легка очертания, тихо
ползло над рубежом,  по  которому  бродила  свободная лошадь.  Облачко точно
прямо  шло  на   коня  и,  настигнув  его,  вдруг  засновало,  вскурилось  и
разнеслось, как дым пушечного жерла. Конь дико всхрапнул и в испуге понесся,
не чуя под собой земли.
     Это  была дурная вещь. Туберозов торопливо вскочил, разбудил Павлюкана,
помог ему вскарабкаться на другого  коня и послал его в погоню за испуганною
лошадью, которой между тем уже не было и следа.
     - Спеши,  догоняй, - сказал Савелий  дьячку  и,  вынув  свои серебряные
часы, поглядел на них: был в начале четвертый час дня.
     Старик сел  в тени с непокрытою головой, зевнул и неожиданно вздрогнул;
ему вдалеке послышался тяжелый грохот.
     "Что бы это такое: неужто гром?"
     С  этим он  снова  встал  и, отойдя  от опушки,  увидел, что с  востока
действительно шла  темная  туча. Гроза  застигала Савелия  одним-одинешенька
среди леса и полей, приготовлявшихся встретить ее нестерпимое дыхание.
     Опять  удар, нива  заколебалась  сильней,  и  по ней  полоснуло  свежим
холодом.
     К  черной туче, которою  заслонен  весь восток, снизу  взмывали клубами
меньшие  тучки. Их  будто что-то подтягивало  и подбирало, как кулисы, и  по
всему  этому  нет-нет  и прорежет  огнем.  Точно  маг, готовый дать страшное
представление,  в последний раз осматривает с  фонарем в  руке темную сцену,
прежде чем зажжет все огни и поднимет завесу. Черная туча  ползет, и чем она
ближе, тем кажется непроглядней. Не пронесет ли ее бог? Не разразится ли она
где подальше? Но нет: вон по ее  верхнему краю тихо сверкнула огнистая нить,
и молнии замигали и зареяли разом по всей темной массе. Солнца уже нет: тучи
покрыли его  диск, и его длинные, как шпаги, лучи, посветив  мгновение, тоже
сверкнули  и  скрылись. Вихорь  засвистал и  защелкал. Облака заволновались,
точно знамена.  По бурому полю зреющей ржи запестрели широкие белые пятна  и
пошли  ходенем;  в одном  месте падет  будто с неба одно, в другом  -  сядет
широко другое и разом пойдут навстречу друг  другу, сольются и оба исчезнут.
У межи  при  дороге ветер треплет колос так  странно, что это как будто и не
ветер, а кто-то живой притаился  у корня  и злится. По  лесу шум. Вот и  над
лесом зигзаг;  и  еще вот  черкнуло совсем по верхушкам, и вдруг тихо... все
тихо!  ни  молний,  ни  ветру:  все  стихло.  Это  тишина  пред  бурей:  все
запоздавшее  спрятать  себя  от  невзгоды пользуется  этою последнею минутой
затишья; несколько пчел пронеслось мимо Туберозова, как будто они не летели,
а  несло их  напором ветра. Из темной чащи  кустов, которые  казались теперь
совсем  черными, выскочило  несколько  перепуганных  зайцев и залегли в меже
вровень с землею. По траве, которая при теперешнем освещении тоже черна  как
асфальт, прокатился серебристый  клубок  и юркнул под  землю.  Это  еж.  Все
убралось,  что куда может.  Вот  и последний, недавно реявший,  ворон плотно
сжал у плеч крылья и, ринувшись вниз, тяжело  закопошился в вершине высокого
дуба.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Туберозов не был трусом, но он был человек нервный,  а такими  людьми в
пору  больших  электрических  разряжений овладевает  невольное и  неодолимое
беспокойство. Такое  беспокойство чувствовал теперь  и он, озираясь вокруг и
соображая, где  бы, на каком бы месте ему  безопаснее встретить и  переждать
готовую грянуть грозу.
     Первым его  движением было  броситься к  своей  повозке,  сесть в нее и
закрыться,  но чуть только  он  уместился  здесь,  лес  заскрипел, и кибитку
затрясло, как лубочную люльку. Ясно было, что это приют ненадежный:  кибитка
могла очень легко опрокинуться и придавить его.
     Туберозов  выскочил  из-под  своего экипажа и  бросился бегом в  ржаное
поле; крутивший встречь и с боков ветер  останавливал его, рвал его назад за
полы, и свистал, и трубил, и визжал, и гайгайкал ему в уши.
     Туберозов  бросился  в  ложбину  к  самому  роднику;  а  в  хрустальном
резервуаре  ключа  еще беспокойнее: вода здесь  бурлила и  кипела, и  из-под
расходящихся по ней кругов точно выбивался наружу  кто-то замкнутый в недрах
земли. И вдруг, в темно-свинцовой массе воды, внезапно сверкнуло и разлилось
кровавое пламя. Это удар молнии, но что это за странный удар! Стрелой  в два
зигзага он упал сверху вниз и, отраженный в  воде,  в то же мгновение, таким
же зигзагом,  взвился  под  небо. Точно небо  с  землею переслалось  огнями;
грянул трескучий удар, как от массы брошенных с кровли железных  полос, и из
родника вверх целым фонтаном взвилось облако брызг.
     Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил душу и жизнь
свою богу, а на полях и в лесу пошла одна из тех грозовых перепалок, которые
всего  красноречивее  напоминают человеку  его беззащитное  ничтожество пред
силой  природы. Реяли молнии;  с грохотом несся  удар  за  ударом,  и  вдруг
Туберозов видит пред  собою темный  ствол дуба, и  к нему плывет светящийся,
как  тусклая лампа,  шар; чудная искра посредине дерева блеснула ослепляющим
светом,  выросла в ком  и  разорвалась В  воздухе  грянуло страшное бббах! У
старика сперло дыхание, и  на всех перстах его  на руках и ногах завертелись
горячие кольца, тело  болезненно  вытянулось, подломилось и пало... Сознание
было одно,  -  это сознание,  что  все  рушилось. "Конец!"  - промелькнуло в
голове  протопопа, и дальше ни  слова. Протопоп  не замечал, сколько времени
прошло с тех пор, как его оглушило, и долго ли он был  без сознания. Приходя
в  себя, он услыхал,  как  по небу  вдалеке тяжело  и  неспешно  прокатило и
стихло! Гроза проходила. Савелий поднял  голову, оглянулся вокруг и увидал в
двух  шагах от  себя на земле нечто огромное  и  безобразное. Это была целая
куча ветвей, целая вершина громадного дуба. Дерево  было как ножом срезано у
самого корня и  лежало на земле, а из-под ветвей его, смешавшихся  с колосом
ржи, раздавался противный,  режущий крик: это драл глотку давешний ворон. Он
упал вместе с деревом, придавлен  тяжелою  ветвью  к земле и, разинув широко
пурпуровую пасть, судорожно бился и отчаянно кричал.
     Туберозов  быстро отпрыгнул от этого зрелища  таким бодрым прыжком, как
бы ему было не семьдесят лет, а семнадцать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Гроза как быстро подошла, так быстро же и  пронеслась:  на месте черной
тучи  вырезывалась на голубом просвете розовая  полоса, а на мокром мешке  с
овсом, который лежал на козлах кибитки, уже весело чирикали воробьи и  смело
таскали  мокрые  зерна   сквозь  дырки  мокрой  реднины.  Лес  весь  оживал;
послышался  тихий,  ласкающий свист,  и  на  межу, звонко  скрипя  крыльями,
спустилася  пара  степных голубей.  Голубка  разостлала  по  земле крылышко,
черкнула по нем красненькою лапкой и, поставив его парусом кверху, закрылась
от дружки. Голубь  надул зоб, поклонился ей в землю и заговорил ей  печально
"умру".  Эти  поклоны заключаются  поцелуями, и крылышки  трепетно бьются  в
густой бахроме  мелкой полыни. Жизнь началась. Невдалеке  послышался  топот:
это Павлюкан. Он ехал верхом на одной лошади, а другую вел в поводу.
     -  Ну,  отец,  живы вы! -  весело кричал  он, подъезжая  и спешиваясь у
кибитки. -  А  я было, знаете, шибко спешил, чтобы вас одних  не застало, да
как этот громище как треснул, я так, знаете, с лошади всею моею мордой оземь
и чокнул... А это дуб-то срезало?
     - Срезало, друг, срезало. Давай запряжем и поедем.
     - Боже мой, знаете, силища!
     - Да, друг, поедем.
     - Теперь, знаете, легкое поветрие, ехать чудесно.
     - Чудесно, запрягай скорей; чудесно.
     И Туберозов нетерпеливо взялся помогать Павлюкану.
     Выкупанные  дождем кони  в минуту были  впряжены,  и кибитка  протопопа
покатила, плеща колесами по лужам колеистого проселка.
     Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий
парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал
себя так хорошо,  как  не  чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и
радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
     У  городской  заставы его встретил малиновый звон  колоколов;  это  был
благовест ко всенощной.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Кибитка Туберозова въехала на самый двор.
     - Господи, что я за тебя, отец Савелий, исстрадалася! - кричала Наталья
Николаевна,  кидаясь  навстречу  мужу.  - Этакой гром, а ты, сердце мое, был
один.
     - О, голубка моя, да я был на шаг от смерти!
     И  протопоп  рассказал  жене  все, что было с ним у Гремучего  ключа, и
добавил, что отныне он  живет словно вторую жизнь, не свою, а чью-то иную, и
в сем видит себе и урок и укоризну, что словно никогда не  думал о бренности
и ничтожестве своего краткого века.
     Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув, проговорила: "А
ты теперь покушать не хочешь ли?" - но видя,  что муж  в ответ на это качнул
отрицательно головой, она осведомилась о его жажде.
     - Жажда? - повторил за женою Савелий, - да, я жажду.
     - Чайку?
     Протопоп улыбнулся и, поцеловав жену в темя, сказал:
     - Нет, истины.
     - Ну что же? и благословен бог твой, ты что ни учредишь, все хорошо.
     -  Да, ну, я буду  умываться, а ты, мой друг, рассказывай мне,  что тут
делают с дьяконом.  - И  протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и
стал  умываться, а  Наталья  Николаевна  сообщила, что  знала  об  Ахилле, и
вывела, что все это делается не иначе, как назло ее мужу.
     Протопоп молчал и, сделав свой туалет, взял трость и шляпу и отправился
в церковь, где на эту пору шла всенощная.
     Минут через пять, стоя в сторонке у жертвенника в алтаре, он положил на
покатой  доске озаренного закатом  окна  листок бумаги  и писал на нем.  Что
такое он писал? Мы это можем прочесть из-под его руки.
     Вот  этот  манускрипт, адресованный  Савелием  исправнику  Порохонцеву:
"Имея завтрашнего числа совершить соборне литургию по  случаю торжественного
дня, долгом  считаю известить об этом ваше  высокородие, всепокорнейше прося
вас  ныне же заблаговременно оповестить  о сем с  надлежащею  распиской всех
чиновников  города, дабы  они  пожаловали  во  храм.  А  наипаче  сие  прошу
рекомендовать тем из служебных лиц,  кои  сею обязанностью  наиболее склонны
манкировать, так как я предопределил о подаваемом ими дурном примере донести
неукоснительно по начальству.  В принятии же сего ведения, ваше высокородие,
всепокорно прошу расписаться".
     Протоиерей  потребовал рассыльную церковную  книгу; выставил на  бумаге
нумер, собственноручно  записал ее и тотчас  же  послал ее  с  пономарем  по
назначению.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Ночь, последовавшая  за  этим вечером  в доме Савелия,  напоминала  ту,
когда мы видели старика за его журналом: он так же был один в  своем зальце,
так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не  было его книги.
На  столе,  к  которому  он  подходил,  лежал  маленький, пополам перегнутый
листок, и  на этом  листке он как  бисером часто и четко нанизывал следующие
отрывочные заметки:
     "Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву".
     Обыденный приступ от вчерашнего моего положения под грозою. Ворон:  как
он спрятался от грозы в крепчайший дуб и нашел гибель там, где ждал защиту.
     Сколь поучителен мне  этот ворон. Там ли  спасенье, где его чаем, - там
ли погибель, где оной боимся?
     Безмерное наше умствование, порабощающее  разум.  Ученость, отвергающая
возможность постижения доселе постижимого.
     Недостаточность  и  неточность  сведений  о  душе.  Непонимание  натуры
человека, и проистекающее отсель бесстрастное  равнодушие к  добру и злу,  и
кривосудство о поступках:  оправдание неоправдимого и  порицание достойного.
Моисей,  убивший  египтянина, который бил еврея,  не подлежит ли осуждению с
ложной  точки зрения иных  либералов, охуждающих горячность  патриотического
чувства?  Иуда-предатель с  точки  зрения  "слепо  почивающих в  законе"  не
заслуживает ли награды, ибо он "соблюл закон", предав учителя, преследуемого
правителями?  (Иннокентий  Херсонский  и его  толкование.)  Дние  наши также
лукавы:   укоризны   небеспристрастным   против  ухищрений   тайных   врагов
государства. Великая утрата заботы  о благе родины и, как  последний пример,
небреженье  о   молитве  в  день  народных  торжеств,  сведенной  на  единую
формальность.
     Толкование слов: "Боже, суд  Твой  Цареви даждь" в смысле: "да  тихое и
мирное житие поживем" (ап. Павел). Сколь такое житие  важно? Пример:  Ровоам
после Соломона, окруженный друзьями и  совоспитанными с ним и  предстоявшими
пред  лицом  его, лукаво  представлявшими ему,  что  облегчение  народу есть
уничижение собственного  его  царева  достоинства, и  как он  по  их  совету
приумножил  бедствия Израиля.  "Отец  мой  наложи  на вас  ярем тяжек; аз же
приложу к ярему вашему" (кн. Царств 11, 12). Происшедшие от сего несчастия и
разделение царства.
     Ясно отсюда, что  нам надлежит желать и молиться, дабы сердце Царево не
было ни в каких руках человеческих, а в руках Божиих.
     Но мы преступно  небрежем этою  заботою,  и мне если доводится видеть в
такой  день  храм  не пустым,  то  я  даже недоумеваю,  чем  это  объяснить?
Перебираю все догадки  и вижу, что  нельзя  этого  ничем иным объяснить, как
страхом  угрозы  моей, и  отсель  заключаю, что  все эти  молитвенники слуги
лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля
во  храме, видя  которую господь наш И. X. не только возмутился божественным
духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
     Следуя  его  божественному примеру, я  порицаю и осуждаю  сию  торговлю
совестью, которую  вижу пред собою во  храме. Церкви противна  сия наемничья
молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и  выгнать им вон торгующих
ныне  в храме  сем, да не  блазнится о лукавстве  их верное сердце. Да будет
слово мое им вместо  вервия. Пусть  лучше будет празднен храм, я не  смущуся
сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред
дикими  камнями  в затрапезной  ризе  запою: "Боже, суд Твой Цареви  даждь и
правду Твою сыну Цареву", да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
     Воззвание заключительное: не положи ее, Творче и Содетелю!  в посмеяние
народам чужим, ради лукавства слуг ее злосовестливьгх и недоброслужащих".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Это была  программа  поучения, которую хотел сказать и сказал на другой
день Савелий пред всеми  собранными  им во храме чиновниками, закончив таким
сказанием не только свою проповедь, но и все свое служение церкви.
     Старогородская  интеллигенция  находила,  что  это   не   проповедь,  а
революция, и  что если протопоп пойдет говорить  в таком духе,  то  чиновным
людям скоро будет  неловко даже выходить  на  улицу.  Даже  самые  друзья  и
приятели Савелия  строго обвиняли его  в  неосторожном  возбуждении страстей
черни. На этом возбуждении друзья его сошлись с его врагами, и  в одно общим
хором  гласили:  нет,  этого  терпеть  нельзя!  Исключение  из  общего  хора
составляли заезжие:  Борноволоков и Термосесов. Они хотя  слышали проповедь,
но ничего не сказали и не надулись.
     Напротив,  Термосесов,  возвратясь от  обедни,  подошел  со  сложенными
руками к Борноволокову и чрезвычайно счастливый прочел: "Ныне отпущаеши раба
твоего".
     - Что это значит? - осведомился начальник.
     - Это значит,  что  я от вас отхожу. Живите и будьте счастливы,  но  на
отпуске  еще  последнюю  дружбу  черкните  начальству,  что,  мол,  поп, про
которого писано мной,  забыв сегодня все уважение, подобающее торжественному
дню, сказал крайне возмутительное слово, о котором устно  будет иметь  честь
изложить посылаемый мною господин Термосесов.
     - Черт вас возьми! Напишите, я подпишу.
     Друзья уже  совсем были  готовы  расстаться, но разлука  их  на  минуту
замедлилась внезапным появлением бледного и перепуганного  мещанина Данилки,
который  влетел,  весь  мокрый  и  растерзанный,  пред  очи Борноволокова и,
повалясь ему в ноги, завопил:
     - Батюшка,  сошлите меня,  куда милость ваша будет, а только мне теперь
здесь  жить невозможно! Сейчас народ на берегу собравшись,  так  все к  моей
морде и подсыкаются.
     И Данилка объяснил, что ему чуть не смертью грозят за то, что он против
протопопа  просьбу  подал,  и  в  доказательство  указал  на  свое  мокрое и
растерзанное  рубище,  доложив, что  его  сию минуту народ  с моста  в  реку
сбросил.
     -  Превосходно!..  Бунт!  -  радостно воскликнул  Термосесов  и,  надев
посреди  комнаты  фуражку, заметил своему начальнику: -  Видите, как  делают
дела!
     Термосесов уехал, а вслед за ним в другую сторону  уехал и Борноволоков
обнаруживать иные беспорядки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     В Старогороде проповедь Туберозова уже забывалась. Но к вечеру третьего
дня  в город на  почтовой  телеге приехала пара оригинальных гостей: длинный
сухожильный квартальный и  толстый, как мужичий блин, консисторский чиновник
с пуговочным носом.
     Это были послы по Савелиеву душу: протопопа под надзором их требовали в
губернский город. Через полчаса это знал  весь  город, и  к дому  Туберозова
собрались люди,  а через  час дверь  этого дома  отворилась,  и из нее вышел
готовый  в дорогу  Савелий.  Наталья Николаевна  провожала мужа, идучи возле
него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.
     Они оба умели  успокоить  друг друга и теперь  не  расслабляют себя  ни
единою слезой.
     Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперед и загудел.
     Туберозов снял шляпу, поклонился ниже пояса на все стороны.
     Гомон затих; у многих навернулись слезы, и все стали креститься.
     Из-за  угла  тихо выехала  спрятанная  там, по деликатному распоряжению
исправника, запряженная тройкой почтовая телега.
     Протопоп поднял  ногу на  ступицу и взялся рукою за грядку, в это время
квартальный  подхватил его под локоть  снизу, а  чиновник потянул за  другую
руку  вверх.. Старик гадливо  вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у
куклы на проволочной пружине.
     Наталья Николаевна подскочила к мужу и, схватив его руку, прошептала:
     - Одну только жизнь свою пощади! Туберозов отвечал ей:
     - Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается "житие".

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     "Жизнь  кончилась, и начинается житие", -  сказал Туберозов в последнюю
минуту пред  отъездом своим к  ответу.  Непосредственно затем  уносившая его
борзая тройка взвилась на гору и исчезла из виду.
     Народ,  провожавший  протопопа,  постоял-постоял  и начал  расходиться.
Наступила ночь: все  ворота и калитки заперлись на  засовы, и месяц, глядя с
высокого неба, назирал на осиротелом протопоповском дворе одну осиротелую же
Наталью Николаевну.
     Она  не  спешила  под кровлю  и,  плача, сидела на том  же крылечке,  с
которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о
перила, и нет с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее
есть, и друг крепкий...
     Пред глазами плачущей старушки  в широко распахнувшуюся  калитку влез с
непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в  коротком толстом казакине и
широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей,
из которых  на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна
молча смотрела,  как Ахилла ввел  на  двор своих  лошадей, сбросив  на землю
вьюки,  и,  возвратившись к  калитке,  запер  ее твердою  хозяйскою  рукой и
положил ключ к себе в шаровары.
     -  Дьякон! Это ты сюда ко мне! - воскликнула, догадавшись  о намерениях
Ахиллы, Наталья Николаевна.
     - Да,  скорбная  мати,  я переехал,  чтобы беречь  вас.  Они обнялись и
поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать ночь  в свою спаленку, а
Ахилла, поставив  под  сарай своих  коней,  разостлал на крыльце войлок, лег
навзничь и уставился в звездное н