иров искалечило: одному ногу переломило,  другому  -
руку. Были это люди молодые, только что окончившие  университетский  курс  и
ехавшие в в губернский город  на  службу,  один  -  товарищем  председателя,
другой - чиновником особых поручений к  губернатору.  Спиридонов  забрал  их
обоих к себе в дом и начал лечить и вылечил, и пока они были опасны, сам  не
пил, а как те стали обмогаться, он опять за свое. "Теперь Лете, - говорит, -
не скучно,  ее  есть  кому  забавлять",  -  и  точно  нарочно  от  нее  стал
отдаляться; а из пациентов богатый молодой человек, по фамилии Рупышев, этим
временем страстно влюбился в Летушку. Уже оба эти больные и  выздоровели,  и
все не едут: одного магнит держит, другой для товарища сидит, да и сам  тоже
неравнодушен.  Но,  наконец,  стали  они   собираться   ехать   и   захотели
поблагодарить хозяина, а его нет, нет и день, и два, -  и  три,  и  ночевать
домой не ходит, все сидит у дьякона. Ну, просто сам наводит руками жену  Бог
весть на что.
     - На что же он ее наводил? - перебила Бодростина, смеясь и тихо  дернув
под столом за полу сюртука Висленева. Но Водопьянов словно не  слыхал  этого
вопроса и продолжал:
     - В городе давно уже это так и положили,  что  Лета  мужа  не  любит  и
потому ей все равно, а он ее рад бы кому-нибудь  с  рук  сбыть.  Чем  же  он
занимался у  дьякона?  Рупышев,  уезжая,  пошел  к  ним,  чтобы  посмотреть,
проститься и денег ему дать за лечение и за хлеб за соль. Приходит; на дворе
никого, в сенях никого и в комнатах никого, все вокруг отперто, а живой души
нет. Но только вдруг слышит он тупые шаги, как босиком ходят, и видит,  идет
лекарь, как мать родила, на плече держит палку от щетки, а  на  ней  наверху
трезубец из хворостинки. Идет и не смотрит на гостя, и обошел вокруг печки и
скрылся в другую комнату, а  чрез  две  минуты  опять  идет  сзади  и  опять
проходит таким же манером. "Доктор! - зовет  Рупышев,  -  доктор!  Александр
Иваныч!" - а Спиридонов знай совершает свое течение. Рупышев опять  к  нему,
да уж с докукой, а тот, не останавливаясь и не оборачиваясь в  его  сторону,
отвечает: "Оставьте меня, я Нибелунг", - и пошел далее. "Фу ты, черт возьми,
до чего человек допился!" - думает гость, а между тем  из-под  стола  кто-то
дерг его за ногу. Смотрит Рупышев, а под столом сидит дьякон.
     - Дразните, - говорит, - меня, я  медведь.  Гость-то  его  и  утешь,  и
подразни.
     - "Р-р-р-р-р!" - говорит, - да ногой и мотнул, а дьякон его как  хватит
за ногу, да до кости прокусил, и стало опять его нужно лечить  от  дьяконова
укушения. Тут-то Рупышев с Летушкой и объяснился. Она его выслушала спокойно
и говорит: "Не ожидала, чтобы вы это сделали".
     - Да будто, - говорит, - вы вашего мужа любите?  -  "А  я,  -  отвечает
Летушка, - разве вам про это позволяла что-нибудь говорить?" -  И  при  этом
попросила, чтоб он об этом больше  никогда  и  речи  не  заводил.  Вот  этот
Рупышев и поехал, да ненадолго: стал он  часто  наезжать  и  угождениям  его
Летушке и конца не было. Чего он ей ни дарил, чего ни присылал, и наконец  в
отставку вышел и переехал жить к ним в город,  и  все  знали,  что  это  для
Летушки. Спиридонов его принимал радушно и сам к нему хаживал, и  жизнь  шла
опять постарому. Придет Спиридонов ночью домой, прокрадется тихонько,  чтобы
не разбудить Летушку, и  уснет  в  кабинетике,  та  и  не  знает,  каков  он
вернулся.
     Но вдруг Лета заподозрела, что Рупышев ее мужа нарочно спаивает, потому
что Спиридонов уж до того стал пить, что начал себя забывать, и раз приходит
при всех в почтовую контору к почтмейстеру и просит: "У меня, -  говорит,  -
сердце  очень  болит,  пропишите   мне   какую-нибудь   микстуру".   Рупыщев
действительно нарочно его спаивал, и Лета в этом не ошибалась.
     Пошел раз лекарь к Рупышеву, и нет его, и нет, а  ночь  морозная  и  по
улицам носится поземная метель. Не в редкость это  случалось,  но  только  у
Леты вдруг стала душа не на месте. Целую ночь она  и  спит  и  не  спит:  то
кто-то стучит, то кто-то царапается и вдруг тяжелый-претяжелый человек вошел
и прямо повалился в кресло у ее кровати и захрапел. Летушка так  и  обмерла,
проснулась, а возле постели никого нет, но зато на пороге  стоит  человек  в
плаще, весь насквозь, как  туман,  светится  и  весело  кланяется.  Она  его
впросоньи спросила: "Кто вы и что вам нужно?" А он ей покивал и говорит: "Не
робей, я поправился!" Это было перед рассветом, а  на  заре  пришли  люди  и
говорят: "Лекаря неживого нашли, заблудился и в канаве замерз".
     - Ну-с, - подогнала рассказчика Бодростина.
     - Ну-с, тут и увидели Лету, какая она. Она окаменела: "Нет, -  говорит,
- нет, это благородство не могло умереть, - оно живо. Саша, мой Саша! приди
     ко мне, мой честный Саша!"
     Схоронили-с Спиридонова. Лета осталась без всяких средств; Поталеев ее,
впрочем, не допускал до нужды, от него она  брала,  а  Рупышеву  и  все  его
прежние подарки отослала назад. Рупышев долго выбирал время, как ей  сделать
предложение, и наконец сделал, но сделал его письменно. Летушка что  же  ему
ответила? "Было время, - написала она, - что вы мне нравились, и я  способна
была увлечься вами, а увлечениям моим я не знаю меры, но вы не умели уважать
благороднейшего моего мужа, и я никогда не пойду за вас. Не возвращайтесь ко
мне ни с каким предложением: я вечно его, я исполню мой долг, если только  в
силах буду сравняться с его мне одной известным, бесконечным великодушием  и
благородством".
     После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни одного его письма
не распечатала и вскоре же, при  содействии  Поталеева,  уехала  к  своим  в
Москву. А в Москве все та же нужда, да нужда,  и  все  только  и  живы,  что
поталеевскими    подаяниями.    Поталеев    ездит,     останавливается     и
благодетельствует. Проходит год, другой, Лета все вдовеет. Вот Поталеев ей и
делает вновь предложение. Лета только усмехнулась. А Поталеев и говорит:
     - Что это значит? Как я должен понимать вашу улыбку?
     - Да ведь мне вам отказать нельзя, -  отвечает  Лета,  -  вы  всем  нам
помогали... да... вы моего Сашу любили...
     - Именно-с любил.
     Лета повесила голову и проговорила:
     - Саша мой, научи меня, что я сделаю, чтобы быть достойною  тебя?  И  с
этим она вдруг вздрогнула, как будто кого увидала, и рука ее, точно
     брошенная чужою рукой, упала в руку Поталеева.
     - Иду! - прошептала она, - вы меня купили!  -  Да,  так-с  и  вышла  за
Поталеева и стала госпожой Поталеевой, да тем и самого Поталеева перепугала.
     Он жил с нею не радовался, а плакал, да служил панихиды по  Спиридонове
и говорил: "Как могло это статься! Нет, с ним нельзя  бороться,  он  мертвый
побеждает".
     - Летушка! Лета! - допрашивал он жену, - кто же он был для вас? Где  же
тот ваш проступок, о котором вы девушкой сказали в Москве?
     - Старину вспомнил! Напрасно тогда не женился на  ней,  на  девушке?  -
вставил Висленев.
     - Нет-с, дело-то именно в том, что он женился на девушке-с! - ответил с
ударением Водопьянов. - Скоро Лета нагнала  ужас  на  весь  деревенский  дом
своего второго мужа: она все ходила, ломала руки, искала и  шептала:  "Саша!
Пустите меня к Саше!" Есть у Летушки кофточки шитые и шубки  дорогие,  всего
много, но ничего ее не тешит. Ночью встанет,  сидит  на  постели  и  шепчет:
"Здравствуй, милый мой, здравствуй!" Поталеев не знает, что и делать! Прошло
так с год. Вот и съехались раз к Поталееву  званые  гости.  Летушку  к  ним,
разумеется,  не  выпустили,  но  она  вдруг  является  и   всем   кланяется.
"Здравствуйте, - говорит, - не видали ли вы  моего  Сашу?"  Гости,  понятно,
смутились.
     - Впрочем, Саша идет уж, идет, идет, - лепетала, тоскуя, Лета.
     - Поди к себе наверх! - сказал ей строго муж, но  она  отворотилась  от
него и, подойдя к одному старому гостю, который в  это  время  нюхал  табак,
говорит:
     - Дайте табаку!
     Тот ей подал.
     - Вы богаты?
     - Богат, - отвечает гость.
     - Так купите себе жену и...
     - Но нет-с, - заключил рассказчик,  -  я  эту  последнюю  сцену  должен
пояснить вам примером.
     При  этом  Водопьянов  встал,  вынул  из   бокового   кармана   большую
четырехугольную табакерку красноватого золота и сказал: "Это было  так:  она
стояла, как я теперь стою, а гости от нее в таком же расстоянии, как  вы  от
меня. Поталеев, который хотел взять ее за руку, был ближе всех, вот  как  от
меня г. Висленев. Старик гость держал в руке  открытую  табакерку...  Теперь
Лета смотрит туда... в окно... там ничего не видно, кроме неба,  потому  что
это было наверху в  павильоне.  Ровно  ничего  не  видно.  Смотрите,  Лариса
Платоновна, вон туда... в темную дверь гостиной... Вы не боитесь  глядеть  в
темноту? Есть люди, которые этого боятся, оно немножко и понятно... Впрочем,
вы ничего не видите?
     - Ничего не вижу, - отвечала, улыбаясь, Лариса.
     - Она точно так же ничего не видала, и вдруг Лета рукой  щелк  по  руке
старика, - и с этим Сумасшедший Бедуин неожиданно ударил Висленева по  руке,
в которой была табакерка, табак вздетел; все, кроме  отворотившейся  Ларисы,
невольно закрыли глаза. Водопьянов же в эту минуту пронзительно  свистнул  и
сумасшедшим голосом крикнул: "Сюда, малютка! здесь Испанский Дворянин!" -  и
с этим он сверкнул на Ларису безумными глазами, сорвал ее за руку с места  и
бросил к раскрытой двери, на пороге которой стоял Подозеров.
     Лариса задрожала и  бросилась  опрометью  вой,  а  Водопьянов  спокойно
закончил:
     - Вот как все это было! - и с этим вышел в гостиную, оттуда на балкон и
исчез в саду.


        Глава шестая
        Не перед добром

     Андрей Иванович Подозеров, войдя чрез балкон и застав  все  общество  в
наугольной Бодростинского дома, среди общего  беспорядочного  и  непонятного
движения, произведенного табаком Сумасшедшего Бедуина, довольно долгое время
ничего не мог понять, что здесь случилось. Лариса кинулась к нему  на  самом
пороге и убежала назад с воплем и испугом. Горданов, Висленев и  Бодростина,
в разных позах, терли себе глаза, и из  них  Горданов  делал  это  спокойно,
вытираясь  белым  фуляром,  Висленев  вертелся  и  бранился,  а   Бодростина
хохотала.
     - Это черт знает что! - воскликнул Висленев, первый  открыв  глаза,  и,
увидев Подозерова, тотчас же отступил назад.
     -  Я  вам  говорила,  что  покажу  вам  настоящий  антик,  -   заметила
Бодростина, - надеюсь, вы не скажете, что я вас обманула, -  и  с  этим  она
тоже открыла глаза и, увидав гостя,  воскликнула:  -  Кого  я  вижу,  Андрей
Иваныч! Давно ли?
     - Я только вошел, - отвечал Подозеров, подавая ей руку и сухо  кланяясь
Висленеву и Горданову, который при этом сию же минуту встал и вышел в другую
комнату.
     - Вы видели, в каком мы были положении? Это  "Сумасшедший  Бедуин"  все
рассказывал нам какую-то историю и в заключение засыпал нас табаком. Но  где
же он? Где Водопьянов?
     - Черт его знает, он куда-то ушел! - отвечал Висленев.
     - Ах, сделайте милость, найдите его, а то он, пожалуй, исчезнет.
     - Прекрасно бы сделал.
     - Ну, нет; я расположена его дослушать, история не кончена, и  я  прошу
вас найти его и удержать.
     Висленев пожал плечами и вышел.
     -  Стареюсь,  Андрей  Иванович,  и  начинаю  чувствовать   влечение   к
мистицизму, - обратилась Бодростина к Подозерову.
     - Что делать? платить когда-нибудь дань удивления неразрешимым тайнам -
удел почти всеобщий.
     - Да; но Бог с ними, эти тайны,  они  не  уйдут,  между  тем  как  vous
devenez rare соmmе le beau jour {Вы появляетесь так же редко, как ясный день
(фр.).}. Мы с вами ведь не видались сто лет и сто зим!
     - Да; почти не видались все лето.
     - Почти! по-вашему, это, верно, очень мало, а  по-моему,  очень  много.
Впрочем, счеты в сторону: je suis ravie {Я в восторге (фр.).}, что вас вижу,
- и с этим Бодростина протянула Подозерову руку.
     - Я думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с  вами  более
уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и
тогда были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на  него
с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до
глубины  души,  и  зато  из   той   же   глубины   вызываю   искреннюю   вам
признательность, что вы ко мне приехали.
     Она опять протянула ему свою  руку  и,  удерживая  в  своей  руке  руку
Подозерова, продолжала:
     - Вы вознаградили меня этим за многое.
     - Я вознагражден уж больше меры этими словами,  которые  слышу,  но,  -
добавил он, оглянувшись, - я здесь у вас по делу.
     - Без но, без но: вы сегодня мой милый гость, -  добавила  она,  лаская
его своими бархатными глазами, - а я, конечно,  буду  не  милою  хозяйкой  и
овладею вами. - Она порывисто двинулась вперед и, встав с места, сказала,  -
я боюсь, что Висленев лукавит и не пойдет искать моего  Бедуина.  Дайте  мне
вашу руку и пройдемтесь по парку, он должен быть там.
     В это время Бодростина,  случайно  оборотясь,  заметила  мелькнувшую  в
коридоре юбку  Ларисиного  платья,  но  не  обратила  на  это,  по-видимому,
никакого внимания.
     - У меня по-деревенски  ранний  ужин,  но  не  ранняя  ночь:  хлеб-соль
никогда не мешает, а сон, как и смерть, моя антипатия. Но вы,  мне  кажется,
намерены молчать... как сон, который я припомнила. Если так, я буду смерть.
     - Вы смерть!.. Полноте, Бога ради!
     - А что?
     - Вы жизнь!
     - Нет, смерть! Но вы меня не бойтесь: я - смерть легкая, с  прекрасными
виденьями, с экстазом жизни. Дайте вашу руку, идем.
     С этим она облокотилась на руку  гостя  и  пошла  с  ним  своею  бойкою
развалистою походкой чрез гостиную в зал. Здесь  она  остановилась  на  одну
минуту и отдала дворецкому приказание накрыть стол в маленькой портретной.
     - Мы будем ужинать en petite comite {В тесном кругу (фр.).}, -  сказала
она, и, держа  под  руку  Подозерова,  вернулась  с  ним  в  большую  темную
гостиную, откуда  был  выход  на  просторный,  полукруглый  балкон  с  двумя
лестницами, спускавшимися  в  парк.  В  наугольной  опять  мелькнуло  платье
Ларисы.
     - Ax, ecoute, дружочек Лара! - позвала ее Бодростина, - j ai  un  petit
mot a vous dire {Послушайте... мне нужно сказать  вам  словечко  (фр.).};  у
меня разболелась немножко голова и мы пройдемся по парку, а ты,  пожалуйста,
похозяйничай, и если где-нибудь покажется Водопьянов, удержи его, чтоб он не
исчез. Он очень забавен. Allons {Пойдемте (фр.).}, - дернула она  Подозерова
и, круто поворотив назад, быстрыми  шагами  сбежала  с  ним  по  лестнице  и
скрылась в темноте парка.
     Лариса все это  видела  и  была  этим  поражена.  Эта  решительность  и
смелость приема ее смущала, и вовсе незнакомое ей  до  сих  пор  чувство  по
отношению к Подозерову щипнуло ее за сердце; это чувство было  ревность.  Он
принадлежал ей, он ее давний рыцарь, он был ее жених, которому она,  правда,
отказала, но... зачем же он с Бодростиной?.. И так явно. В  Ларисе  заиграла
"собака и ее тень". Притом ей стало вдруг страшно; она  никогда  не  гостила
так долго у Бодростиной; ее выгнали сюда домашние нелады с теткой, и  теперь
ей казалось, что она где-то в  плену,  в  злом  плену.  Собственный  дом  ей
представлялся давно покинутым раем, в который уже нельзя вернуться, и бедная
девушка, прислонясь лбом к  холодному  стеклу  окна,  с  замирающим  сердцем
думала: пусть вернется Подозеров, и я скажу ему, чтоб он взял меня с  собой,
и уеду в город.
     - Где вы и с кем вы?  -  произнес  в  это  мгновение  за  нею  тихий  и
вкрадчивый голос.
     Она вздрогнула и, обернувшись, увидала пред собою Горданова.
     - Вы меня, кажется, избегаете? - говорил он, ловко заступая  ей  дорогу
собою и стулом, который взял за спинку и наклонил пред Ларисой.
     - Нимало, - отвечала Лариса, но голос ее обличал сильное  беспокойство;
она жалась всем телом, высматривая какой-нибудь выход  из-за  устроенной  ей
баррикады.
     - Мне необходимо с вами говорить. После того, что было вчера вечером  в
парке...
     - После того, что было вчера между нами, ни нынче и  никогда  не  может
быть ни о чем никакого разговора.
     - Оставьте этот тон; я знаю, что вы говорите то,  чего  не  чувствуете.
Сделайте милость, ради вас самой, не шутите со  мною.  Лариса  побледнела  и
отвечала:
     - Оставьте меня, Павел Николаевич, примите стул и дайте мне дорогу.
     - А-а! Я вижу, вы в самом деле меня не понимаете!
     - Я не желаю вас понимать,  пропустите  меня  или  я  позову  брата!  -
сказала Лариса.
     - Ваш брат волочится за госпожой дома, которая в свою очередь волочится
за вашим отставным женихом, но это все равно, оставим их  прогуливаться.  Мы
одни, и я должен вам сказать, что мы должны объясниться...
     - Чего же вы требуете от меня? - продолжала  Лариса  с  упреком.  -  Не
стыдно ли вам не давать покоя девушке,  которая  вас  избегает  и  знать  не
хочет.
     - Нет, тысячу раз нет! вы меня не избегаете, вы лжете.
     - Горданов! - воскликнула гневно обиженная Лариса.
     - Что вы?.. Я вас не оскорбил: я говорю, что вы лжете  самим  себе.  Не
верите? Я представляю на это доказательства.  Если  бы  вы  не  хотели  меня
знать, вы бы уехали вчера и не остались  на  сегодня.  Бросьте  притворство.
Наша встреча - роковая встреча. Нет силы, которая могла бы сдержать страсть,
объемлющую все существо мое. Она не может остаться без  ответа.  Лариса,  ты
так мне нравишься, что я не могу с тобой расстаться, но и не  могу  на  тебе
жениться... Ты должна меня выслушать!
     Лариса остолбенела.
     Горданов не понял ее и продолжал, что он не  может  жениться  только  в
течение некоторого времени и опять употребил слово "ты".
     Лариса этого не вынесла:
     -  "Ты!"  -  произнесла  она,  вся  вспыхнув,  и,  рванувшись   вперед,
прошептала задыхаясь: - пустите! - Но одна рука Горданова  крепко  сжала  ее
руку, а другая обвила ее стан.
     - Ты спрашиваешь, что хочу я от тебя: тебя самой!
     - Нет, нет! - отрицала с закрытым лицом Лариса. -  Но  Бога  ради!  Как
милости, как благодеяния, прощу вас: прекратите эту сцену.  Умоляю  вас:  не
обнимайте же меня по крайней мере, не обнимайте, я  вам  говорю!  Все  двери
отперты...
     - Вы мне смешны... дверей боитесь! - ответил Горданов  и  сжав  Ларису,
хотел поцеловать ее.
     Но в эту же минуту чья-то сильная рука откинула его в сторону. Он  даже
не мог вдруг сообразить, как это случилось, и понял все только,  оглянувшись
назад и видя пред собою Подозерова.
     - Послушайте!  -  прошипел  Горданов,  глядя  в  горящие  глаза  Андрея
Ивановича. - Вы знаете, с кем шутите?
     - Во всяком случае с мерзавцем, -  спокойно  молвил  Подозеров.  Лариса
вскрикнула и, пользуясь суматохой, убежала.
     - Вы это смеете сказать? - подступал Горданов.
     - Смею ли я?
     - Вы знаете?.. вы знаете!.. - шептал Горданов.
     - Что вы подлец? о, давно знаю, - произнес Подозеров.
     - Это вам не пройдет так. Я не кто-нибудь... Я...
     - Прах, ходящий на двух лапках! - произнес за ним голос Водопьянова,  и
колоссальная  фигура  Сумасшедшего  Бедуина  стала  между   противниками   с
распростертыми руками. Подозеров повернулся и вышел.
     Павел Николаевич постоял с минуту, закусив губу. Фонды его заколебались
в его дальновидном воображении.
     "Скандал!  во  всяком  разе  гадость...  Дуэль...  пошлое   и   опасное
средство...  Отказаться,  как  это  делают  в  Петербурге...  но  здесь   не
Петербург, и прослывешь трусом... Что же делать? Неужто  принимать...  дуэль
на равных шансах для обоих?.. нет; я разочтусь иначе", - решил Горданов.


        Глава седьмая
        Краснеют стены

     Богато сервированный ужин  был  накрыт  в  небольшой  квадратной  зале,
оклеенной красными обоями и драпированной красным штофом, меж которыми
     висели старые портреты.
     Глафи