все,
     - А сами куда и с чем пошли?
     Шерамур только рукой махнул.
     - Тут, - говорит, - у меня началась самая тяжкая пора, я едва  рассудок
не потерял.
     - Отчего же собственно?
     - От ужасного божества... беда что такое было.
     - Верно, опять графиня?
     - Да; и другие, - если бы англичанка  моего  этого  спасения  верою  не
подкургузила, так я погиб бы от святости.
     - Валяйте, валяйте, - говорю, - разве можно на таком  интересном  месте
останавливаться: сказывайте, что такое было?

        ^TГЛАВА ДЕСЯТАЯ^U

     В московском доме графини,  где  она  провела  сутки  и  уехала  далее,
по-видимому совсем позабыв о Шерамуре  п  не  сделав  на  его  счет  никаких
распоряжений, он нашел того профессора живописи, который за него поручился.
     Это был единственный человек, к которому наш  герои  мог  обратиться  в
своем положении. Он так и сделал. Считая  имена  недостойными  человеческого
внимания пустяками, Шерамур не знал, как звали художника, но, по его словам,
это. был человек пожилой и больной. Он жил со своим семейством, занимая один
из флигелей  в  доме  графа,  который  считал  себя  покровителем  какого-то
московского художественного учреждения. Остальной дом был пуст и  оберегался
одним  старым  лакеем.  Лакей  этот  питал  какие-то  особенные  чувства   к
профессору и свел к нему Шерамура. Тот выслушал чудака и говорит:
     - По-моему, вам не стоит за графиней ехать.
     - Я, - говорит Шерамур, - спросил, отчего? А он не отвечает.  Большущее
что-то пишет и все помазикает кистями и отскочит: высматривает.
     "Я, - говорит, - не  советую...  -  И  опять  мазикает.  -  Графиня,  я
думаю... вами тяготится".
     "Сама, - говорю, - пригласила".
     "Это ничего. - И  опять  помазикал,  отскочил  и  смотрит  в  кулак  на
картину, и говорит: - Это ей все  равно;  они  люди  особенные,  у  них  это
ничего-с",
     И еще помазикал,  помазикал,  а  потом  положил  свои  снасти,  закурил
трубочку и сел против картины.
     "Вы, - спрашивает, - "Эмиля" Руссо читали?"
     "Не читал, а слышал: опыт какой-то делали - воспитать человека".
     "Вот, вот, вот! - вот и вы на этот опыт взяты: вы лучше удирайте".
     "А что она мне сделает?"
     "Да нехорошо, - говорит, - с ними возиться. Ведь ей делать нечего - вот
ее забота. Ее отец, бывало, для собственной  потехи  все  лечил  собственных
людей, а эта от нечего делать для  своей  потехи  всех  ко  спасению  зовет.
Только жаль - собственных людей у них теперь нет,  все  искать  надо,  чтобы
одной перед другой похвастать: какая кого в свою веру поймала. Всякая  дрянь
нынче их этою глупою потехою  пользуется:  "я,  дескать,  уверовал  -  дайте
поесть", а вы студент, - вам это стыдно".
     Я говорю:
     "Мне это все равно, - я религии не признаю; а если можете  пять  рублей
мне занять, так я поеду, потому что она мне сулила дать школу".
     Он говорит:
     "Нате вам пять рублей, а школы она вам не даст, а если  даст,  так  вас
оттуда скоро выгонит".
     А когда я хотел расспросить, отчего не даст? - Он  вдруг  закашлялся  и
говорит:
     "Ну вас совсем! Если вы такой бестолковый, - ступайте  куда  хотите:  у
меня чахотка; а вы... ничего не понимаете".
     Шерамур взял пять рублей и отправился к месту своего призвания, где его
осетили трагикомические случайности, которые имели на него роковое влияние и
довели его до эмиграции.

        ^TГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ^U

     Во-первых, его не ждали и, как художник отгадал, - не желали  видеть  в
имении, куда он явился не то педагогом, не то Эмилем. Встречен он был  сухо,
как человек никому не нужный; даже помещения ему не дали, и  благодетельницы
своей графини он не видал. В этом, по его словам, был виноват  тот  же  враг
студентов, буфетчик, способный за три целковых отравить кого угодно. Он сбил
Шерамура сначала в чулан при конторе, а потом в каморку при прачечной. У его
выломанного порога  была  ямина,  а  под  окном  зольная  куча,  на  которую
выбрасывали из кухни всякую нечисть, и тут, как говорил  Шерамур,  постоянно
"ходили пешком три вороны и чьи-то птичьи кишки таскали". В самой же храмине
здесь была такая жара и духота, что Шерамур, к великому своему  удивлению  и
благополучию, -  тяжко  заболел:  у  него  сделался  карбункул,  который  он
называл: злой чирей. Ему не дали умереть  и  прислали  к  нему  фельдшера  -
молодого еврея, который здесь  тоже  был  и  врачом  и  религиозным  Эмилем:
графиня его второй год воспитывала к христианству.  Главный  труд  обращения
его уже был окончен, и по осени он назначался на короткое время на  выставку
в религиозные салоны Петербурга, а оттуда к отсылке за границу для  крещения
по наилучшему образцу какой-то из  неизвестных  сект.  Еврей  был  такой  же
горький человек, как Шерамур, - он был вырван из солдатчины благодаря  тому,
что решился оказать склонность к христианству. Он уже второй год  жил  здесь
неизвестно по какому праву  и,  чувствуя  свое  рискованное  положение,  пел
стишки и читал "трактатцы", - но  он  был,  разумеется,  гораздо  находчивее
Шерамура и сделал ему важную услугу - спас ему жизнь.
     Шерамур лежал без всякого присмотра  -  его  дверь  часто  некому  было
затворить, и вороны заходили к нему пешком даже в самую комнату, но фельдшер
нашел, что случай этот достоин иного внимания. Он доложил о больном  графине
и удостоверил ее, что болезнь опасна, но не заразительна. Он знал,  что  это
был для нее бенефисный случай: она сейчас же пришла с книжечками и  флаконом
разведенной водою мадеры и читала Шерамуру о спасении верою.  Он  ничего  не
понял, а она ушла, оставив ему трактатцы, но флакон унесла. Еврей ему сделал
выговор:
     - Что вам  такого,  -  говорит,  -  понимать,  -  спросит:  "погиб?"  -
говорите: "погиб", - а если "спасен", так "спасен".
     - А что это значит? - добивался Шерамур.
     - Ничего не значит, - один разговор, а за то  вам  будут  хорошую  пищу
присылать и мадеры, - а вы  еще  слабы.  -  Он  взял  оставленные  трактаты,
посмотрел и говорит: - Вот по этой погиб, а по этой спасен. Я скажу, что  вы
читали и пошли на спасенье.
     Прием оказался хорош. В тот  день  Шерамуру,  наперекор  всем  проискам
буфетчика, прислали супу и котлет, а после обеда пришла графиня  и  принесла
новых трактатцев и флакон. Еврей сказал, что больной слаб, и графиня его  не
утруждала; она спросила его только: "Видите, что вы погибли..." Он  отвечал:
"Погиб". Она стала на колени и долго молилась. Шерамур из всей молитвы запо-
мнил только: "еще молим тебя, господи, и  еще  молим  тебя".  Она  спросила:
имеет ли он сколько-нибудь  Христа?  Он  поморщился,  но  сказал:  "Немножко
имею". Она еще помолилась, а потом ушла, но флакон оставила. С тех  пор  его
стали отлично кормить, и графиня к нему приходила с трактатцами и  флаконом,
а также приводила раза два англичанку, и обе возле  него  молились.  Он  вел
себя, как учил еврей: но все путал, говорил то "погиб", то имеет Христа.
     Еврей заметил по своим приметам, что  это  долго  стоит  на  лизисе,  -
вскрыл Шерамуру нарыв и сказал: "Ну, теперь скажите: "спасен". Шерамур так и
сделал. Он был "спасен", графиня утешалась;  она  приобрела  Христу  первого
нигилиста и велела Шерамуру по выздоровлении приходить к ней, чтобы  петь  с
верными и учить детей писать и закону божию. И как с этих пор  лично  ей  он
уже был неинтересен, то она его бросила, а буфетчик опять стал ему  посылать
вместо "куричьего супу" - "свинячьи котлеты" и вместо  "кокайского  вина"  -
"подмадерный  херес".  Продолжали  навещать  Шерамура  только  фельдшер   да
англичанка, которая в эту пору  и  явилась  изобретательницею  его  нынешней
клички. Графиня при первом взгляде на него назвала его "Черномор" - что  ему
и очень шло, графинины горничные сделали из этого "черномордый", - но и  это
было кстати, а англичанка по-своему все перековеркала в  "Шерамур".  Однако,
впрочем, и это тоже имело свою стать, хотя в смысле иронии.
     Впрочем, началось это без иронии. Никому не благодарный и ни на кого не
жаловавшийся, Шерамур при воспоминании об этой даме морщил брови.
     - С губкою, - говорит, - все приходила и с  теплой  водичкой,  -  чирей
размывать. Я сяду на край кровати, а она стоит, - на затылке  мне  мочит,  а
лицо мое себе в грудь прижмет - ужасно неприятно; она полная  и  как  зажмет
лицо, совсем дышать нельзя, а она еще такие вопросы предлагает,  что  видно,
какая дура.
     - Какие же вопросы, Шерамур?
     - "Приятно ли?" - "Разумеется, говорю, от теплой воды хорошо, а  дышать
трудно". Или: "Ти ни о чем не дюмаешь?" Говорю: "О чем мне думать?" - "А ти,
говорит, дюмай, ти дюмай!" После было выдумала еще мне лицо губкой обтирать,
но это я сразу отбил - говорю: "Уж это, пожалуйста, не надо: у меня здесь не
болит",
     - Да она, верно, в вас влюбилась?
     - Ну вот еще! Просто дура.
     - А чем же у вас с нею все кончилось?
     - Еще что скажете!
     - А что?
     - Да никогда ничего и не  начиналось;  а  просто  как  я  выздоровел  и
сунулся в это божество - сейчас пошли отовсюду неприятности.
     - Вы не умели петь или не умели преподавать?
     - Я не пел, а там чай с молоком давали, так я просто ходил сидеть, чтоб
чаю дали.
     - Вам не нравилось, как графиня говорит?
     - Глупости.
     - Однако хуже попов или лучше, толковее?
     - У попов труднее.
     - Чем?
     - У них, как тот мужик говорил, "вумственнее"  -  они  подите-ка  какие
вопросы закатывают.
     - Я, - говорю, - не знаю, о чем вы говорите.
     - Ко мне раз поп пришел, когда я ребят учу: "Ну, говорит, отвечай,  что
хранилось в ковчеге завета!" Мальчик  говорит:  "расцветший  жезл  Аваронов,
чашка с манной кашей и скрыжи". - "А что на скрыжах?" - "Заповеди", - и  все
отвечал. А поп вдруг говорил, говорил о чем-то и спрашивает: "А  почему  сие
важно в-пятых?" Мальчонке не знает, и я не знаю: почему сие  важно  в-пятых.
Он говорит: "Детки! вот каков ваш наставник - сам не знает: почему сие важно
в-пятых?" Все и стали смеяться.
     - Ученики ваши?
     - Ребятишки отцам рассказали: "Учитель, мол,  питерский,  а  не  знает:
почему сие важно в-пятых? Батюшка спросил, а он и ничего". А  отцы  и  рады:
"какой это, подхватили, учитель, это - дурак. Мы детей к нему не пустим, а к
графинюшке пустим: если покосец даст покосить - пусть тогда  ребятки  к  ней
ходят, поют, ништо, худого нет". Я так и остался.
     - Ни при чем?
     - Да, так ходил, думал до осени, но тут... подвернулось...
     - Новая история?
     - Да, из-за пустого лакомства.
     Понятно, нетерпение знать: как и какая сладость  сей  жизни  соблазнила
Шерамура? Почему сие было важно в-пятых?
     Дело это содержалось в англичанке.

        ^TГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ^U

     Пожилая дама, о которой заходит речь, была особа, описания  которых  не
терпит английская  литература,  но  которых  зато  с  любовью  разработывает
французская. Смелейшие из английских писателей едва касаются одной стороны -
их ипокритства, но Тэн обнаружил и другие свойства этих  тартюфок.  Их  вкус
мало разборчив, их выбор падает на то, что менее  афиширует.  В  большинстве
случаев  это  бывает  собственный  кучер  или  собственный  лакей.   Внешняя
фешионабельность и  гадкая  связь  идут,  ничего  не  нарушая  и  ничему  не
препятствуя.  Если  нет  собственного  кучера  и  лакея,   тогда   хорош   и
католический монах. Эти лица пользуются очень хорошею репутациею  во  многих
отношениях, особенно со стороны скромности. Вообще английский культ  дорожит
в таких обстоятельствах скромностью субъекта и таким его положением, которое
исключало бы всякое подозрение. Шерамур был в этом роде. Но  тут  дело  было
несколько лучше: по тонким  навыкам  старой  эксцентрички  Шерамур  ей  даже
нравился. Она была свободна от русских предрассудков и не смотрела  на  него
презрительными глазами, какими глядела  "мизантропка",  опрокидывающая  свою
ипохондрию, или  ее  камеристки,  этот  безвкуснейший  род  женщин  в  целой
вселенной. Крепкий, кругленький, точно выточенный торс маленького  Шерамура,
его  античные   ручки,   огневые   черные   глаза   и   неимоверно   сильная
растительность,  выражавшаяся  смолевыми  кудрями   и   волнистою   бородою,
производили на нее впечатление сколько томное, столько же и беспокоящее.  Он
представлялся ей маленьким гномом, который покинул темные недра  гор,  чтобы
изведать привязанность, - и это ничего,  что  он  мал,  но  он  крепок,  как
молодой осленок, о котором в библии так хорошо рассказано,  как  упруги  его
ноги и силен его хребет, - как бодро он несется и как неутомимо прыгает. Она
знала в этом толк.  Притом  он  был  franc  novice  {Добровольный  послушник
(франц.).} - это возбуждало ее опытное любопытство, и, наконец, он  молчалив
и совершенно не подозрителен.
     И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни,  англичанка
не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела  и  без
призора за то, что не знал: "почему сие важно в-пятых?"
     Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это  делалось
на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным.
Напротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так  как  мы  -
примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся  правила:  fais  ce  que  tu
dois. {Исполняй свой долг (франц.).}
     И  та  действительно  держалась  этого  правила:  она  учила   Шерамура
по-французски, употребляла его для  переписки  "стишков"  и  "трактатцев"  и
часто его подкармливала, спрашивая  на  его  долю  котлетку  или  давая  ему
каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.
     Все это  шло  в  своем  порядке,  пока  не  пришло  к  развязке,  самой
неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура.  Но  это
замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях,  оно
должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа,  насколько
он сохранился в моей памяти.
     - Она, - говорит Шерамур, - раз  взяла  меня  за  бороду,  -  и  зубами
заскрипела. Я говорю: "Чего это вы?"
     "Приходи ко мне в окно, когда все уснут".
     Я говорю:
     "Зачем?"
     "Я, - говорит, - тебе сладости дам".
     "Какой?"
     Она говорит:
     "Кис-ме-квик".
     Я говорю:
     "Это пряник?"
     Она говорит:
     "Увидишь".
     Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.
     "Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали".
     А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна  губастая,  а
одна такая.
     Она спрашивает:
     "Чего хочешь: коньяк или шартрез?"
     "Мне, - говорю, - все равно".
     "Пей что больше любишь".
     "Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?"
     "А что такое?"
     "То, - говорю, - что мне совестно -  ведь  вы  не  статуя,  чтоб  много
видно".
     - А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?
     - Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до  самых
пор, везде тело видно.
     - Хорошее тело?
     - Ну вот, я  будто  знаю?  Мерзость...  по  всем  местам  везде  духами
набрыськано  и  пудрой  приляпано...  как  лишаи...  "Зачем,   говорю,   так
набрыськались, что дышать неприятно?"
     "Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я  тебя  сейчас  самого
набрыськаю", - и стала через рожок дуть.
     Я говорю:
     "Оставьте, а то уйду".
     Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне  прямо
в лицо.
     "Это, - говорю, - еще что за подлость!"
     "Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать".
     "А, - говорю, - если так, то прощайте!" - Выскочил из-за ширмы,  а  она
за мною, стали бегать, что-то повалили;  она  испугалась,  а  я  за  окно  и
спрыгнул.
     - Только всего и было с англичанкой?
     - Ну, понятно. А буфетчик из этого  вывел,  что  я  будто  духи  красть
лазил.
     - Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?
     - Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?
     - Ничего не понимаю: кто вас поймал?
     - Буфетчик.
     - Где?
     - Под самым окном: как я выпал, он и поймал.
     - Ну-с!
     - Начал  кричать:  "энгелиста  поймал!"  Ну  тут,  разумеется,  люди  в
контору... стали графу писать: "поймай нигилист".
     - Как же вы себя держали?
     - Никак не держал - сидел в конторе.
     - Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?
     - Что говорить - от нигилиста какие оправдания.
     - Ну, а далее?
     - Убежал за границу.
     - Из-за этого?
     - Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что  нигилисты
в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто
я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит  мне:
что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
     Я говорю: "Не знаю".
     "Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
     Я и побежал.

        ^TГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ^U

     Как он бежал? - Это тоже интересно.
     - Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже  на  подметках  мозоли
стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу,
а он совсем умирает, - с кровати не вставал; выслушал,  что  было,  и  хотел
смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал.  Я  спросил:  "На
что?" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:
     "Ступайте!"
     С этим я ушел.
     - Куда же?
     - В Женевку.
     - Там были рады вам?
     - Ругать стали. Говорят: "У англичанки, верно, деньги были, -  а  вы  -
этого не умели? Дурак вы".
     - Неужто даже не приютили?
     - Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: "вы очень  форменный,
- нам надо потаенные".
     - Тогда вы сюда?
     - Да: здесь вежливо.
     Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало.  Я
чувствовал, что здесь - _период_; что здесь  замысловатая  история  Шерамура
распадается, и можно отдохнуть.
     Я его  спросил  только:  уверен  ли  он,  что  ему  в  России  угрожала
какая-нибудь опасность? Но он  пожал  плечами,  потянул  носом,  вздохнул  и
коротко отвечал:
     - Все же уйти - безопаснее.
     Мы встали с края оврага, в котором  Шерамур  начал  волчьим  вытьем,  а
кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.

        ^TГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ^U

     Если бы я не имел перед собой примера "старца Погодина", как он скорбел
и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва  ли  бы  решился
сознаться в неодобрительном поступке: мне  было  жаль  Шерамура,  и  я  даже
положил себе им заняться и довести его до какого-нибудь предела.  Словом:  я
вел себя совсем как Погодин. Разбирая рапсодии Шерамура, я готов был  иногда
подозревать его в сумасшествии, но он не был  сумасшедший;  другой  раз  мне
казалось, что он ленивый негодяй и дармоед, но и это не так: он всегда  ищет
работы, и что вы ему поручите, - он сделает. Не  плут  он  уже  ни  в  каком
случае, - он  даже  несомненно  честен.  Он  так,  какой-то  заморух:  точно
цыпленок, который еще в яйце зачичкался. Таких самые  сердобольные  хозяйки,
как только заметят, - обыкновенно "притюкивают" по головешке и выбросят, - и
это очень милостиво; но Шерамур был не куриный выводок, а человек. Родись он
в селе, его бы считали "ледащеньким", но приставили  бы  к  соответственному
делу - стадо пасти или гусей сгонять, и он все-таки пропитался бы и даже  не
был бы в тягость; но среди культурного общества - он никуда не годился.
     Однако все-таки его лучше увезть в Россию,  где  хоть  сытнее  и  много
дармоедов не умирает с голоду. Поэтому самое важное было дознаться,  тяготит
ли над ним какое обвинение и нельзя ли ему помочь оправдаться?
     Но как за это взяться? К  счастию,  однако,  явился  такой  случай.  Но
прежде, чем дойти до него, надо сказать два слова о том, как Шерамур  жил  в
Париже.

        ^TГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ^U

     С первого