и  мне  фальшивый  сыр
подвернули".
     А другие пассажиры совсем будто никаких Степеневых не  знают,  а  я  им
сдуру и пошла все расписывать совсем и в понятии не имею, что из  этого  при
человеческой подлости может выйти.
     - А что же выйдет? - протянула Аичка.
     - Ах, какой форт ангейль вышел! Вдруг на меня напал ташкентский  офицер
и начал кричать: "Замолчите вы, пустозвонка! мае  вас  скверно  слушать,  вы
маня раздражаете! Я этому человеку в его святость совсем не верю:  я  вот  к
нему со своею больною двенадцать рублей проездил,  а  он  мне  всего  десять
рублей подал! Это подлость!  Пьет  из  ушата,  а  цедит  горсточкой;  а  его
подлокотники в трубы трубят и печатают. Это базар!"
     Все от его крика даже присмирели, потому что вид у него сделался  очень
жадный: жене он швырнул два баранка, как собачоночке, а сам ходит и  во  все
стороны глаза мечет.
     Люди тихо говорят: "Не отвечайте ему, - это петриот механику строит".
     Но один лавочник его признал и пояснил:
     "Никакой он, - говорит, - не петриот, а просто мошенник, и  которую  он
несчастную женщину при себе за жену возит - она ему вовсе не  -  жена,  а  с
постоялого двора дурочка".
     И точно, только что мы приехали и стали вылезать,  к  нему  сейчас  два
городовых подошли и повели его в участок,  потому  что  эту  женщину  родные
разыскивают.
     Повздыхали все: ах, ах, ах! какая низость! какой обман!  И  подивились,
как он ничего этого не прозрел! А потом испугались. Да и где можно  все  это
проникать в такой сутолоке! И рассыпались все по своим домам.
     Приезжаю и я прямо к Маргарите Михайловне и говорю  ей:  "Креститесь  и
радуйтесь, бог милость послал. Послезавтра на нашей улице праздник будет,  и
вас счастье осенит: я согласие получила, и утром мне  надо  ехать  встречать
его на ажидации".
     Все тут обрадовались, и Маргарита Михайловна и Ефросинья Михайловна,  и
начали меня расспрашивать: узнала ли я,  чем  его  принимать  и  просить.  Я
говорю: "я все узнала, но не надо ничего особенно выдающегося, кроме  чаю  с
простой булкой и винограду; а  если  откушать  согласится,  то  надо  суп  с
потрохами".
     "А может быть, какого-нибудь вина превосходного?"
     "Вина, - говорю, - можно подать только превосходной мадеры,  но,  самое
главное, вы сейчас разрешите, кто поедет его встречать на  ажидацию:  вы  ли
сами, или я, или Николай Иваныч, если он  в  своей  памяти.  По-моему,  всех
лучше Николай Иваныч, так как он мужчина и член в  доме  выдающийся.  Только
если он теперь опять не "с буланцем".
     Решили, что Николай Иваныч и я вдвоем поедем. Как-нибудь уж его на этот
час уберечь можно. Оттуда  Николай  Иваныч  пусть  с  ним  вместе  в  карету
усядется, а я назад на пролетках приеду.
     На счастие наше, Николай Иваныч ввечеру явился в раскаянии и в забытьи:
идет и сам впереди себя руками водит и бармутит:
     "Дорогу,  дорогу...  идет  глас  выпивающий...  уготовьте  путь  ему  в
пустыне... о господи!"
     Да и застрял в углу и начал искать чего-то у себя по карманам.
     Я подошла и говорю:
     "Чего, опять вчерашнего дня небось ищете? Удаляйтесь скорей на покой",
     А он отвечает:
     "Подожди... тут у меня в кармане очень важный сужект был, и теперь  нет
его".
     "Какой же сужект?"
     "Да вот Твердамасков мне с Крутильды пробный портрет безбилье сделал, и
я его хотел сберечь, чтоб никому не показать, да  вот  и  потерял.  Это  мне
неприятно, что его могут рассматривать. Я поеду его разыскивать".
     "Ну уж, - говорю, - это нет. Попал домой  -  теперь  типун,  больше  не
уедешь, - и мы его на все два дня заперли, чтоб опомнился".
     И спала я после этого у себя ночь, как в раю, и все вокруг меня  летали
бесплотные ангелы - ликов не видно, а этак все машут, все машут!
     - Какие же они сами? - полюбопытствовала Аичка.
     - А вот похожи как певчие в форме, и в таких же халатиках.  А  как  сон
прошел и начался другой день, то начались опять и новые  мучения.  С  самого
раннего утра стали мы хлопотать, чтобы все к завтрему приготовить. И все уже
они без меня и ступить боятся:  мы  с  Ефросиньюшкой  вдвоем  и  в  курятную
потроха  выбирать  ходили,  чтобы  самые  выдающиеся,  и   Николая   Иваныча
наблюдали, а на послезавтра, когда встрече быть, я сама до  света  встала  и
побежала к Мирону-кучеру, чтобы он закладывал карету как можно лучше.
     А он у них престрашный грубиян и искусный ответчик и ни за что не любит
женщин слушаться. Что ему ни скажи, на все у него колкий ответ готов:
     "Я сам все формально знаю",
     Я ему говорю:
     "Теперь же нынче ты не груби, а  хорошенько  закладывай,  нынче  случай
выдающийся",
     А он отвечает:
     "Ничего не выдающее. Мне все равно:  заложу  как  следно  по  форме,  и
кончено!"
     Но еще больше я беспокоилась, чтобы без меня Клавдинька из дома не ушла
или какую-нибудь другую свою трилюзию не исполнила, потому что все мы знали,
что она безверная. Твержу Маргарите Михайловне:
     "Смотри, мать, чтобы она не выкинула чего-нибудь выдающегося".
     Маргарита Михайловна сказала ей:
     "Ты же, Клавдюша, пожалуйста, нынче куда-нибудь не уйди".
     Она отвечает:
     "Полноте, мама, зачем же я буду уходить, если это вам неприятно",
     "Да ведь ты ни во что не веришь?"
     "Кто это вам,  мамочка,  такие  нелепости  наговорил,  и  зачем  вы  им
верите!"
     А та обрадовалась:
     "Нет, в самом деле ты во что-нибудь веруешь?"
     "Конечно, мама, верую".
     "Во что же ты веруешь?"
     "Что есть бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так,
как учит его евангелие",
     "Ты это истинно веришь - не лжешь?"
     "Я никогда - не лгу, - мама",
     "А побожись!"
     "Я, мама, не божусь; евангелие ведь не позволяет божиться".
     Я вмешалась и говорю:
     "Отчего же не побожиться для спокойствия матери?"
     Они мне ни слова; а та ее уже целует с радости и твердит:
     "Она никогда не лжет, я ей и так верю, а это вот вы все хотите, чтобы я
ей не верила".
     "Что вы, что вы! - говорю я, - во что вы хотите, я во все верю!"
     А сама думаю: вот при нем вся ее вера на поверке окажется. А  теперь  с
ней разводов разводить нечего, и я бросилась опять к Мирону "посмотреть, как
он запрягает, а он уже запрег и подает, но сам в простом армяке.
     Я зашумела:
     "Что же ты не надел армяк с выпухолью?"
     А он отвечает:
     "Садись, садись, не твое дело: выпухоль только зимой полагается".
     Вижу его, что он злой-презлой.
     Николай Иваныч сел смирно со мною в карету, а две дамы  дома  остались,
чтобы  нас  встретить,  а  между  тем  с  нами  начались  такие   выдающиеся
приключения, что превзошли все, что было у Исава с Яковом.
     - Что же это случилось? - воскликнула Аичка.
     - Отхватили у нас самое выдающееся первое благословение.
     - Каким же это манером?
     - А вот это и есть Моисей Картоныч!

VIII

     Приехали  мы  с  Николаем   Иванычем   в   карете   -   он   со   всеми
принадлежностями, с ктиторской медалью на шее и  с  иностранным  орденом  за
шахово подношение, а я одета по обыкновению, как  следует,  скромно,  ничего
выдающегося, но чисто и пристойно. А народу совокупилась непроходимая  куча,
и стоит несколько карет с ажидацией, и на простых лошадях и на стриженых,  -
на  козлах  брумы  с  хлопальными  арапниками,  и  полицейские  со  всеми  в
рубкопашню бросаются - хотят всех по ранжиру ставить, но не могут.
     Помощник пристава тут  же,  как  встрепанный  воробей,  подпрыгивает  и
уговаривает публику:
     "Господа! не безобразьте!.. все увидите. Для чего невоспитанность!"
     Я думаю, вот этот образованный! и подхожу к нему и прошу,  чтобы  велел
нашу карету впереди  других  поставить,  потому  что  нам  назначена  первая
ажидация; но он хоть бы что!.. на все мои убедительные слова и  внимания  не
обратил, а только  все  топорщится  воробьем  и  твердит:  "Что  за  изверги
христианства! Что за свинская невоспитанность!" А я вдруг замечаю, что здесь
же в толпучке собрались все мои третьеводнишние знакомые, с которыми я назад
ехала,  и  особенно  та  благочестивая  старушка,  у  которой  весь  дом  от
вифлиемции болен, и я ей все рассказывала.
     "Вот и. вы, - говорит, - здесь?"
     "Как же, - отвечаю я, - здесь; к нам ведь к первым обещано".
     "Вы ведь от Степеневых, кажется?"
     "Да, - отвечаю, - я от Степеневых, - в их карете, - Мирон-кучер".
     "Ах! - говорит, - Мирон-кучер..."
     А тут весь народ вдруг вздрогнул, и стали креститься, и уж как  попрут,
то уж никто друг друга и жалеть не стал, - но все как дикий табун  толпучкою
один другого задавить хотят...  Раздался  такой  стон  и  писк,  что  просто
сказать, как будто бы все люди озверели и друг друга задушить хотят!
     Помощник уж не может и кричать больше, а только стонет: "Что за изверги
христианства! - Что  за  скоты  без  разума  и  без  жалости!"  А  городовые
пустились было в рубкопашную, но вдруг протиснулись откуда-то  эти  тамошние
бургонские рожи - эти басомпьеры, - те, которые про спящих дев говорили, - и
враз смяли всех - и городовых и ожидателей! Так и смяли!  Обхватили  его,  и
прут прямо к каким знают каретам, и кричат: "Сюда, сюда!" - и даже, я слышу,
Степеневых называют, а меж тем в чью-то не  в  нашу  карету  его  усадили  и
повезли.
     Я стала кричать:
     "Позвольте! ведь это немыслимо - это... не от Степеневых  карета....  у
нас Мирон-кучер называется!"
     А меж тем его обманом усадили в другую карету, с той самой старушкой, с
моей-то с благочестивой попутчицей, у которой все в вифлиемции, и  увезли  к
ней!
     Аичка вмешалась и сказала:
     - Что же - это так и следовало.
     - Почему?
     - У нее больные, а у вас нет.
     Мартыновна не стала спорить и продолжала:
     - Я к помощнику, говорю:
     "Помилуйте, господин полковник, что же это за беспорядок!"
     А он еще на меня:
     "Вам, - говорит, - еще что такое  сделали?  Язычница!  вы  больше  всех
лезли. Что вам на любимую мозоль, что ли, кто наступил? Вот  аптека,  купите
себе пластырю".
     "Не в аптеке, - говорю, - дело, а в том, что мне была назначена  первая
ажидация, а ее нет".
     "Чего же вы ее не ухватили - ажидацию-то?"
     "Я бы ухватила, а от полиции порядка не было - вы  видели,  что  мне  и
подойти было немыслимо, у меня выхватили..."
     "Что у вас выхватили?"
     "Отсунули меня..."
     "А у вас ничего не украдено?"
     "Нет, не украдено, а сделан обман ажидации",
     А он на это рукою махнул.
     "Экая важность! - говорит, - это и часто бывает".
     И больше никакого внимания.
     "Ну вас, - говорит, - совсем, отстаньте".
     Я к Николаю Иванычу, который в карете уселся, и говорю ему:
     "Что же здесь будем стоять, надо за ними резво гнаться и взять хоть  со
второй ажидации".
     Он отвечает, что ему все равно, а Мирошка сейчас же спорить:
     "Гнаться, - говорит, - нельзя".
     "Да ведь вот еще их видно на мосту. Поезжай за ними,  и  ты  их  сейчас
догонишь".
     "Мне нельзя гнаться".
     "Отчего это нельзя? Ты ведь всегдашний грубец и искусный ответчик".
     "То-то и есть, - говорит, - что я ответчик:  я  и  буду  в  ответе;  ты
будешь в карете сидеть, а меня за это формально с козел снимут да в  полиции
за клин посадят. Во всею мочь гнать не позволено".
     "Отчего же за ними вон в чьей-то карете как резво едут?"
     "Оттого, что там лошади не такие",
     "Ну, а наши какие? Чем хуже?"
     "Не хуже, а те - аглицкие тарабахи, а наши  -  тамбовские  фетюки:  это
разница!"
     "Да уж ты известный ответчик, на все ответишь, а просто их кучер  лучше
умеет править".
     "Отчего же ему не уметь править, когда ему их экономка при  всех  здесь
целый флакон вишневой пунцовки дала выпить, а мне дома  даже  поклеванник  с
чаем не дали долить".
     "Ступай и ты так поспешно, как он, тогда и я тебе дома цельную  бутылку
пунцовки дам".
     "Ну, - говорит, - в таком разе формально садись скорей".
     Села я опять в карету, и погнали. Мирон поспевает:
     куда они на тарабахах, туда и мы на своих фетюках, не отстаем; но  чуть
я в окно выгляну - все мне кажется, будто все кареты, которые  едут,  -  это
все с ажидацией. Семь карет я насчитала, а в  восьмой  увидала  -  две  дамы
сидят, и закричала им:
     "Отстаньте, пожалуйста, - это моя ажидация!"
     А Николай Иванович вдруг рванул меня сзади изо всей силы, чтобы я села"
и давленным, злым голосом шипит:
     "Не смейте так орать! мне стыдно!"
     Я говорю:
     "Помилуйте! какой с бесстыжей толпучкой стыд!"
     А он отвечает:
     "Это не толпучка, а моя знакомая блондинка; она мне  может  через  одно
лицо самый неприятный постанов вопроса сделать".
     И опять так меня рванул, что платье затрещало, и я  его  с  сердцов  по
руке, а по дверцам локтем, да  и  вышибла  стекло  так,  что  оно  зазвонило
вдребезги.
     К нам сейчас подскочил городовой и говорит:
     "Позвольте узнать, что за насилие? О чем эта дама шумят?"
     Николай Иваныч, спасибо, ловко нашелся:
     "Оставь, - говорит, - нас: эта дама  не  в  своем  уме,  я  ее  везу  в
сумасшедший дом на свидетельство".
     Городовой говорит:
     "В таком разе проследуйте!"
     Опять погнались, я о тут как раз  впоперек  погребальный  процесс:  как
назло, какого-то полкового мертвеца с парадом хоронить везут, -  духовенства
много выступает - все по парам друг за другом, в линию,  архирей  позади,  а
потом гроб везут; солдаты протяжно тащатся, и две пушки всем вслед  волокут,
точно всей публике хотят расстрел сделать, а потом уж карет и конца  нет,  и
по большей  части  все  пустые.  Ну,  пока  все  это  перед  своими  глазами
пропустили, он, конечно, - уехал, и тарабахи скрылись.
     Поехали опять, да не знаем, куда  ехать;  но  тут,  спасибо,  откуда-то
взялся человек и говорит:
     "Прикажите мне с кучером на козлы сесть - я сопоследователь и знаю, где
первая ажидация".
     Дали ему рубль, он сел и поехал, но  куда  едем  -  опять  не  понимаю.
Степеневых дом в Ямской слободе, а мы приехали на хлебную  пристань,  и  тут
действительно оказалась толпучка народу, собралась и  стоит  на  ажидации...
Смотреть даже ужасти, сколько людей! А самого-то его уже и  не  видать,  как
высел, - и говорят, что насилу в дом проводили от ожидателей. Теперь за  ним
и двери заключили, и два городовых не пущают, а которые загрубят, тех пожмут
и отводят.
     Но однако, впрочем, все ожидатели ведут себя хорошо, ждут  и  о  разных
его чудесах разговаривают - где что им сделано, а все больше о выигрышах и о
вифлиемции; а у меня мой сударь Николай Иваныч вдруг взбеленился.
     "Что мне, - говорит, - тут с вами, ханжами, стоять! У  меня  вифлиемции
нет, а еще, пожалуй, опять за банкрута сочтут! Я не хочу больше здесь с вами
тереться и ждать. Оставайся здесь и жди с каретою, а я лучше хоть на простой
конке на волю уеду".
     Я уговариваю:
     "У бога, - говорю, - все равны. Ведь эта ажидация для бога. Если хотите
что-либо выдающееся сподобиться, то надо терпеливо ждать".
     Кое-как он насилу согласился один час подождать и на часы отметил.
     Час этот, который мы тут проманежились, я весь язык свой отбила,  чтобы
Николая Иваныча уговаривать, и за этими разговорами  не  заметила,  что  уже
сделался выход из подъезда, и его опять в  ту  же  самую  секунду  в  другую
карету запихнули и помчали  на  другую  ажидацию.  Боже  мой!  второе  такое
коварство! Как это снесть! Мы опять за ними следом, и опять нам в третий раз
та же самая удача, потому что Николай Иваныч с орденами и  со  всеми  своими
принадлежностями нейдет на вид, а прячется, а меня в моем простом  виде  все
прочь оттирают.. А в конце концов Николай Иваныч говорит:
     "Ну, уж  теперь  типун!  я  не  намерен  больше  позади  всех  в  свите
следовать. Ты сиди здесь и езди, а я хочу".
     И с этим все свои принадлежности снимает и в карман прячет.
     Я говорю:
     "Помилуйте, как же я одна останусь?.. Это немыслимо..."
     А он вдруг дерзкий стал и отвечает:
     "А вот ты и размышляй о том, что мыслимо, а  что  не  мыслимо,  а  я  в
трактире хоть водки выпью и закушу миногой".
     "Так вот, - говорю, - и подождите же, богу помолитесь натощак, а  тогда
кушайте; там все уже приготовлено, не только миноги,  а  и  всякая  рыба,  и
потроха выдающиеся, и прочие принадлежности".
     Он меня даже к черту послал.
     "Очень мне  нужно!  -  говорит.  -  Не  видал  я,  поди,  твои  потроха
выдающиеся!" - и вместо того, чтобы забежать в трактир, сел на извозчика, да
и совсем уехал.
     Тут я даже заплакала. Много я в моей жизни низостей от людей видела, но
этакой выдающейся подлости, чтобы так и  силом  оттирать,  и  обманно  чужим
именем к себе завлекать, и, запихнувши в карету, увозить этого я  еще  и  не
воображала.
     В отчаянии рассказала это другим,  как  это  сделано,  а  другие  и  не
удивляются, говорят:
     "Вы не огорчайтесь, это с ним так часто делают".
     А как только он вышел, так смотрю - эти же самые,  которые  так  хорошо
говорили, сами же в моих глазах, как тигры,  рванулись  и  в  четвертый  раз
подхватили его, запихнули в - карету и повезли.
     Я просто залилась слезами и кричу Мирошке:
     "Мирон, батюшка, да имей же хоть ты бога в сердце своем, бей  ты  своих
фетюков без жалости, чтобы мне хоть на пятую ажидацию шибче всех подскочить,
и не давай другим ходу! Я тебе две пунцовки, дам".
     Мирон отвечает: "Хорошо! Формально дам ходу!" И так  нахлестал  фетюков
во всю силу, что они понеслись шибче тарабахов, и в одном месте старушонку с
ног сшибли, да скорей в сторону, да боковым переулком - опять догнали, и как
передняя карета стала подворачивать, Мирон ей наперерез и что-то враз  им  и
обломал... Так зацепил, что чужая карета набок, а наша только завизжала.
     Кучера стали ругаться.
     Городовые наших лошадей  сгребли  под  уздицы  и  Миронов  адрес  стали
записывать.
     А он уж опять выходит, но тут я скорей дверцы настежь и прямо к нему.
     "Так и так, - говорю, -  что  же  вы  изволили  нам  обещать  к  купцам
Степеневым... Они люди выдающиеся, и с самого утра у них всеобщая ажидация".
     А он на меня смотрит, как голубок в усталости или в большом  изумлении,
и говорит:
     "Ну так что ж такое? Ведь я уже сегодня у Степеневых был".
     "Когда же? - говорю, - Помилуйте! Нет, вы еще не были".
     Он вынул книжку, поглядел и удостоверяется:
     "Степеневы?"
     "Да-с".
     "Купцы?"
     "Выдающиеся купцы".
     "Да, вот они... выдающиеся... Они у меня и зачеркнуты... В книжечке  их
имя зачеркнуто. Значит, я у Степеневых был".
     "Нет, - говорю, - помилуйте. Это немыслимо, Я от вас ни  на  минуту  не
отстаю с самого утра".
     "Да я у самых первых у Степеневых  был.  И  семейство  помню:  старушка
такая в темном платочке меня к ним возила".
     Я догадалась, кто эта старушка! Это та, перед которой  я  о  выдающейся
фамилии Степеневых говорила.
     "Это, - говорю, - обман  подведен;  она  не  от  Степеневых,  Степеневы
совсем не там и живут, где вы были",
     Он только плечом воздвигнул и говорит:
     "Ну что ж теперь делать! Теперь еще подождите ;я здесь  справлюсь  и  с
вами поеду",
     Я опять осталась ждать на шестую ажидацию, и тут я только поняла, какие
бывают на свете народы, как эти басомпьеры! Их совокупившись целая артель  и
со старостой, который надо мною про семь спящих дев-то ухмылялся, -  это  он
-и есть, аплетического сложения, с выдающимся носом. Бродяжки они, гольтепа,
работать не охотники, и нашли такое занятие, что  подсматривают...  и  вдруг
скучатся толпучкой, и никому сквозь их не пролезть... Если им дашь -  они  к
той карете так его и насунут, а не дашь - станут отодвигать... и..
     - Типун! - пошутила Аичка.
     - Типун. Мне уж после старушка одна рассказала:
     "Полно тебе, говорит, дурочкой-то вослед ездить. Неужли не видишь  -  в
ком