрезвычайно занимало и священника, и генеральшу, но ответа  на  это
ниоткуда не слышалось.
     Наконец, в один прекрасный день майор явился, как с неба, к  Синтяниной
в прямо начал со слов:
     - Жена вам кланяется!
     - Боже, что это такое: где Катя? Что с нею?
     - Я получил от нее письмо, - отвечал  майор,  вручая  ей  листочек,  на
котором Катерина Астафьевна извещала, что  она,  доехав  до  Москвы,  искала
здесь Ларису совершенно понапрасну и  потом  отправилась  в  Петербург,  где
надеялась отыскать племянницу, но тоже опять ошиблась. Ни ее,  ни  Горданова
нет и следа. - Я же, - добавляла майорша,  -  вчера  вспомнила,  что  я  уже
неделю не обедала, и присела в Гостином  дворе  у  саечника  поесть  теплого
супцу и горько заплакала, вспомнив, что все деньги протратила даром и мне не
на что вернуться, а между тем ты, мой бедный Форушка, сидишь без гроша и без
хлеба.
     - Как же это, Филетер Иванович,  почему  не  обратились  вы  к  нам?  -
Остановилась генеральша.
     - Читайте, читайте далее.
     Синтянина далее  вычитала,  что  здесь  под  навесами  Гостиного  двора
плачущая  Катерина  Астафьевна  неожиданно  увидала  Подозерова  и  была  им
утешена, как будто ангелом, и поселилась  у  него  вместе  с  ним  на  одной
квартире, открыла ему все и старается его утешить и разыскать Ларису.
     - Аминь, - решил Форов, и  на  вопрос  генеральши:  что  будет  дальше?
отвечал, что он ничего не знает.
     Генерал слегка  осудил  майоршу  за  привязанность  к  Ларе,  но  Форов
заступился за жену и сказал:
     - Что ж вас тут удивляет? она ее  любит,  а  коли  любит,  и  толковать
нечего.
     - Это вы-с виноваты, - шутил генерал, - вы  должны  были  внушать,  что
недостойное уважение любить не следует.
     - Ну да, как раз! Тогда я прежде всего должен бы внушать ей,  чтоб  она
первого меня не любила.
     - Разве вы себя не уважаете?
     - А вы себя уважаете!
     - Конечно, уважаю.
     - Ну, а я себя нисколько.
     - Вот как!
     - Да разумеется-с! Да и за что же мне себя уважать, когда  я  дожил  до
старости