редна, чем полезна. -  Вы  в  Москве  о  них
жалеете, а мы в Петербурге даже  радуемся,  что  эти  господа  Грановские  к
нашему времени убрались и поочистили место другим. Пусть их  также  беседуют
теперь на том свете с Пушкиным и целуют  его  ручку  за  Таню,  которая  раз
"другому отдана и будет век ему верна".
     Читая этот монолог,  Ничипоренко  не  замечал  или  и  замечал,  но  не
придавал тому значения, что хозяйка, перед которою говорил  он,  менялась  в
лице и, наконец, в неукротимом негодовании встала,  a  la  Ristori  (Подобно
Ристори (франц.).), протянула руку и молча указала ею на двери.
     Видя, что он не трогается с места,  она  упавшим  голосом  проговорила:
"Вон! вон! сию минуту вон!" и с тем  вместе  сама,  с  нервными  слезами  на
глазах, выбежала, шатаясь, из своего кабинета.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Ничипоренке положительно не везло за Петербургом;  не  везло  с  ним  и
из-за него и Артуру Бенни. Предприниматели были всего вторую неделю в дороге
и попали всего только во  второй  русский  дом,  а  уже  им  во  второй  раз
указывали на двери. Тут в самом деле в качестве предпринимателя было над чем
призадуматься!  Артур  Бенни  был  страшно  жалок  в  том   печально-смешном
положении, в которое его поставили его петербургские знакомые, отправив  для
изучения  России  с  таким  руководителем,  как  Ничипоренко.  Бенни  еще  в
Петербурге изумляла крайняя невоспитанность  Ничипоренки,  но  там  она  еще
приходилась  как-то  к  масти  того  кружка,  в  котором  он  зазнал   этого
предпринимателя, и не била в глаза. По незнанию России и по  своему  чистому
младенческому легковерию Бенни думал, что, стало быть, таковы повсюду  нравы
в России и что несносная невоспитанность Ничипоренки тяжела только для него,
человека нерусского, а русским людям  она  всем  нисколько  не  противна,  и
вдруг,  повсеместно,  такое  разочарование!  Как  только  они  вырвались  из
атмосферы, которою тогда дышали некоторые кружки в Петербурге,  и  попали  к
другим людям, - их только отовсюду гонят и гонят! Теперь Бенни  стало  ясно,
что за петербургскими рогатками человек, который ведет себя как Ничипоренко,
и проводник и сотоварищ непригодный. Бенни, не обинуясь,  высказал  все  это
Ничипоренке в глаза и старался объяснить ему всю  нелепость  его  поведения.
Ничипоренко расхохотался было, но Бенни вспылил " объявил ему, что  если  он
еще где-нибудь так поведет себя, как вел до сих пор, то  он,  Бенни,  просто
выбросит его в окно. У них при свидетелях произошла в гостинице  Шевалдышева
очень жаркая сцена, в заключение которой Ничипоренко опять  просил  у  Бенни
прощенья и сел писать новую корреспонденцию в петербургские газеты. Денег  у
них к этой поре уже не было ни гроша, и им нечем было ни жить, ни ехать.  Ни
"Искра",   ни   "Экономический   указатель"    посланных    этим    изданиям
корреспонденции Ничипоренки не печатали и денег ему  за  его  литературу  не
высылали.
     Между тем московская дама, у которой Ничипоренко потерпел  свою  вторую
неудачу, женщина очень доброго и благородного сердца, почувствовала  большое
сострадание к юному, неопытному и вовсе не знавшему России Артуру Бенни. Она
послала за ним одного из своих знакомых и, призвав  Бенни  к  себе,  сказала
ему, что негодование ее на его товарища вовсе не  падает  на  ни  в  чем  не
повинного Бенни; но что если он, Бенни, хочет  путешествовать  по  России  с
тем, чтобы познакомиться с страною и с хорошими русскими людьми,  то  прежде
всего он должен освободить себя от  своего  петербургского  товарища.  Бенни
признался, что он и сам давно думает точно так же и давно видит, что с ним в
Петербурге сыграли очень нехорошую штуку, давши ему такого компаниона, каков
был Ничипоренко.
     - Да, ваши петербургские друзья решительно ничего не могли вам  сделать
хуже, как дать вам такого спутника, - подтвердила ему  дама.  -  Вам  с  ним
невозможно будет показаться ни в один порядочный дом, не ожидая ежеминутного
срама: в этом вы мне можете поверить.
     Бенни был с  этим  совершенно  согласен;  он  готов  был  расстаться  с
Ничипоренко ту же минуту, но не находил никаких средств от него  отвязаться.
- В таком случае я вам просто советую отказаться от путешествия,  которое  в
сообществе этого господина принесет вам только одни скандалы, - сказала  ему
дама.
     Бенни нашел это основательным, и  с  этих  пор  ему  нужен  был  только
предлог, под которым бы он мог удобнее оставить задуманное  путешествие.  Но
как это сделать после  того,  как  он  обещал  Ничипоренке  ехать  с  ним  в
Малороссию, пожить в Прилуках, быть в Киеве, а главное,  познакомить  его  с
Иваном Сергеевичем Тургеневым, к чему Ничипоренко, всегда имевший неодолимую
слабость к знакомствам с известными людьми, стремился неудержимо.
     Он даже забывал говорить и о "предприятии" при мысли, что  будет  скоро
"гостить у Тургенева лето в деревне". Он уверял, что это ему "очень  нужно",
и действительно впоследствии доказал, что не лгал: Иван  Сергеевич  Тургенев
понадобился г-ну Ничипоренко для того, чтобы впутать его в дело, в  которое,
окромя Тургенева, попали многие люди, никогда ничего не знавшие о  настоящих
планах и предприятиях Ничипоренки.
     Но об этом будет речь впереди, а теперь возвращаемся к нашей истории.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Бенни не знал, как ему отвязаться от Ничипоренки.
     Сказать Ничипоренке прямо, что он не годится ни для какого предприятия,
Бенни находил неудобным: Ничипоренко вернулся бы тотчас  же  в  Петербург  и
рассказал бы, что Бенни "дружит с  постепеновцами",  что  он  просто  темная
личность, что он забраковал его, Ничипоренко, человека столь  известного  во
всем Петербурге, и забраковал единственно потому, что  он  не  позволил  ему
хитрить.
     Товарищи Ничипоренко по коммерческому училищу говорят,  что  он  еще  с
детства  был  "неуловим  и  неуязвим".   Будь   на   месте   Бенни   человек
порассудительнее и посерьезнее, он, конечно, не побоялся бы этого: он  понял
бы, что никакой социальной революции в России в те  дни  еще  не  было,  что
революционерам здесь делать нечего, и затем  благоразумно  бросил  бы  этого
Ничипоренко, как бросали его многие люди, не возбраняя ему распускать о  них
что он хочет и кому хочет. Бенни уехал бы  себе  назад  в  свой  вульвичокий
арсенал получать пять тысяч рублей жалованья, и тогда что ему в Англии  было
бы до Ничипоренки?  Но  честный  маньяк  Бенни,  к  сожалению,  ни  к  какой
серьезной вдумчивости не был способен. Он никогда не мог видеть перед  собою
всего дела в целом его объеме, а рассматривал его по деталям: это, мол, если
неловко, то, может быть, вот это вывезет. А притом как  было,  вернувшись  в
Англию, представиться Герцену и  сказать  ему,  что  никакой  организованной
революции в России нет, а есть только одни говоруны, которым никто из путных
людей не дает веры. Ведь  Герцен  уже  объявил,  что  он  "создал  поколение
бесповоротно  социалистическое",  и  люди  повторяли  эти  слова...  Выходит
большая неловкость! Опять-таки другой человек, более серьезный,  чем  Бенни,
не подорожил бы, может быть, и г-ном Герценом, который, как на  смех,  в  ту
пору доверялся людям без разбора и часто уверял других в том, о чем и сам не
был удостоверен; но Бенни не мог сказать всю правду г-ну Герцену. Герцен был
его кумир, который не мог лгать и ошибаться, и Бенни во что бы то  ни  стало
хотел разыскать ему скрывающуюся  в  России  революцию.  Такое  упорство  со
стороны Бенни  было  тем  понятнее,  что  он  был  действительно  фанатик  и
социалист до  готовности  к  мученичеству  и  притом  верил,  что  Александр
Иванович так грубо ошибаться не может и что революция в России действительно
где-то есть, но только она все от него прячется. А  между  тем,  пока  Бенни
предавался этим рассуждениям,  злосчастный  Ничипоренко  окончил  еще  новые
корреспонденции в "Экономический указатель" и в "Искру" и  собирался  скорее
вон из неприветливой Москвы. Отъезд предпринимателей должен  был  состояться
завтра. Бенни ехал против воли своей, а отказаться  и  сказать  Ничипоренке:
"оставьте меня, я не хочу с вами  ездить",  -  он  не  мог.  Тогда  началась
преуморительнейшая игра, похожая на водевиль.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Чтобы  как-нибудь  спасти  этого  несчастного  Бенни,  столь  комически
начавшего  свое  путешествие  и  теперь  изнемогавшего  под  бременем  своей
нерешительности и деликатности, дама,  о  которой  здесь  часто  идет  речь,
вызвалась послать ему "а почтовую станцию  в  Орел  телеграмму  о  том,  что
важные дела требуют его немедленного возвращения  в  Москву.  Полагали,  что
слов "важные дела" будет достаточно для Ничипоренки  и  что  предприниматель
этот с миром отпустит от себя Бенни, а сам благополучно поедет себе  один  к
своим домашним ларам и пенатам и так же благополучно будет  себе  что-нибудь
писать  в  своих  Прилуках  "для  блага  народа  и   читателей   "Искры"   и
"Экономического указателя", а Бенни  таким  образом  освободится  от  своего
тирана на волю.
     Артур Бенни тоже находил, что  такой  депеши  с  него  будет  за  глаза
довольно, чтобы отбиться в Орле от Ничипоренки.
     План этот был приведен  в  исполнение:  как  только  предприниматели  с
своими саками и зонтиками уселись в почтовую карету, так, два часа спустя, в
Орел, на имя Артура Бенни, была послана условленная депеша.  Бенни  исправно
получил ее в Орле и разыграл перед Ничиш" ренком, что депеша эта получена им
совершенно неожиданно, но что, к сожалению, она имеет значение очень  важное
и потому он, Бенни, должен отложить свое намерение путешествовать по  России
до будущего года, а теперь, немедленно же, теми же следами,  должен  спешить
назад в Москву, а оттуда бог знает куда, - куда потребуют обстоятельства. Но
ни Бенни, ни спасавшая его от Ничипоренки московская "белая" дама, никто  не
отгадали, как примет эту депешу Ничипоренко.
     Услыхав, что у Бенни есть важные дела, которых Ничипоренко так вотще до
сих  пор  добивался,  петербургский  предприниматель  так   и   вцепился   в
предпринимателе лондонского: покажите, мол, мне, что это  такое  бывают;  за
важные дела? В Москве уповали, что Ничипоренко  поспешит  в  Прилуки  и  рад
будет там отдохнуть от своих; революционных работ и треволнений, но он, чуть
только услышал про "важные дела", сейчас же  думать  забыл  и  про  отдых  в
ничтожном малороссийском городишке и про всех тех, с которыми он  там  хотел
повидаться и кого хотел  просветить.  Ничипоренко  коротко  и  ясно  объявил
Бенни, что и он с ним тоже вернется в Москву. Бенни стал упирать на то,  что
его  вызывают  одного,  но  Ничипоренко  отвечал,  что  это,  очевидно,  или
недосказанность, или пустая деликатность к нему, потому что знают,  что  он,
между прочим, желает повидаться с родными; но что он  этой  деликатности  не
принимает и непременно едет назад. Одним словом, стал  -  как  Елисей  перед
Ильею - и стоит в одном, что "жив господь и  жива  душа  твоя,  аще  оставлю
тебя. Ты в Вефиль, так и я в Вефиль, а ты в Иерихон, так и я  в  Иерихон,  и
берега Иордана увидят меня с тобою".
     - Да и притом, - говорит, - вы  рассудите:  двое  ведь  все-таки  более
значит, чем один. Зовут одного, а мы приедем двое, - это  им  не  убыток,  а
прибыль.
     Бенни поднялся на хитрость и пустился доказывать Ничипоренке,  что  при
революциях  прежде  всего   должна   соблюдаться   точность   в   исполнении
распоряжений, что если Бенни одного требуют назад,  так  он  один  и  должен
ехать;  а  если  его,  Ничипоренко,  назад  не  требуют,  то  значит  высшая
революционная власть находит нужным, чтобы он, Ничипоренко, ехал  вперед,  и
он так уж и должен ехать вперед.
     Такая речь крайне удивила Ничипоренко,  вовсе  не  допускавшего  мысли,
чтобы  в  революциях  нужна  была  какая-нибудь  субординация.  Ничипоренко,
растерявшись несколько от этой неслыханной новости, сказал Бенни, что он  не
понимает, зачем нужна  в  революциях  субординация.  Что  это  значит  опять
зависимость и что, "по его  мнению,  требовать  от  предпринимателя  слепого
послушания, это значит вводить в предприятие бюрократию".
     Бенни поговорил с ним о разнице между  субординациею  и  бюрократиею  и
увидал, что политический друг его и этой разницы не понимает  и  что  с  ним
гораздо удобнее шутить, чем сердиться на  него  или  убеждать  его.  Он  ему
рассказывал, что в революциях даже и  расстреливают  и  вешают.  Ничипоренко
удивился. Революционер,  бросивший  берега  Албиона  для  того,  чтобы  быть
исполнителем Русской революции, теперь сам уже смеялся  над  тем  человеком,
которого в Петербурге считали способнейшим  Деятелем  и  мечтали  послать  в
Лондон  для  самоважнейших  (как  впоследствии  оказалось,   самых   пустых)
негоциаций с Герценом. Теперь  Бенни  просто  подтрунивал  над  этим  важным
человеком и подстрекал его тем, что "важные дела", для которых  его,  Бенни,
вызывают назад, он не может  назвать,  потому  что  это  запрещено  ему  его
"Старшим".
     - Ну вот, и "Старшим"! Да  это,  может  быть,  черт,  знает  кто,  этот
"Старший"?
     - Это все равно: старшего надо слушаться.
     - Как же вам, стало быть, если и палку поставят  старшим,  вы  и  палку
будете слушаться?
     - И палку буду слушаться. Без этого ничего не идет.
     - Фу, чертовщина какая!
     Ничипоренко задумался:  а  может  быть,  и  точно  в  революциях  нужна
субординация? Может быть, и в самом; деле у всамдельных  революционеров  это
так? Желание быть всамдельным революционером диктовало  Ничипоренке  суровую
мысль, что он должен послушаться Бенни и ехать далее, но, с другой  стороны,
вспомнив, что ведь собственно ни он и никто из  русских  революционеров  еще
никакого своего революционного начальства не  имеет,  он  находил,  что  ему
некому и повиноваться: Герцен  далеко,  а  здесь,  в  России,  все  равны  и
старшего никого нет.
     - Нет, как вы хотите, а я не останусь, - отвечал  Ничипоренко  с  самым
решительным видом.
     Удовольствие возить "герценовского эмиссара" и  ездить  с  предприятием
было так сильно в эти минуты в Ничипоренке, что он не слушал никаких доводов
и стоял на том, что, несмотря ни на субординацию и ни на какие революционные
законы, он все-таки едет назад; Бенни решительно потерял надежду  отвязаться
от своего спутника: он указывал ему и на  близость  его  родины  от  Орла  и
советовал проехаться  туда  и  навестить  сестер,  но  ничего  не  помогало.
Ничипоренко твердил: "Что сестры! теперь: не до родства, а вы без  меня  бог
знает чего напутаете", и он ни на пядь не отставал от Бенни.
     Тогда Артур Бенни просто бежал от Ничипоренко из гостиницы. Он вышел из
комнаты "по надобности царя Саула" и на Волховской улице, в Орле, заложил  у
часовщика Керна свои карманные часы и с  вырученными  за  них  восемнадцатью
рублями бросился в отделение почтовых карет. Здесь  он  думал  осведомиться,
сколько порожних мест есть в  экипаже,  который  поедет  вечером  в  Москву.
Харьковский экипаж, идущий в Москву, случайно был в это время у подъезда, но
в нем не было ни одного места... Зато можно было купить кондукторское  место
у кондуктора. Бенни тотчас же воспользовался этим случаем: он купил себе это
место и, тщательно задернувшись в нем занавесками, уехал,  послав,  впрочем,
Ничипоренко со сторожем почтовой  станции  записку,  что  он  воспользовался
единственным местом в почтовом экипаже и уехал в Москву. Теперь  Ничипоренко
волею-неволею должен был остаться в Орле, а  Бенни  прикатил  в  Москву.  Но
Ничипоренко еще перехитрил Бенни и доказал, что не одни пауки  взлетают  под
облака на птичьих хвостах.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Бенни приехал в Москву очень рано и в семь часов утра был уже у  одного
из  своих   московских   знакомых,   знавшего   все   комические   побегушки
предпринимателей друг за другом. Хозяин и гость, не  будя  никого  семейных,
сели вдвоем за ранний чай, и  Бенни  с  веселым  смехом  начал  рассказывать
историю  своего  бегства  от  Ничипоренки;  но  не  успел  хозяин  с  гостем
поговорить и четверти часа, как один из  них,  взглянув  на  улицу  в  окно,
увидал у самого стекла перекошенное и дергающееся лицо Ничипоренки. Он стоял
как привидение, появление которого в самом деле решительно  невозможно  было
объяснить ничем, если бы он не объяснил его через  минуту  сам.  Ничипоренко
рассказал, что он нашел на станции в Орле очень доброго офицера,  едущего  в
Москву "по казенной надобности", упросил того взять его  с  собою  и  догнал
Бенни на перекладной. Спасения от него не было нигде, а ехать опять с ним же
вместе назад, в Петербург, значило опять  попасть  в  кружок  тех  же  самых
людей, о которых Бенни в это время уже не мог без раздражения вспомнить и  с
которыми потом никогда не сходился во всю свою жизнь в России.
     Настигнутый Бенни сообщил Ничипоренке, что он должен ожидать кого-то  в
Москве в течение неопределенного времени. Ничипоренко и здесь не отстал:  "И
я буду ждать с вами", - сказал он, и опять жил с Бенни с неделю в  гостинице
Шевалдышева. Бенни  бывал  у  той  писательницы,  I  которая  не  переносила
присутствия Ничипоренки, и у некоторых других московских литературных людей,
и у: двух тамошних редакторов Каткова и Аксакова.  Катков  c  ним  беседовал
долго, выспрашивал много и попросил оставить какой-то проект; Бенни оставил,
Катков через час прислал проект в запечатанном конверте  без  адреса  и  без
малейшего слова приписки. Бенни обиделся страшно. Аксаков принял Бенни очень
холодно и  проекта  читать  не  стал,  сказав:  "это  дело  катковское",  но
посоветовал Бенни "прежде узнать русский народ" и затем откровенно уклонился
от продолжения с ним знакомства. Ничипоренко во все это время  или  сидел  в
своем номере, или гостевал у брата известного Василия  Кельсиева,  студента;
Ивана Кельсиева,  необыкновенно  доброго  и  чистого  сердцем  юноши,  более
известного в московских студенческих кружках под  именем  доброго  Вани,  Он
тоже потом, быв арестован по обвинению в каком-то политическом преступлении,
бежал из-под стражи и, пробравшись за границу, вскоре умер там  от  чахотки.
Жизнь Ничипоренки в  Москве  была  невыносимая,  вялая  и  скучная,  но  он,
кажется, решился терпеть все до конца и  уезжать  из  Москвы  не  собирался.
"Искра" и "Экономический указатель" корреспонденций его опять не печатали  и
денег ему не высылали, и он  жил  займами,  перебиваясь  с  гроша  на  грош.
Неизвестно, когда бы и чем бы кончилась эта игра, если бы, к счастию  Бенни,
у них не подорвались и последние их средства. Предпринимателям решительно  и
буквально стало нечего есть. Бенни,  которого  принимали  кое-где,  мог  еще
найти себе радушно предложенный обед и  даже  приют,  но  Ничипоренке  ровно
некуда было ни приютиться, ни попасть на  хлебы;  комната  "Вани  Кельсиева"
была вся с птичью клетку, а обеда у него часто недоставало и у  самого.  Он,
по его шутливому замечанию, "закуривал голод"  вонючим  кнастером  из  своей
коротенькой трубочки, с которою никогда не расставался ни дома, ни в гостях.
Тогда только, в этих непреоборимых обстоятельствах, Ничипоренко, спасая себя
от холода и голода,  решился  ехать  в  Петербург.  Уезжая  из  Москвы,  он,
впрочем,  успокоивал  Бенни,  что  едет  ненадолго,  что   он   там   только
пораздобудется  деньжонками  и  на  днях  же  вернется  снова  к  Бенни  для
продолжения предприятия. Наивный Ничипоренко вовсе и  не  замечал,  что  его
выпроваживали и уезжал с полным упованием, что он во  все  это  время  делал
какое-то предприятие, которое остановилось только за случившимся недостатком
в деньгах, но разыщет он в Петербурге деньжонок, и ему надо будет  вернуться
и предприятие опять пойдет далее. Напуганный Бенни опасался, что Ничипоренко
действительно, того и гляди снова явятся в Москве, но его  успокоивали,  что
этого не может случиться, потому что на это  нужны  д