Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
все,
- А сами куда и с чем пошли?
Шерамур только рукой махнул.
- Тут, - говорит, - у меня началась самая тяжкая пора, я едва рассудок
не потерял.
- Отчего же собственно?
- От ужасного божества... беда что такое было.
- Верно, опять графиня?
- Да; и другие, - если бы англичанка моего этого спасения верою не
подкургузила, так я погиб бы от святости.
- Валяйте, валяйте, - говорю, - разве можно на таком интересном месте
останавливаться: сказывайте, что такое было?
^TГЛАВА ДЕСЯТАЯ^U
В московском доме графини, где она провела сутки и уехала далее,
по-видимому совсем позабыв о Шерамуре п не сделав на его счет никаких
распоряжений, он нашел того профессора живописи, который за него поручился.
Это был единственный человек, к которому наш герои мог обратиться в
своем положении. Он так и сделал. Считая имена недостойными человеческого
внимания пустяками, Шерамур не знал, как звали художника, но, по его словам,
это. был человек пожилой и больной. Он жил со своим семейством, занимая один
из флигелей в доме графа, который считал себя покровителем какого-то
московского художественного учреждения. Остальной дом был пуст и оберегался
одним старым лакеем. Лакей этот питал какие-то особенные чувства к
профессору и свел к нему Шерамура. Тот выслушал чудака и говорит:
- По-моему, вам не стоит за графиней ехать.
- Я, - говорит Шерамур, - спросил, отчего? А он не отвечает. Большущее
что-то пишет и все помазикает кистями и отскочит: высматривает.
"Я, - говорит, - не советую... - И опять мазикает. - Графиня, я
думаю... вами тяготится".
"Сама, - говорю, - пригласила".
"Это ничего. - И опять помазикал, отскочил и смотрит в кулак на
картину, и говорит: - Это ей все равно; они люди особенные, у них это
ничего-с",
И еще помазикал, помазикал, а потом положил свои снасти, закурил
трубочку и сел против картины.
"Вы, - спрашивает, - "Эмиля" Руссо читали?"
"Не читал, а слышал: опыт какой-то делали - воспитать человека".
"Вот, вот, вот! - вот и вы на этот опыт взяты: вы лучше удирайте".
"А что она мне сделает?"
"Да нехорошо, - говорит, - с ними возиться. Ведь ей делать нечего - вот
ее забота. Ее отец, бывало, для собственной потехи все лечил собственных
людей, а эта от нечего делать для своей потехи всех ко спасению зовет.
Только жаль - собственных людей у них теперь нет, все искать надо, чтобы
одной перед другой похвастать: какая кого в свою веру поймала. Всякая дрянь
нынче их этою глупою потехою пользуется: "я, дескать, уверовал - дайте
поесть", а вы студент, - вам это стыдно".
Я говорю:
"Мне это все равно, - я религии не признаю; а если можете пять рублей
мне занять, так я поеду, потому что она мне сулила дать школу".
Он говорит:
"Нате вам пять рублей, а школы она вам не даст, а если даст, так вас
оттуда скоро выгонит".
А когда я хотел расспросить, отчего не даст? - Он вдруг закашлялся и
говорит:
"Ну вас совсем! Если вы такой бестолковый, - ступайте куда хотите: у
меня чахотка; а вы... ничего не понимаете".
Шерамур взял пять рублей и отправился к месту своего призвания, где его
осетили трагикомические случайности, которые имели на него роковое влияние и
довели его до эмиграции.
^TГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ^U
Во-первых, его не ждали и, как художник отгадал, - не желали видеть в
имении, куда он явился не то педагогом, не то Эмилем. Встречен он был сухо,
как человек никому не нужный; даже помещения ему не дали, и благодетельницы
своей графини он не видал. В этом, по его словам, был виноват тот же враг
студентов, буфетчик, способный за три целковых отравить кого угодно. Он сбил
Шерамура сначала в чулан при конторе, а потом в каморку при прачечной. У его
выломанного порога была ямина, а под окном зольная куча, на которую
выбрасывали из кухни всякую нечисть, и тут, как говорил Шерамур, постоянно
"ходили пешком три вороны и чьи-то птичьи кишки таскали". В самой же храмине
здесь была такая жара и духота, что Шерамур, к великому своему удивлению и
благополучию, - тяжко заболел: у него сделался карбункул, который он
называл: злой чирей. Ему не дали умереть и прислали к нему фельдшера -
молодого еврея, который здесь тоже был и врачом и религиозным Эмилем:
графиня его второй год воспитывала к христианству. Главный труд обращения
его уже был окончен, и по осени он назначался на короткое время на выставку
в религиозные салоны Петербурга, а оттуда к отсылке за границу для крещения
по наилучшему образцу какой-то из неизвестных сект. Еврей был такой же
горький человек, как Шерамур, - он был вырван из солдатчины благодаря тому,
что решился оказать склонность к христианству. Он уже второй год жил здесь
неизвестно по какому праву и, чувствуя свое рискованное положение, пел
стишки и читал "трактатцы", - но он был, разумеется, гораздо находчивее
Шерамура и сделал ему важную услугу - спас ему жизнь.
Шерамур лежал без всякого присмотра - его дверь часто некому было
затворить, и вороны заходили к нему пешком даже в самую комнату, но фельдшер
нашел, что случай этот достоин иного внимания. Он доложил о больном графине
и удостоверил ее, что болезнь опасна, но не заразительна. Он знал, что это
был для нее бенефисный случай: она сейчас же пришла с книжечками и флаконом
разведенной водою мадеры и читала Шерамуру о спасении верою. Он ничего не
понял, а она ушла, оставив ему трактатцы, но флакон унесла. Еврей ему сделал
выговор:
- Что вам такого, - говорит, - понимать, - спросит: "погиб?" -
говорите: "погиб", - а если "спасен", так "спасен".
- А что это значит? - добивался Шерамур.
- Ничего не значит, - один разговор, а за то вам будут хорошую пищу
присылать и мадеры, - а вы еще слабы. - Он взял оставленные трактаты,
посмотрел и говорит: - Вот по этой погиб, а по этой спасен. Я скажу, что вы
читали и пошли на спасенье.
Прием оказался хорош. В тот день Шерамуру, наперекор всем проискам
буфетчика, прислали супу и котлет, а после обеда пришла графиня и принесла
новых трактатцев и флакон. Еврей сказал, что больной слаб, и графиня его не
утруждала; она спросила его только: "Видите, что вы погибли..." Он отвечал:
"Погиб". Она стала на колени и долго молилась. Шерамур из всей молитвы запо-
мнил только: "еще молим тебя, господи, и еще молим тебя". Она спросила:
имеет ли он сколько-нибудь Христа? Он поморщился, но сказал: "Немножко
имею". Она еще помолилась, а потом ушла, но флакон оставила. С тех пор его
стали отлично кормить, и графиня к нему приходила с трактатцами и флаконом,
а также приводила раза два англичанку, и обе возле него молились. Он вел
себя, как учил еврей: но все путал, говорил то "погиб", то имеет Христа.
Еврей заметил по своим приметам, что это долго стоит на лизисе, -
вскрыл Шерамуру нарыв и сказал: "Ну, теперь скажите: "спасен". Шерамур так и
сделал. Он был "спасен", графиня утешалась; она приобрела Христу первого
нигилиста и велела Шерамуру по выздоровлении приходить к ней, чтобы петь с
верными и учить детей писать и закону божию. И как с этих пор лично ей он
уже был неинтересен, то она его бросила, а буфетчик опять стал ему посылать
вместо "куричьего супу" - "свинячьи котлеты" и вместо "кокайского вина" -
"подмадерный херес". Продолжали навещать Шерамура только фельдшер да
англичанка, которая в эту пору и явилась изобретательницею его нынешней
клички. Графиня при первом взгляде на него назвала его "Черномор" - что ему
и очень шло, графинины горничные сделали из этого "черномордый", - но и это
было кстати, а англичанка по-своему все перековеркала в "Шерамур". Однако,
впрочем, и это тоже имело свою стать, хотя в смысле иронии.
Впрочем, началось это без иронии. Никому не благодарный и ни на кого не
жаловавшийся, Шерамур при воспоминании об этой даме морщил брови.
- С губкою, - говорит, - все приходила и с теплой водичкой, - чирей
размывать. Я сяду на край кровати, а она стоит, - на затылке мне мочит, а
лицо мое себе в грудь прижмет - ужасно неприятно; она полная и как зажмет
лицо, совсем дышать нельзя, а она еще такие вопросы предлагает, что видно,
какая дура.
- Какие же вопросы, Шерамур?
- "Приятно ли?" - "Разумеется, говорю, от теплой воды хорошо, а дышать
трудно". Или: "Ти ни о чем не дюмаешь?" Говорю: "О чем мне думать?" - "А ти,
говорит, дюмай, ти дюмай!" После было выдумала еще мне лицо губкой обтирать,
но это я сразу отбил - говорю: "Уж это, пожалуйста, не надо: у меня здесь не
болит",
- Да она, верно, в вас влюбилась?
- Ну вот еще! Просто дура.
- А чем же у вас с нею все кончилось?
- Еще что скажете!
- А что?
- Да никогда ничего и не начиналось; а просто как я выздоровел и
сунулся в это божество - сейчас пошли отовсюду неприятности.
- Вы не умели петь или не умели преподавать?
- Я не пел, а там чай с молоком давали, так я просто ходил сидеть, чтоб
чаю дали.
- Вам не нравилось, как графиня говорит?
- Глупости.
- Однако хуже попов или лучше, толковее?
- У попов труднее.
- Чем?
- У них, как тот мужик говорил, "вумственнее" - они подите-ка какие
вопросы закатывают.
- Я, - говорю, - не знаю, о чем вы говорите.
- Ко мне раз поп пришел, когда я ребят учу: "Ну, говорит, отвечай, что
хранилось в ковчеге завета!" Мальчик говорит: "расцветший жезл Аваронов,
чашка с манной кашей и скрыжи". - "А что на скрыжах?" - "Заповеди", - и все
отвечал. А поп вдруг говорил, говорил о чем-то и спрашивает: "А почему сие
важно в-пятых?" Мальчонке не знает, и я не знаю: почему сие важно в-пятых.
Он говорит: "Детки! вот каков ваш наставник - сам не знает: почему сие важно
в-пятых?" Все и стали смеяться.
- Ученики ваши?
- Ребятишки отцам рассказали: "Учитель, мол, питерский, а не знает:
почему сие важно в-пятых? Батюшка спросил, а он и ничего". А отцы и рады:
"какой это, подхватили, учитель, это - дурак. Мы детей к нему не пустим, а к
графинюшке пустим: если покосец даст покосить - пусть тогда ребятки к ней
ходят, поют, ништо, худого нет". Я так и остался.
- Ни при чем?
- Да, так ходил, думал до осени, но тут... подвернулось...
- Новая история?
- Да, из-за пустого лакомства.
Понятно, нетерпение знать: как и какая сладость сей жизни соблазнила
Шерамура? Почему сие было важно в-пятых?
Дело это содержалось в англичанке.
^TГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ^U
Пожилая дама, о которой заходит речь, была особа, описания которых не
терпит английская литература, но которых зато с любовью разработывает
французская. Смелейшие из английских писателей едва касаются одной стороны -
их ипокритства, но Тэн обнаружил и другие свойства этих тартюфок. Их вкус
мало разборчив, их выбор падает на то, что менее афиширует. В большинстве
случаев это бывает собственный кучер или собственный лакей. Внешняя
фешионабельность и гадкая связь идут, ничего не нарушая и ничему не
препятствуя. Если нет собственного кучера и лакея, тогда хорош и
католический монах. Эти лица пользуются очень хорошею репутациею во многих
отношениях, особенно со стороны скромности. Вообще английский культ дорожит
в таких обстоятельствах скромностью субъекта и таким его положением, которое
исключало бы всякое подозрение. Шерамур был в этом роде. Но тут дело было
несколько лучше: по тонким навыкам старой эксцентрички Шерамур ей даже
нравился. Она была свободна от русских предрассудков и не смотрела на него
презрительными глазами, какими глядела "мизантропка", опрокидывающая свою
ипохондрию, или ее камеристки, этот безвкуснейший род женщин в целой
вселенной. Крепкий, кругленький, точно выточенный торс маленького Шерамура,
его античные ручки, огневые черные глаза и неимоверно сильная
растительность, выражавшаяся смолевыми кудрями и волнистою бородою,
производили на нее впечатление сколько томное, столько же и беспокоящее. Он
представлялся ей маленьким гномом, который покинул темные недра гор, чтобы
изведать привязанность, - и это ничего, что он мал, но он крепок, как
молодой осленок, о котором в библии так хорошо рассказано, как упруги его
ноги и силен его хребет, - как бодро он несется и как неутомимо прыгает. Она
знала в этом толк. Притом он был franc novice {Добровольный послушник
(франц.).} - это возбуждало ее опытное любопытство, и, наконец, он молчалив
и совершенно не подозрителен.
И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка
не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела и без
призора за то, что не знал: "почему сие важно в-пятых?"
Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось
на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным.
Напротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так как мы -
примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся правила: fais ce que tu
dois. {Исполняй свой долг (франц.).}
И та действительно держалась этого правила: она учила Шерамура
по-французски, употребляла его для переписки "стишков" и "трактатцев" и
часто его подкармливала, спрашивая на его долю котлетку или давая ему
каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.
Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой
неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это
замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях, оно
должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько
он сохранился в моей памяти.
- Она, - говорит Шерамур, - раз взяла меня за бороду, - и зубами
заскрипела. Я говорю: "Чего это вы?"
"Приходи ко мне в окно, когда все уснут".
Я говорю:
"Зачем?"
"Я, - говорит, - тебе сладости дам".
"Какой?"
Она говорит:
"Кис-ме-квик".
Я говорю:
"Это пряник?"
Она говорит:
"Увидишь".
Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.
"Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали".
А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а
одна такая.
Она спрашивает:
"Чего хочешь: коньяк или шартрез?"
"Мне, - говорю, - все равно".
"Пей что больше любишь".
"Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?"
"А что такое?"
"То, - говорю, - что мне совестно - ведь вы не статуя, чтоб много
видно".
- А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?
- Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых
пор, везде тело видно.
- Хорошее тело?
- Ну вот, я будто знаю? Мерзость... по всем местам везде духами
набрыськано и пудрой приляпано... как лишаи... "Зачем, говорю, так
набрыськались, что дышать неприятно?"
"Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого
набрыськаю", - и стала через рожок дуть.
Я говорю:
"Оставьте, а то уйду".
Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне прямо
в лицо.
"Это, - говорю, - еще что за подлость!"
"Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать".
"А, - говорю, - если так, то прощайте!" - Выскочил из-за ширмы, а она
за мною, стали бегать, что-то повалили; она испугалась, а я за окно и
спрыгнул.
- Только всего и было с англичанкой?
- Ну, понятно. А буфетчик из этого вывел, что я будто духи красть
лазил.
- Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?
- Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?
- Ничего не понимаю: кто вас поймал?
- Буфетчик.
- Где?
- Под самым окном: как я выпал, он и поймал.
- Ну-с!
- Начал кричать: "энгелиста поймал!" Ну тут, разумеется, люди в
контору... стали графу писать: "поймай нигилист".
- Как же вы себя держали?
- Никак не держал - сидел в конторе.
- Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?
- Что говорить - от нигилиста какие оправдания.
- Ну, а далее?
- Убежал за границу.
- Из-за этого?
- Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты
в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто
я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит мне:
что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
Я говорю: "Не знаю".
"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
Я и побежал.
^TГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ^U
Как он бежал? - Это тоже интересно.
- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли
стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу,
а он совсем умирает, - с кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел
смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: "На
что?" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:
"Ступайте!"
С этим я ушел.
- Куда же?
- В Женевку.
- Там были рады вам?
- Ругать стали. Говорят: "У англичанки, верно, деньги были, - а вы -
этого не умели? Дурак вы".
- Неужто даже не приютили?
- Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: "вы очень форменный,
- нам надо потаенные".
- Тогда вы сюда?
- Да: здесь вежливо.
Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я
чувствовал, что здесь - _период_; что здесь замысловатая история Шерамура
распадается, и можно отдохнуть.
Я его спросил только: уверен ли он, что ему в России угрожала
какая-нибудь опасность? Но он пожал плечами, потянул носом, вздохнул и
коротко отвечал:
- Все же уйти - безопаснее.
Мы встали с края оврага, в котором Шерамур начал волчьим вытьем, а
кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.
^TГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ^U
Если бы я не имел перед собой примера "старца Погодина", как он скорбел
и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва ли бы решился
сознаться в неодобрительном поступке: мне было жаль Шерамура, и я даже
положил себе им заняться и довести его до какого-нибудь предела. Словом: я
вел себя совсем как Погодин. Разбирая рапсодии Шерамура, я готов был иногда
подозревать его в сумасшествии, но он не был сумасшедший; другой раз мне
казалось, что он ленивый негодяй и дармоед, но и это не так: он всегда ищет
работы, и что вы ему поручите, - он сделает. Не плут он уже ни в каком
случае, - он даже несомненно честен. Он так, какой-то заморух: точно
цыпленок, который еще в яйце зачичкался. Таких самые сердобольные хозяйки,
как только заметят, - обыкновенно "притюкивают" по головешке и выбросят, - и
это очень милостиво; но Шерамур был не куриный выводок, а человек. Родись он
в селе, его бы считали "ледащеньким", но приставили бы к соответственному
делу - стадо пасти или гусей сгонять, и он все-таки пропитался бы и даже не
был бы в тягость; но среди культурного общества - он никуда не годился.
Однако все-таки его лучше увезть в Россию, где хоть сытнее и много
дармоедов не умирает с голоду. Поэтому самое важное было дознаться, тяготит
ли над ним какое обвинение и нельзя ли ему помочь оправдаться?
Но как за это взяться? К счастию, однако, явился такой случай. Но
прежде, чем дойти до него, надо сказать два слова о том, как Шерамур жил в
Париже.
^TГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ^U
С первого