краснота в глазках.
     Я померил очки и сейчас же их снял назад и говорю:
     - Покорно вас благодарю. Мне в них неловко. Она отвечает, что  к  этому
надо привыкнуть.
     - А позвольте узнать, вы же давно к ним привыкли?
     - Давно.
     - А смею ли спросить, с якого поводу? Она помолчала, а потом говорит:
     - Если это вас интересует - я была больна.
     - Так; а чем вы, на какую болезнь страдали, осмелюсь спросить?
     - У меня был тиф.
     - О, тиф, это пренаитяжелейшая болезнь: все волосья як раз  и  выпадут.
Без сомнения, в этих обстоятельствах вы и остриглись?
     Она улыбнулась и говорит: - Да.
     - Что же, - говорю, - это гораздо разумнейше, нежели чем совсем плешкой
остаться. Ужасно как некрасиво - особно на женщине.
     Она опять улыбнулась и читает сиротинке, а я перебил:
     - А впрочем, - говорю, - для вас, как  для  девицы  небогатого  звания,
тоже нейдет и стрижка! Она не теряется, но вдруг надменно отвечает:
     - При чем же тут является звание?
     - А как же, - говорю, - те, що богатого сословия, то они що хотят, то и
могут делать, и могут всякие моды уставлять, а мы над собою не властны.
     А она вдруг отвечает:
     - Извините: я не имею чести вас знать  и  не  желаю  отвечать  на  ваши
суждения.
     - Разве они не кажутся вам справедливыми?
     - Нет; и к тому же они мне совсем не интересны. Я спрашиваю:
     - А какое это вы вязанье вяжете? Это что-то  просто  аляповатое,  а  не
дамское.
     - Это чулки.
     - Да вижу, вижу: действительно чулки, и еще грубые. Кому же это?
     - У кого их нет.
     - Ага! - для беднейшей братии... Превосходное чувство это  сострадание.
Но мы, знаете, вот по обязанности бываем должны участвовать в сборе  податей
и продавать так называемые "крестьянские излишки", - так, господи боже,  что
только делать приходится. Ужасть!
     - Зачем же вы делаете то, чему после ужасаетесь?
     "Ага! - думаю себе, - не стерпела, заговорило ретивое!"
     И я к ней сразу же пододвинулся,  и  преглубоко  вздохнул  из  души,  и
сказал с сожалительной грустью:
     - Эх-эх, многообожаемая Юлия Семеновна; если  б  вы  все  то  видели  и
знали, яки обиды и неправды дiятся, то вы  бы,  наверно,  кровавыми  слезами
плакали.
     Она мне ничего не ответила и стала знову показывать ребенку, как  чулок
вязать.
     Вижу - девка хитрейшая! Я опять помолчал, и опять сделал к ней умильные
очи, и говорю: - А позвольте мне узнать: какое  ваше  понятие  о  богатых  и
бедных?
     Она же на это поначалу как  бы  обиделась,  но  потом  сейчас  же  себя
притишила и говорит:
     - Обольщение богатства заглушает слово.
     - Превосходно, - говорю, -  превосходно!  Многообожаемая,  превосходно!
Ах, если бы это все так понимали!
     - И это так и должно понимать и говорить людям, чтобы они не считали за
хорошее быть на месте тех, которые презирают  бедных,  и  притесняют  их,  и
ведут в суды, и бесславят их имя.
     - Ах, - говорю, - как хорошо! Ах, как хорошо! Извините меня, что я себе
это даже запишу, ибо я боюсь, что не сохраню сих слов так просто  и  ясно  в
своей памяти.
     А она преспокойно, как кур во щи, лезет.
     - Пожалуйста, - говорит даже, - запишите. А я уже  вижу,  что  она  так
совершенно глупа и простодушна, и говорю:
     - Только вот что-сь, я как  будто  кружовником  перст  защепил,  и  мне
писать трудно: не сделаете ли вы мне одолжения:  не  впишете  ли  эти  слова
своею ручкою в мою книжечку?
     А она отвечает:
     - С удовольствием.
     Да! да! Отвечает: "с удовольствием", и в ту же минуту берет из моих рук
книжку и ничтоже сумняся крупным и твердым  почерком,  вроде  архиерейского,
пишет, сначала в одну строку:  "Обольщение  богатства  заглушает  слово",  а
потом с красной строки: "Богатые притесняют вас, и  влекут  вас  в  суды,  и
бесславят ваше доброе имя".
     Все так и отляпала - своею рукою прописала так, что мне ее  даже  очень
жалко стало, и я сказал:
     - Благодарю, наисердечнейше вас благодарю, многообожаемая!  -  и  хотел
поцеловать ручку, которая у нее префинтикультепная, но она руку скрыла, и  я
не добивался и выскочил к Дмитрию Афанасьевичу и говорю ему:
     - Видели?
     Отвечает:
     - Видел.
     - Ну и что же?
     Он только гримасу скосил.
     И я его поддержал: конечно, говорю, поза рожи ее еще  ничего  -  к  ней
привыкнуть  можно,  и  ручка  очень  белая  и  финтикультепная,  но   морали
нравственности ее такие, что я ее  должен  сгубить,  и  она  уже  у  меня  в
кармане.
     И Дмитрий Афанасьевич меня похвалил и сказал:
     - Ты, брат, однако, хват!
     - А вы же обо мне, - говорю, - как думали?
     - Я, - говорит, - не полагал, что ты с дамами такой бедовый.
     - О, я, - говорю, - бываю еще гораздо бедовейше,  чем  это!  -  И  так,
знаете, разошелся, что действительно за чаем уже не стал этой барышне  ни  в
чем покою давать и прямо начал  казнить  города  и  всю  городскую  учебу  и
жительство, що там все дорого, и бiсова тiснота, и ни простора,  ни  тишноты
нет.
     Но она тихо заметила, что зато там происходит движенье науки.
     - Ну, я, - говорю, - этого за важное  не  почитаю,  а  вот  что  я  там
наилучшего заметил, это только то, что вместо всех удовольствий по проминаже
ходят вечером натянутые дамы, и за ними душистым горошком пахнет.
     А когда она сказала, что в нашей степной местности даже и лесов нет, то
я отвечал:
     - То и что ж такое! Правда, что у нас нет лесов, где гулять, но зато  у
нас, у Дмитрия Афанасьевича, такой сад,  что  не  только  гулять,  но  можно
блудить страшней, чем в лесу.
     Дмитрий Афанасьевич предоволен был и надавил меня под  столом  ногой  в
ногу, а она вдруг подвысила на меня свои окуляры и спрашивает:
     - На каком вы это языке говорите?
     - На российском-с.
     - Ну так вы ошибаетесь: это совсем язык не российский.
     - А какой же-с?
     - Мне кажется, это язык глупого и невоспитанного человека.
     И с сим встала и вышла.
     - Какова-с!
     Дмитрий Афанасьевич, видя это, придрался и  просит:  -  Пожалуйста  же,
избавь меня от нее как можно скорее!
     - Будьте, - говорю, - покойны!
     И как только я пришел домой, так  сейчас  же  -  благослови  господи  -
написал по самому  крупному  прейскуранту  самое  секретнейшее  доношение  о
появившейся странной девице и приложил листок с выражением фраз  ее  руки  и
послал ночью с нарочным, прося в разрешение предписания, что с нею делать?
     Но вообразите: в сей ночи я не один не спал, ибо и она вдруг схопилась,
послала до жида за конями и объявила Дмитрию Афанасьевичу,  что  она  сейчас
уезжает, а  если  ей  не  приведут  коней,  то  пешком  пойдет,  и  прямо  к
предводителю дворянства.
     А Дмитрий Афанасьевич как рад был от нее избавиться, то сказал:
     - Зачем же к предводителю. Сделайте милость, хоть куда угодно.
     Ибо  Дмитрий  Афанасьевич  терпеть  не  мог  предводителя,  потому  что
предводителем тогда  был  граф  Мамура,  которого  отец  был  масон  и  даже
находился на  высланье  и  в  сына  вселил  идеи,  по  которым  тот  Дмитрия
Афанасьевича не многообожал. Но о нем пока остановимся на  этом,  а  барышня
уехала, и, вообразите, от возившего ее жида дознаю, что она  уехала  к  тому
предводителю! И вот,  значится,  от  сих  неизвестных  причин  откроется  их
гнездо, и честь открытия,  знаете,  принадлежать  будет  мне!..  Но  что  же
вышло?! Недаром, верно, поется: "Мечты мои безумны", ибо вдруг позвали  меня
в город, и тот сам, кто мог меня представить к поощрению орденом, по  жалобе
предводителя, начал меня ужаснейше матевировать: для чего я  говорил  девице
непристойности, и потом пошел еще  хуже  матевировать  за  донос  и  на  нем
доказал, будто глупейшего от меня и человека нет! И сам  же  показывает  мне
рукопись фраз той стриженой  панночки  или  мамзели,  и  под  ними  красными
чернилами обозначения: под одной стоит: "Матфея XIII,  22",  а  под  другой:
"Иакова II, 6".
     - Да-с! Вообразите, что она все  это  взяла  из  Нового  завета!  Ну  и
скажите на милость,  для  чего  их  этому  всему  понаучивали!  Даже  и  сам
штаб-офицер говорит:
     "Хорошо еще, что у меня писарь из немцев и он узнал, откуда эти  слова,
а то мы все могли это пустить далее,  и  тогда  когда-нибудь  обо  всех  нас
подумали бы, что мы ничего не знали"!
     И опять пошел матевировать, но за усердие похвалил и об ордене  сказал,
что это - желание благородное, и надо стараться и надеяться.

XX

     Ось тобi и счастие! Я был в превеликом смущении и  побежал  до  старого
своего помогателя Вековечкина и стал его просить об уяснении: как  мне  себя
направлять в дальнейшей службе?
     - Помогайте, - говорю,  -  многообожаемый,  потому  что  я  связался  с
политическими людьми, а се, я вам скажу, не то що конокрады,  с  которыми  я
управлялся по "Чину явления истины". Как вы хотите, а политика,  -  бо  дай,
она исчезла, - превосходит мой разум. Помилуйте, как тут надо делать,  чтобы
заслужить на одобрение?
     А он паки так тихо, як и тожде, говорит:
     - Это нельзя указать на всякий случай отдельно, а вообще  старайся,  як
можно больше угождай против новых судов, а там, може, и в самом деле господь
направит в твои руки какого-нибудь потрясователя. Тогда цапай.
     - О, - говорю, - только дай господи, чтоб он был!
     И еду назад домой успокоенный и даже в приятной мечте, и приехал  домой
с животным благоволением, и положился спать, помолясь богу,  и  даже  просто
вызывал потрясователя из отдаленной тьмы и шепотал ему:
     "Приходи, друже! Не бойся, чего тобi себя долго томить! Ведь долго  или
коротко, все равно,  душко  мое,  твоя  доля  пропаща;  но  чем  ты  сдашься
кому-нибудь, человеку нечувствительному или у которого уже  есть  орден,  то
лучше сдайся мне! Я тебя, душко, и покормлю хорошо, и наливки дам пить, и  в
бане помыю, а по смерти, когда тебя задавят, я тебя помнить  обещаюсь..."  А
он все не идет, и опять меня томит забота: как бы его  найти  и  поймать?  И
думаешь, и не спишь, и  молишься,  и  даже  все  спутаешь  вместе,  мечты  и
молитвы. Читаешь: "Господи! аще хощу или аще не хощу, спаси мя, и аще  мечты
мои  безумны..."  и  тут  вдруг  опомнишься,  и  все  бросишь,  и  начинаешь
соображать. Сказано, что хорошо стараться ни в чем не уважать суду, да як же
таки, помилуйте меня, я, малый полицейский чин,  который  только  с  певчими
курс кончил, и вдруг я смею  не  уважать  университанта,  председателя  того
самого велегласного  судилища,  которое  приветствовано  с  такой  радостью!
Возможно  ли?  Правда,   что   всенепобедимый   Вековечкин   изъяснил,   что
"приветствия ничего не значат!" "И ты, - сказал он, - где сие  необходимо  -
приветствуй, а сам все подстроивай ему  в  пику,  так,  щоб  везде  выходили
какие-нибудь глупости; так их и одолеем, бо этому никак нельзя  быть,  чтобы
всех людей одинаково судить, и хотя это все  установлено,  но  знову  должно
отмениться". Ну, хорошо!
     А потом припоминаю: що же он еще мне указывал?  Ага!  щоб  проникать  в
"настроение умов в народе". Но какие же, помилуйте, в  Перегудах  настроения
умов? Но, однако, думаю себе: дай попробую! И вот я еду раз в ночи со  своим
кучером Стецьком и пытаю его настроение!
     - Чуешь ли, - говорю, - Стецько; чи звисно тобi, що у нас за люди живут
в Перегудах?
     - Що такое?! - переспросил Стецько и со удивлением.
     Я опять повторил, а он отвечает;
     - Ну, известно.
     - А що они себе думают?
     - Бог з вами: що се вам сдалось такие глупости!
     - Это, братец, не глупости, а это теперь надо по службе.
     - Чужие думки знать?
     - Да. Стецько молчит.
     - Ну что ж ты молчишь? Скажи!
     - А що говорить?
     - Что ты думаешь.
     - Ничего не думаю.
     - Как же так ничего не думаешь! Вот я тебе що-сь говорю, ну, а ты що же
о том думаешь?
     - Я думаю, що вы брешете.
     - Так! А я тебе скажу, что ты так думаешь для того, що ты дурень.
     - Може, и так.
     - А ты подумай: не знаешь ли, кто як по-другому думае? -  А  вже  ж  не
знаю! Хиба это можно чужие думки знать!
     - А як бы ты знав?
     - Ну, то що тогда?
     - Сказал бы ты мiнi про это или нет?
     - А вже ж бы не сказал.
     - А отчего же бы это ты, вражий сыне, не сказал бы?
     - А на що я буду  чужие  думки  говорить?  Хиба  я  доказчик  або  иная
подлюга!
     - Так вот тебя за это и будут бить.
     - А за що меня бить будут?
     - Не смей звать подлюгою!
     - Ну, а то еще як подлюгу называть, - як не  подлюгою,  а  бить  теперь
никого не узаконено.
     - Ах ты, шельма! Так это и ты вздумал на закон опираться!
     - Ну, а то ж як!
     - Як! Так вот погоди - ты увидишь, где-тебе пропишут закон!
     А он головой мотнул и говорит:
     - Се вы що-сь погано говорите!
     Но я его оборотил за плечи и говорю:
     - Вперед больше так не смей говорить. Я тебе приказываю, щоб  ты  везде
слухал, що где говорят, и все бы мне после рассказывал. Понимаешь?
     Он говорит:
     - Ну, понимаю!
     - А особенно насчет тех, кто чем-нибудь недоволен.
     - Ну, уж про это-то я ни за що не скажу.
     - А почему же ты, вражий сыне, про это не скажешь?
     - Не скажу потому, что я - оборони боже - не шпек  и  не  подлюга,  щоб
людей обижать.
     - Ага!.. Ишь ты какой.
     - А повторительно потому, що меня тогда все равно люди битемут.
     - Ага! Ты боишься, что тебя мужики побьют, а я тебе говорю, что это еще
ничего не значит.
     - Это вы так говорите, потому що они вас еще не били.
     - Нет, не потому, а потому, что после мужиков ты еще в своем месте жить
останешься, а есть такие люди, що пропорхне мимо тебя, як птица,  а  ты  его
если не остановишь сцапахопатательно и упустишь,  то  сейчас  твое  место  в
Сибирь.
     - Это за что же меня в Сибирь?
     - Бо они потрясователи основ. _ - Да що же менi до них? Бог с ними.
     - Вот дурак! Сейчас сразу и виден, что дурак!.. Потрясователь основ,  а
он говорит: "Бог с ними"! Какая скотина!
     А он, Стецько, обиделся и начинает ворчать:
     - Що ж вы всю дорогу ругаетесь?
     - Я, - отвечаю, - для того тебя, дурака, ругаю, что, когда ты едешь, то
чтобы ты теперь не только коньми правил, но и  повсеместно  смотрел,  чи  не
едет ли где-нибудь потрясователь, и сейчас мы будем его ловить. Иначе тебе и
мне Сибирь!
     Стецько выслушал  это  внимательно  с  своею  всему  миру  преизвестною
малороссийскою флегмою и говорит:
     - Ну, а после еще що?
     А я ему стал сочинять и рассказывать, что как  вперед  надо  жить,  что
надо уже нам перестать делать по-старому, а надо делать иначе.
     А он спрашивает:
     - Як?
     А я говорю:
     - А вот как: вот мы ездим у дышель, а надо закладать тройку с дугой  да
с бубнами... Он смеется и говорит:
     - А еще ж що?
     - Пiсен своих про Украину да еще що не спiвать,
     - А що ж спiвать?
     - А вот: "По мосту-мосту, по калинову мосту".
     - А се що ж такое "калинов мост"?
     - Веселая песня такая: "Полы машутся, раздуваются".
     Он, глупый, уже совсем смеется:
     - Як "раздуваются"? Чего они раздуваются?
     - Не понимаешь?
     - А ей же да богу не разумiю!
     - Ну, то будешь разуметь!
     - Да з якого ж поводу?!
     - Будешь разумiть!
     - Да з якого поводу?!
     - Побачишь!
     - Що!
     - Тоди побачишь! А он вдруг кажет:
     - "Тпру!" - и,  покинув  враз  всю  оную  свою  превеликую  малоросскую
флегму, сразу остановил коней и слез, и подает мне вожжи.
     - Это что? - говорю.
     - Извольте-ся! - отвечает.
     - Что же это значит?
     - Вожжи.
     - Зачем?
     - Бо я больше с вами ехать не хочу!
     - Да что же это такое значит?
     - Значится, що я всей сей престрашенной морок не желаю и больше с  вами
не поiду. Погоняйте сами.
     Положил мне на колени вожжи и пошел в сторону через лесочек!..
     Я его звал, звал и говорил ему и "душко мое" и "миляга",  но  назад  не
дозвался! Раз только он на минуту обернулся, но и то только крикнул:
     - Не турбуйтесь напрасно: не зовите меня,  бо  я  не  пойду.  Погоняйте
сами.
     И так и ушел... Ну, прошу вас покорно уделать какую угодно политику ось
с таким-то народом!
     - Звольтеся: погоняйте сами!
     А кони у меня были превостренькие, так как я, не  обязанный  еще  узами
брака, любил слегка пошиковать, а править-то я  сам  был  не  мастер,  да  и
скандал, знаете, без кучера домой возвращаться  и  четверкой  править.  И  я
насилу добрался до дому и так перетрусился, что сразу же заболел на  слаботы
желудка, а потом оказалось другое еще досаждение, что  этот  дурень  Стецько
ничего не понял как следует, а начал всем рассказывать, будто кто только  до
меня пойдет за кучера, то тому непременно быть подлюгой или идти в Сибирь. И
подумайте, никто из паробков не хочет идти до меня убирать кони и ездить,  и
у меня некому ни чистить коней, ни кормить их, ни запрягать, и к  довершению
всего вдруг в одну прекрасную ночь, когда мы с Христиной  сами  им  решетами
овса наложили и конюшни заперли, - их всех четверых в той ночи и украли!..
     Заметьте себе, я, той самый, що всiх конокрадов изводил,  -  вдруг  сам
сел пешки!

XXI

     Ужасная в душе моей возникла обида и озлобление! Где ж таки, помилуйте,
у самого  станового  коней  свели!  Что  еще  можно  вздумать  в  мире  сего
дерзновеннее! Последние времена пришли! Кони -  четверка  -  семьсот  рублей
стоили; да еще упряжка, а теперь дуй себе куда хочешь в погоню за ворами  на
палочке верхом.
     Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому  и  следствие  бы  мог
производить я сам по "Чину явления", но теперь  это  правили  уже  особливые
следователи, и той, которому это дело  досталось,  не  хотел  меня  слушать,
чтобы арестовать зараз всех подозрительных людей. Так что я  многих  залучал
сам и приводил их в виде дознания к "Чину явления истины", но  один  из  тех
злодiев еще пожаловался, и меня самого потребовали  в  суд!..  Как  это  вам
кажется?  Меня  же  обворовали,  -  у  меня,  благородного  человека,   кони
покрадены, да и я же еще должен  спешить  поехать  и  оправдываться  противо
простого конокрада! Все було на сей грiшной  земли,  всякое  беззаконие,  но
сего уже, кажется, никогда еще не було! А тут еще и ехать не  с  кем,  и  я,
даже не отдохнув  порядком,  помчался  на  вольнонаемных  жидовских  лошадях
балогулою, и собственно с тiм намерением, щобы там  в  городе  себе  и  пару
коней купить.
     Ну, а нервы мои, разумеется, были в страшнейшем разволнении, и  я  весь
этот новый суд и следствие ненавидел!.. Да и для чего, до правды, эти  новые
суды сделаны? Все у нас прежде было не так: суд был письменный,  и  що  там,
бывало, повытчики да секретари  напишут,  так  то  спокойно  и  исполняется:
виновный осенит себя крестным  знамением  да  благолепно  выпятит  спину,  а
другой  раб  бога  вышнего  вкатит  ему,  сколько   указано,   и   все   шло
преблагополучно, ну так нет же! - вдруг  это  все  для  чего-то  отменили  и
сделали такое егалите и братарните, что, - извольте вам, - всякий пройдисвiт
уже может говорить и обижаться! Это ж, ей-богу, удивительно! Быть на суде, и
то совестно! То судья говорит, то злодiй говорит, а то  еще  его  заступщик.
Где ж тут мне всех их переговорить! Я пошел до старого приятеля  Вековечкина
и говорю:
     - Научите меня, многообожаемый  Евграф  Семенович,  як  я  имею  в  сем
представлении суда говорить.
     А он же, миляга, - дай бог ему долгого вiку, - хорошо посоветовал:
     - Говори, - сказал, - как можно пышно, щоб вроде поэзии - и  не  спущай
суду форсу!
     - Ну, так, мол, и буду.
     И вот, как меня спросили: "Что вам известно?", я и начал:
     - Мне, - говорю, - то известно, що все было тихо, и был день, и  солнце
сияло на небе высоко-превысоко во весь день, пока я не спал. И все было так,
як я говорю, господа судьи. А как уже стал день приближаться к вечеру, т