ерении переделать его коренным образом. Намерение свое Лесков осуществил.
Значительно изменив роман, он предполагал выпустить его отдельным  изданием,
но не решился сделать этого в виду существовавших в  то  время  (конец  80-х
годов) тяжелых цензурных условий". Рукопись романа в новой  редакции  Лесков
подарил П.  В.  Быкову  в  благодарность  за  составленную  им  библиографию
("Библиография сочинений Н. С. Лескова. За тридцать лет,  1860-1889")  и  за
редактирование собрания сочинений 1889 года. При этом Лесков сказал  Быкову:
"...я считаю справедливым принести  вам  в  дар  переделанное  "Житие  одной
бабы", которое я назвал "Амуром в лапоточках". Простите {Прочтите? - Б.  Э.)
и не судите! Вам он, быть может, пригодится со временем, когда наступят  для
крестьянства иные дни и когда интерес к нему возрастет".
     Самый  факт  предпринятой  автором  переработки  "Жития   одной   бабы"
подтверждается предисловием к первому тому "Повестей, очерков  и  рассказов"
(1867)), где сказано, что во втором томе будет напечатан "опыт крестьянского
романа" - "Амур в лапоточках"; однако эта новая редакция "Жития одной  бабы"
не появилась ни во втором томе  сборника  ("Рассказы  Стебницкого",  т.  II,
СПб., 1869), ни в переиздании 1873 года, ни в собрании сочинений 1889  года.
Из слов Быкова следует, что Лесков сделал переработку повести в 80-х  годах;
между тем, судя по словам самого  Лескова  в  предисловии,  эта  переработка
делалась гораздо раньше. Вообще картина, нарисованная Быковым, неясна  и  не
вполне правдоподобна. Во-первых, как можно было "однажды" прочитать  друзьям
роман величиной в семь печатных листов? Во-вторых, зачем было читать роман в
том виде, в каком он был  напечатан  в  1863  году,  и  "тут  же  заявить  о
намерении переделать его коренным образом"? В-третьих,  "Житие  одной  бабы"
никогда не имело подзаголовка "Опыт крестьянского романа"; этот подзаголовок
появился тогда, когда было изменено заглавие, а случилось это в 1867 году, в
предисловии к первому тому "Повестей, очерков и рассказов". Надо думать, что
к этому же моменту относится и переработка самого текста и что Лесков собрал
своих литературных друзей, чтобы  познакомить  их  с  этой  новой  редакцией
романа.
     Вопрос, почему Лесков не напечатал  новую  редакцию  "Жития",  остается
неясным.  Мы  сочли  более  правильным  напечатать   в   настоящем   издании
первоначальную редакцию повести - тем более, что местонахождение подаренного
Быкову экземпляра неизвестно, а текст, опубликованный им  в  1924  году,  не
может считаться вполне авторитетным и исправным.
     К  тому  же  -  никакой  серьезной  переделки  произведено   не   было;
переработка  повести  шла  главным  образом  по  линии  сокращения:   убраны
некоторые эпизоды, описания, длинноты. Так,  например,  вынута  вся  история
отношений Насти с "маленькой  барышней"  Машей  (ч.  I,  глава  III),  убран
анекдот о том, как колокол в церковь везли (ч. I, глава IV), вынут рассказ о
поездке молодых к Настиным "господам" (ч. I, глава V) и т. д. (см. в  статье
Н. Плещунова "Заметки о стиле повестей Лескова", глава IV  -  "Две  редакции
романа Н. С. Лескова из крестьянской жизни" - "Литературный семинарий" проф.
А. В. Багрия. Баку, 1928). Характерно, что в новой  редакции  целиком  убран
весь финальный очерк (со слов "Я был на Гостомле прошлым летом"  до  конца),
игравший роль эпилога и рисующий крестьянскую  жизнь  непосредственно  после
отмены крепостного  права.  Лесков,  очевидно,  считал  его  содержание  уже
устаревшим; при этом он старался приблизить  всю  вещь  к  жанру  романа,  а
поэтому последовательно вынимал все очерковые отступления. Рядом  с  этим  в
главе VIII (ч. I); сделана большая вставка,  описывающая  странное  душевное
состояние Насти  по  дороге  от  кузнечихи  домой  и  подсказанная  желанием
заменить бытовую раскраску  сюжета  психологическим  анализом.  После  слов:
"Дорога была тяжелая,  потому  что  нога  просовывалась  и  вязла"  в  новой
редакции следует:
     "От тяжести дороги  являлась  усталость;  дыхание  спиралось;  в  груди
минутами что-то  покалывало  и  разливалось  жгучею,  пронзающею  болью,  за
которою опять становилось тепло  и  сладко,  как  после  желанного  поцелуя.
Хотелось упасть здесь и спать  непробудно,  слушая,  как  в  священной  тиши
сонного поля, оседая, вздыхают тающие глыбы.  Тихий  блеск  легким  траурным
флером  покрытого  снега  производил  болезненное  ощущение:   этот   ровный
спокойный  блеск  без  игры  и  рефлексов   пьянил   и   возбуждал   сильное
головокружение.  Все  видимое  пространство,   казалось,   кружится   и   не
представляет ни одной неподвижной точки: все это движется, как белая пелена,
под которой шевелится  и  из-под  которой  хочет  встать  мнимоумерший...  В
впечатлительной  натуре,   созерцающей   такую   картину,   является   некий
благоговейный и непреоборимый ужас; его испытывала теперь  и  Настя.  Тающее
снежное  поле  было  для  нее  Иосафатовой  долиной,  готовящейся  разрывать
гробницы своих усопших, и каждый вздох  оседающей  глыбы  заставлял  нервную
женщину вздрагивать, и ей становилось от этого все  страшней.  А  между  тем
вздохи эти, становясь все чаще, вдали сливались в  один  безустанный  шепот.
Иосафатова долина живет... Страшно, и манит  туда,  где  тихие  речи.  Настя
ускоряет шаги, а в глазах от усталости и  снега  краснеет...  Вдруг  ужасный
удар, как из тысячи пушек, и после  мгновенной  тишины  оглушительный  треск
кругом - и сзади, и спереди, и с боков захлопали миллионы ладошей, и  хохот,
и плеск, и  журчанье.  Настя  в  перепуге  стала,  перешагнула  шаг  взад  и
оглянулась. Все тихо, но покатый овраг, которого минуту назад не было  видно
под снегом, зиял темной пропастью,  по  днищу  которого  быстро,  с  громким
журчаньем бежал пробивший поток. Усталым глазам  проникаемый  светом  яркого
солнца поток этот  казался  красным  и,  извиваясь,  сверкал,  как  огненный
змей... Настя испугалась; ей в самом деле показалось, что это  змей,  и  она
ударилась  бежать  отсюда  и,  задыхаясь,  плакала  о  том   горе,   о   той
несправедливости, что по полю бежит к ней навстречу, взять ее под локоть,  и
усыпить, и уголубить, и  ласковыми  словами  кликнуть.  Устала  Настя,  едва
добежала домой и, войдя в избу, села  на  лавку  против  печки.  Печь  жарко
топилась, и перед нею стряпала Домна".


     Филиповка - пост перед рождеством.

     Талька - моток ниток; пасма - прядь пеньковых ниток.

     Намычка - кудель, пучок пеньки, изготовленный для пряжи.

     Гармидер - крик, шум.

     Схаменуться - опомниться.

     Колесни - дроги.

     Когут - петух.

     Сибирный - лютый, злой.

     Изнавести - вдруг, невзначай.

     Суволока - сорная трава.

     "Высоко стоит солнце на  небе"  и  т.  д.  -  цитата  из  стихотворения
Кольцова "Молодая жница" (у Кольцова - "Нет охоты жать").

     Замять - метель.

     ...напоминая Сквозника-Дмухановского в сцене с Гюбнером.  -  Имеются  в
виду слова городничего, обращенные  к.  лекарю:  "Это  уж  по  вашей  части,
Христиан Иванович" ("Ревизор", действие I, явление 1).

     ...при Василье Александровиче Кокореве. - В. А. Кокорев  (1817-1859)  -
крупный откупщик, банковый и железнодорожный  деятель,  наживший  миллионное
состояние.

     Азям - кафтан.

     ...напоминает Ольгу Ларину и т. д. - цитата из "Евгения Онегина" (глава
III, строфа V).

     ...от Петра Андреевича Аз-на. -  Имеется  в  виду  инспектор  орловской
гимназии П. А. Азбукин (А. Лесков. Жизнь Николая  Лескова,  М.,  1954,  стр.
72).



    Н.С.Лесков.
    Неоцененные услуги


     Подготовка текста, вступительная заметка и примечания О. Е. Майоровой
     "Знамя", 1992, э 1, С. 155 - 179.
     OCR В. Кузьмин. Febr. 2001.
     Проект "Старая фантастика"



     ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ {*}
     {* Текст рассказа подготовлен  для  посвященного  Н.  С.  Лескову  тома
"Литературного наследства", где он печатается в расширенном виде:  с  учетом
всех редакций и вариантов; автограф хранится  в  Государственной  библиотеке
им. В. И. Ленина - фонд 360, карт. 2. ед. хр. 16.}

     В этом впервые публикуемом рассказе, пролежавшем под спудом  более  ста
лет, каждый, кто когда-нибудь всерьез читал Лескова, сразу обнаружит  немало
знакомого - начиная от речевых оборотов,  лексики,  интонаций  и  вплоть  до
сюжетных  ходов,  мотивов,  даже  персонажей.  Потеряв  надежду   напечатать
рассказ, писатель долго сохранял привязанность к самому  замыслу,  растворив
его фрагментами в новых своих произведениях. Но с легкостью опознается здесь
рука Лескова и по другим, более  глубоким  причинам.  При  всей  пестроте  и
многокрасочности его творчества - о чем давно  и  справедливо  пишут  -  мир
Лескова поразительно устойчив: из произведения в произведение кочуют герои с
повторяющимся  набором  качеств,  со   сложившимся   распределением   ролей,
дублируются ситуации, перекликаются мотивы - как бы осколки утраченного (или
несобранного?) национального эпоса, творимого, конечно, самим писателем.
     Речь  идет  не  обо  всех  произведениях  Лескова,  но  о  центральных,
принесших  ему  известность,  даже  и  скандальную:  хроники  "Соборяне"   и
"Захудалый род", роман "На ножах" и знаменитые "рассказы  о  праведниках"  -
такие, как "Несмертельный Голован" и "Однодум". Они органично складываются в
единый текст, живя по общим законам,  где  почвенная  провинциальная  Россия
противостоит "безнатурной" столичной, а всеми презираемые чудаки  -  ходячей
условной  морали,  где  подлинная   религиозность   (и   ортодоксальная,   и
сектантского  толка)  попирается  показной  набожностью,   где   добродетель
бессильна перед интригой, а  трезвый  взгляд  пасует  под  напором  массовой
истерии. Немало страниц заняла бы и беглая  характеристика  этого  мира,  но
вряд ли  в  ней  есть  необходимость:  знакомясь  с  публикуемым  рассказом,
читатель сам вспомнит излюбленные лесковские ходы.
     И все же: произведение, так и не  прорвавшееся  к  массовой  аудитории,
написанное в полуфельетонной манере, по следам конкретных -  прочно  сегодня
забытых - политических событий, оказывается  в  одном  ряду  с  ключевыми  в
творчестве Лескова текстами? Не преувеличение ли?
     Ответ даст читатель. И конечно - время. Стоит, однако,  иметь  в  виду,
что Лесков вынашивал этот замысел не один год и провел его через цепь вполне
завершенных редакций, настолько к тому же разных, что некоторые из них могут
читаться как  самостоятельные  произведения  (первое  упоминание  о  замысле
относится к 1888 г., один из промежуточных вариантов - к 1891; окончательный
текст появился, видимо, чуть позже). Эта настойчивость в работе -  не  такая
уж, кстати, частая у Лескова - симптоматична. И  прежде  всего  бросается  в
глаза,  что  почти  все  те  реальные  лица  (выведенные  в   основном   под
вымышленными именами), кого Лесков рисует в рассказе с  неизбывной  иронией,
называя "людьми крутой патриотической складки",  двумя  десятилетиями  ранее
составляли  круг  его  непосредственного  общения   -   отнюдь   не   тесный
приятельский   кружок,    но    сообщество    единомышленников,    связанных
сотрудничеством в одних и тех же - консервативных - изданиях и тяготевших  к
платформе М. Н. Каткова, признанного "столпа" правой печати. Альянс, правда,
был недолгим. В начале 1870-х гг. писатель всерьез разделял их  взгляды,  но
уже к концу десятилетия бесповоротно им изменил.
     Политические убеждения Лескова прошли извилистый  путь  -  прихотливый,
казавшийся многим путаным, но и выстраданный, и по-своему логичный. Разрыв с
охранителями стал в его эволюции поворотной точкой: отныне суждения  Лескова
не то чтобы тронуты общественным скептицизмом, хотя часто складывается такое
впечатление, но пронизаны  глубоким  неприятием  партийной  борьбы.  Вне  ее
порочного круга найти ответы на сущностные вопросы - вот,  пожалуй,  скрытая
пружина поздней публицистики писателя. Потому, возможно, он столь настойчиво
возвращался к своему замыслу, потому испытывал недовольство, вновь  и  вновь
перерабатывая текст, что ощущал  потребность  в  убедительной  дискредитации
любой политической доктрины - не  только  лево-радикальной  (на  полемику  с
нигилизмом Лесков положил едва ли не всю жизнь, расплатившись за  это  своей
репутацией), но и консервативной, некогда для него притягательной.
     И хотя в  рассказе  затронуты  события  конца  1880-х  гг  ,  предметом
авторской иронии оказались те самые панславистские упования, которые  Лесков
еще в  1870-е  гг.  наблюдал  с  близкого  расстояния,  завязав  контакты  с
московскими славянофилами и прежде всего - с их  лидером  Иваном  Аксаковым.
Как писатель ни дорожил этими связями, но и в те годы панславизм казался ему
ребяческой иллюзией, а десятилетием спустя, когда похмельем мучились  многие
из  недавних  защитников  братьев-славян,  разоблачить  эту  кампанию   было
особенно соблазнительно. Правда - и рискованно. В эпоху Александра III "люди
крутой патриотической складки" все больше входили в силу,  и  неудивительно,
что писателю так и не удалось довести рассказ до печатного станка.
     Такова к тому же природа  таланта  Лескова,  что  критика  идей  обычно
превращалась под его пером в карикатуру  на  их  носителей,  придавая  самой
масштабной полемике оттенок личной  вражды,  тем  труднее  маскируемой,  что
Лесков редко мог без раздражения вспомнить своих давних единомышленников.  И
все же - маскируемой.
     "Неоцененные услуги" - коварный памфлет. Четко  пропечатанная  поначалу
картина с резко очерченными деталями и  конкретными  реалиями  убеждает  как
будто,  что  перед   нами   правдивая   история,   бесхитростно   изложенная
непритязательным бытописателем, каким  Лесков  любил  представать,  подбирая
скромные  подзаголовки  своим  произведениям.  "Отрывки  из   воспоминаний",
излюбленное  авторское  определение  жанра,  -  не  более  как  ловушка  для
доверчивого читателя:  исподволь  Лесков  менял  манеру  письма,  решительно
смещал акценты и даже искажал реальные события, замутняя  при  этом  картину
загадочными несообразностями, подергивая полуромантической дымкой или  смело
шаржируя, нарушая пропорции и  попирая  масштабы.  Не  случайно  в  рассказе
цитируется - и явно, и скрыто - М. Е. Салтыков-Щедрин. Лесков многому у него
научился, взрастив, однако, гротескные приемы на совсем иной, не щедринской,
почве. Идеализация и  буффонада,  лирическая  стихия  и  комический  алогизм
всегда органично уживались у Лескова,  а  в  публикуемом  рассказе  сплелись
столь тесно, что  границы  не  ощущаются  -  и  мы  лишь  с  удивлением  уже
постфактум замечаем, что орловские предания, неизменно связанные для Лескова
с незыблемыми этическими ценностями, внезапно  травестируются  петербургским
высшим светом, вызывавшим у писателя глубокий скепсис.
     Предмет самых заботливых попечений Лескова, "Неоцененные услуги" -  как
и все поздние дети - сосредоточили в себе особые авторские надежды, надолго,
однако,  погребенные  в  архиве.  Жизнь  рассказа  начинается  лишь  теперь.
Любопытно будет наблюдать, как сложится его судьба и как  отразится  в  этой
судьбе наше время - сродни ли оно надеждам писателя, побуждавшим  его  столь
упорно возвращаться к своему замыслу?


I

     В 1872 году по осени, когда я написал "Запечатленного Ангела", об  этом
рассказе услыхала покойная фрейлина Пиллар фПильхау и от нее приехал  ко
мне генерал-адъютант Сергей Егорович  Кушелев  с  просьбою  -  чтобы  я  дал
рукопись, которую они хотели прочесть императрицеМарии Александровне {1}.  С
этого случая у меня начались знакомства с несколькими  домами,  считавшимися
тогда "в свете". Более прочих я сблизился с домом Кушелевых, где был  принят
дружески. Здесь я  видел  много  разных  интересных  людей  и  между  прочим
встречался несколько  раз  с  покойным  дипломатом  Жомини  {2}.  Мне  очень
нравился его  тонкий  и  гибкий  ум  и  прекрасная  манера  делать  разговор
интересным  и  приятным.  Особенно  я  любил  слушать,  как  он  отвечал  на
предлагавшиеся ему "политические" вопросы или отшучивался от нападок на  его
"европеизм", которому тогда уже приписывали большой вред и противупоставляли
ему то "трезвое слово" Каткова, то "патриотизм" Аксакова, то  "аргументацию"
Ростислава Фадеева и "смелые ходы" Редеди {3}.
     Все это вызывало самые разнообразные оценки и давало повод к  жарким  и
любопытным спорам, в которых наиболее отличался покойный Болеслав  Маркевич,
"ложившийся в лоск за Каткова" {4}. Его антагонистом был Z,  которого  часто
ввали "несогласным князем". Это был человек умный,  а  еще  вернее  сказать,
остроумный, но "неопределенного направления" и, что называется,  "пила".  Он
слыл также за легкомысленника, и нес порицания  за  то,  что  любил  "шутить
высокими вещами". - За это его не везде жаловали,  и  он  успел  одно  время
довольно  основательно  попортить  этим  свою  блестяще  начатую   служебную
карьеру, но после изменил свой характер и все исправил.
     Искренних  чувств  и  убеждений  несогласный  князь  не  имел  никаких.
Постоянство он обнаруживал в эту пору  только  в  одном,  -  он  всегда  был
противуположного мнения с тем, с кем в данную минуту разговаривал, и  всегда
был склонен доказывать, что всякий его собеседник  служит  бесполезному  или
даже прямо вредному делу.
     Любопытные воспоминания о виденном и слышанном мною в обществе этих лиц
теперь еще не могут быть описываемы, а здесь  я  намерен  рассказать  только
одну курьезную беседу, происходившую на нейтральной почве и  сравнительно  в
позднейшие годы.
     Раз летом мы с князем поехали к Кушелевым, в Царское Село, и  при  нас,
незадолго перед обедом к ним зашел Жомини.  Несогласный  князь  находился  в
расположении спорить и "прицелился" к дипломату по поводу  занимавших  тогда
общество болгарских дел. Он повел беседу очень остроумно и  игриво,  но  так
плотно атаковал Жомини, что тот почувствовал тесноту и, сократив свой визит,
удалился. А мы съели в благовремении предложенный нам обед,  а  после  обеда
пошли в довольно большой компании пешком  в  Павловск,  и  тут  вздумали  не
возвращаться назад в Царское Село, а уехать прямо отсюда в  Петербург.  Наши
хозяева провожали  нас  к  самой  павловской  железнодорожной  платформе,  у
которой мы застали готовый к отправлению поезд.
     Это был один из ранних поездов, которые идут из Павловска почти  пустые
с тем, чтобы забирать еще из Петербурга пассажиров на музыку. В Петербург  с
таким поездом едут только очень немногие,  -  исключительно  такие,  которые
приезжали в Павловск не для гулянок, а по какому-нибудь делу и спешат назад.
     Не помню наверно, в котором часу  отходил  этот  поезд,  но  с  ним  из
Павловска отправлялось так мало, что когда я и князь взошли в вагон  первого
класса, то мы застали там только одного пассажира, и этот  пассажир  был  не
кто иной, как сухопарый Жомини.
     Мы очень  обрадовались  такому  приятному  сопутнику,  заняли  места  в
уголке, где могли надеяться, что к нам никто посторонний подсосеживаться  не
станет, и  у  нас  сразу  же  зашли  разговоры,  которые  были  продолжением
царскосельской беседы, т. е. князь начал "народопоклонничать" и "нападать на
дипломатию", а Жомини отшучивался и в этой игре стал давать  князю  шуточные
сдачи, в которых было, однако, нечто характерное и достойное воспоминания.
     Сначала  князь  и  Жомини  говорили  между  прочим  о  старой  и  новой
дипломатических   школах,   о   "меттерниховщине"   и    "горчаковщине"    и
противупоставляли приемам этих дипломатов "прямолинейный бисмаркизм".  Князь
в этот раз рыскал на славянофильских  крыльях  и  на  скаку  метал  "пестрый
фараон". Он отстаивал "народный смысл" и безусловно отрицал какой бы  то  ни
было  дипломатических приемах, причем особенно  едко  осмеивал  так
называемые "интриги". По