еньга  а  на  деньги  в
Петербурге не тароваты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Выпроводив Ничипоренко в Петербург, Бенни остался  в  Москве  тоже  без
гроша. В это время он воспользовался моим гостеприимством и, живучи у  меня,
в доме Волоц-кой, с моею помощию привел свою небольшую компиляцию о мормонах
в такое состояние, что она могла быть напечатана в  "Русской  речи".  Это  и
была первая и единственная статья, напечатанная Бенни в газете Евгении  Тур,
постоянным сотрудником которой Бенни никогда  не  был  и  назван  таковым  в
некрологе "Иллюстрированной газеты" г-на Зотова  совершенно  неосновательно.
Бенни в это время просто жил у меня в  Москве,  по  совершенному  недостатку
средств к выезду, и от нечего делать  приглядывался  к  московской  жизни  и
нравам и был принят  в  дома  некоторых  московских  литераторов  и  ученых.
Русская  литература  в  то  время  Бенни  нимало  не  интересовала,  а   его
революционные  идеи  в  Москве  не  встречали  никакой  поддержки.  Одни  из
москвичей, которым он  высказывал  свои  планы,  только  отрезвляли  его  от
революционного опьянения, в котором он явился в Россию,  а  другие,  слушая,
как он хлопочет о России, просто пожимали  в  недоумении  плечами,  дескать:
"что он Гекубе, и что ему  Гекуба?"  и  отходили  от  него  в  сторону.  Как
Петербург представил ему совсем не то, что ожидал  он  встретить  в  нем  по
своим лондонским соображениям, так и в Москве он опять нашел совсем  не  то,
что ему рассказывали: он видел все лениво, рыхло,  ничего  не  ворохнешь,  -
ничего не сдвинешь. Где этот раскол, про который  он  наслышался  в  Лондоне
всяких чудес от Бакунина и Василия Кельсиева? Раскол не хочет и взглянуть на
того, кто ищет его ради других целей, а не  ради  раскола.  Где  эта  партия
vieux bojards moskowites (Старых московских бояр (франц.).)?  Сидит  она  на
семи дубах,  восьмой  упирается,  и  дела  ей  нет  до  того,  что  затевает
лондонский "немчик". Бенни еще  раз  убедился,  что  в  России  в  то  время
решительно не было никакой организованной революции; что в Петербурге  тогда
только выдумывали революцию и занимались ею, так сказать, для шику, да и  то
занимались люди, вовсе не имеющие ни малейшего понятия о том,  как  делаются
революции. В отрезвляющем,  консервативном  покое  равнодушной  к  питерским
затеям Москвы Бенни теперь задавал себе вопрос: зачем он сюда  приехал?  что
такое  значит  здесь  он,  фактически  русский  подданный  и   документально
"натурализованный английский субъект", человек нерусский ни по крови, ни  по
привычкам и космополит по убеждениям? Не мудрено, что в это  время  Бенни  и
сам себя вопросил: что он Гекубе, и что ему  Гекуба?  Молодой,  даже  совсем
юный Бенни стал понимать, что он сделал большой промах,  что  положение  его
просто глупо и что его и лондонские его друзья и  петербургские  нарядили  в
какие-то  политические  шуты  и  выпихнули  его  паясничать   с   убогеньким
простачком, который вертится перед ним и ляскает, как  холщовая  коза  перед
пляшущим на ярмарке медведем. Увидать себя такою игрушкою не радостно  и  не
легко; а тут еще с тою известностию, которую  он  так  быстро  приобрел  как
"герценовский эмиссар", нет возможности скрыться бесследно,  нет  и  средств
жить. А между тем все бежит, все корпит, все точит, все гоношит деньгу,  все
кричит: "некогда, некогда", словно напоминают сибиряка, забывшего на ярмарке
обо всех революциях и повторявшего одно некогда. Всем некогда,  и  все  едят
зато свой хлеб, а у него,  у  самого  предприимчивого  из  предпринимателей,
времени бездна и ни гроша заработка,  который  был  бы  так  легок  при  его
относительно очень хорошем образовании. Куда деть свое  праздное  время?  на
что употребить его, чтобы без стыда смотреть,  как  все  вокруг  трудится  и
работает? Как избавить  себя  от  неприятности  садиться  за  чужой  стол?..
"Изучать народ", живучи под чужим кровом и на чужом хлебе, для  совестливого
Бенни было несносно. Прежде всего теперь нужно  было  позаботиться  о  своем
собственном существовании, о своем насущном хлебе. В Москве Бенни решительно
не мог ничего добыть и собрался в Петербург, где надеялся  найти  переводную
работу и жить, пока осмотрится и успеет списаться с Англиею. В это время  он
имел положительное намерение уехать в Англию, но, по  недостатку  характера,
не устоял на этом и передумал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Между тем Ничипоренко в это время был уже в Петербурге и  в  Москву  не
собирался. К возвращению Бенни в Петербург здесь уже все  было  против  него
восстановлено  и  сам  Бенни  объявлен  ни  более  ни  менее   как   русским
политическим шпионом, хитро подосланным в Петербург  русским  правительствам
через Лондон. Сплетне этой предшествовала целая история.  Тотчас  по  выезде
Бенни Н. С. Курочкин и его друзья в Петербурге распечатали  письма,  которые
Бенни им оставил для отсылки в Англию.  Прочитавши  эти  письма,  любопытные
люди не нашли в них ничего выдающего Бенни с дурной стороны. Бенни,  который
предвидел, что его письма не избегнут люстрации, как выше  сказано,  нарочно
оставил  в  руках  своих   петербургских   друзей   не   политическую   свою
корреспонденцию, а простые письма к своим лондонским родственникам. Курочкин
и другие люстраторы, подпечатавшие эти письма, поняли, что Бенни их  нарядил
в дураки, и рассердились. Они  чувствовали,  что  теперь  непременно  должны
отметить  за  себя,  и  отметить,  не  пренебрегая  никакими  средствами.  В
тогдашнее время всем  людям,  которые  почему-нибудь  не  разделяли  красных
убеждений,  в  Петербурге  тотчас  же  приснащали  звание  правительственных
шпионов. Гнусное средство это разделываться таким  образом  с  людьми  из-за
несходства в убеждениях и вкусах тоже было в  ходу  в  Петербурге,  а  в  те
времена, к которым относится этот рассказ,  стоило  какому-нибудь  прощелыге
произнести это слово  о  человеке,  и  оно  тотчас  же  без  всякой  критики
повторялось людьми,  иногда  даже  довольно  умными  и  честными.  Это  было
прекрасным средством для отвода глаз  от  настоящих  мушаров,  которых  было
множество, особенно из  людей,  "преданных  русскому  искусству".  Проходили
годы; оклеветанный лже-шпион оставался нищ, убог; не было ни  одного  факта,
чтобы он кого-нибудь выдал и на кого-нибудь сошпионил, а кличка, данная  ему
первым,  неразборчивым   на   средства,   бесчестным   человеком,   все-таки
повторялась людьми не бесчестными. Так  начиналось  царство  клеветнического
террора в либеральном вкусе после террора в смысле ином. Сказано  было  "кто
не с нами - тот подлец", а "подлец",  разумеется,  и  шпион.  Теперь,  когда
шпионов таким образом произведено так  много,  что  за  "ими  уже  не  видно
настоящих мастеров  этого  ремесла,  и  когда  нравы  партии,  дающей  такие
названия, изучены и разоблачены, подобная кличка уже никого не запугивает  и
не огорчает; но тогда, в то комическое время, были люди,  которые  лезли  на
стены, чтобы избавиться от подозрения в  шпионстве.  Действительные  шпионы,
распечатавшие письма Бенни, решили назвать его своим именем. Шпионы эти, или
люстраторы, или как их назвать не знаю, решили, что Бенни шпион; но так  как
для многих он был еще "герценовский посол", то они не торопились объявлять о
его шпионстве тотчас же вслед за тем, как была сочинена эта гнусная клевета,
а  выжидали  случая,  чтобы   неосторожный   Бенни   чем-нибудь   сам   себя
скомпрометировал,  и  тогда  положили  все  это  сплесть,  сгруппировать   и
выставить  его  шпионом  с  представлением  каких-нибудь  доказательств  его
шпионства. Случай не замедлил представиться. Случай этот был  возвращение  в
Петербург Ничипоренки и его рассказ, как Бенни дружил с постепеновцами;  как
он обнаруживал нерешительные действия, куда-то исчез  из  Орла  и,  наконец,
теперь остался в Москве. Этого  было  слишком  достаточно  для  того,  чтобы
начать говорить, что Бенни ведет себя подозрительно и что он  всеконечно  не
что иное, как подосланный через Англию шпион  русской  тайной  полиции.  При
постановлении этого решения не стеснялись ни тем, что Бенни беден, нищ и был
вынужден для возвращения из Орла в Москву продать последние, часы,  чего  со
шпионом богатого ведомства не должно было случиться, ни тем, что он  имел  в
Англии около пяти тысяч рублей ежегодного жалованья и за шпионство в  России
большего вознаграждения, конечно, ожидать не мог.
     Решение это было на руку петербургским друзьям эмиссара, потому что оно
освобождало этих  фразеров  от  всякой  необходимости  давать  революционную
работу пылкому Бенни и возвращало самим им прежнее  видное  положение  в  их
собственном кружке, а потому оно  всем  очень  понравилось  и  было  принято
единодушно. В подобных кружках подозрение всегда равнялось доказательству, и
Бенни во время его отсутствия был объявлен в Петербурге несомненным  шпионом
и по возвращении его из Москвы в Петербург встречен в Петербурге  с  обидною
осторожностью, как вполне изобличенный шпион, которого разгадали и с которым
общего  ничего  иметь  не  хотят.  С  этих   пор   так   мало   свойственное
легкомысленному, но честному маньяку Бенни звание шпиона было усвоено ему  и
удерживается за ним даже и до сего дня, с упорством, в котором  поистине  не
знаешь, чему более дивиться - глупости или злобе ничтожных людей этой низкой
"партии", давшей впоследствии неожиданно самых лихих перевертней еще  нового
фасона.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Бенни, уехавший из Петербурга герценовским эмиссаром  и  возвратившийся
сюда всего через месяц шпионом, прослышав о темном и пошлом коварстве господ
люстраторов, уличил здешних друзей своих во вскрытии и задержании его  писем
и отшатнулся от этих  людей,  столь  бесцеремонно  поступивших  и  с  чужими
тайнами и с  чужими  репутациями.  Наученный  посредством  своих  московских
столкновений, что в среде так  называвшихся  тогда  "постепеновцев"  гораздо
более уважают те правила жизни, в которых вырос и которые привык уважать сам
Бенни, он не стал даже искать работы у литераторов-нетерпеливцев и  примкнул
сначала на некоторое время к редакции  "Русского  инвалида",  которою  тогда
заведовали на арендном праве полковник Писаревский и Вл. Н. Леонтьев. В этой
газете Бенни работал недолго  и  скоро  перешел  из  "Инвалида"  в  редакцию
"Северной пчелы". В "Северной пчеле" Бенни  успокоился.  Лица,  составлявшие
тогда редакцию этой газеты, не давали ни малейшей веры толкам,  распускаемым
досужими  людьми  о  шпионстве  Бенни.  Бенни,  ужасавшийся  того,  что  его
ославляют  шпионом,  впрочем,  входил  в  новую  компанию  осторожно.   Так,
например, он упросил покойного В. В.  Толбина  сказать  всем  участвующим  в
"Пчеле", что о нем, Бенни, распространены такие-то и такие-то слухи;  Толбин
это исполнил  в  точности,  и  однажды,  при  всех  сотрудниках  газеты,  за
завтраком у П. С. Усова назвал Бенни  в  шутку  "шпионом".  Эта  шутка  всех
передернула, но когда Толбин затем разъяснил, в чем дело, то  все  протянули
Бенни руки и стали просить его забыть  перенесенную  им  от  недобрых  людей
обиду и успокоиться. Таким образом  Бенни  вошел  в  редакционную  семью  не
прежде, как получив от всех общее подтверждение, что дурным  слухам  на  его
счет здесь никто не верит( Редакция "Пчелы" состояла тогда из П.  С.  Усова,
П, И. Мельникова (Печерского), П.  И.  Небольсина,  Н.  П.  Перозио,  С.  Н.
Па-лаузова, В. В. Толбина, И. Н. Шиля, К. П. Веселовского и меня, и никто из
нас не питал к покойному Бенни никаких неприятных чувств и ничего худого  за
ним не знал. Расположенность к нему была так  велика,  что  известный  своей
деликатностью Павел Степанович Усов даже вида не подавал Бенни, что он,  г-н
Усов, получал внушения не держать Бенни в числе" своих сотрудников. Об  этом
обстоятельстве, известном очень многим живым до сего  времени  людям,  стоит
упомянуть в доказательство, что Бенни никогда  не  был  протежируем  никаким
особым ведомством, а, напротив, из-за него выпадали хлопоты тем, кто  с  ним
водился. Таких хлопот, и  подчас  довольно  серьезных  неприятностей,  вволю
выпадало на долю нескольких лиц, но более всех досталось на мою. Помимо  тех
низких клевет, которые распускали на мой счет люстраторы  бенниевских  писем
за то, что я не разделял мнений, к которым они настроивали всех, кого могли,
и создали благородному юноше горестную славу и в других  сферах,  где  Бенни
тоже  был  на  примете,  близость  моя  с  этим  человеком  казалась   столь
подозрительною, что самое невиннейшее мое желание, отправляясь  за  границу,
проехать по Литве и  Галичине  подало  повод  к  наведению  обо  мне  весьма
курьезных справок. Артур Бенни стал на такую позицию, что  к  нему  даже  не
дозволялось  питать  самые  позволительные  чувства  дружества  по   простым
побуждениям, а, дружась с ним, человек  непременно  должен  был  попадать  в
подозрение или в револю-ционерстве, или в шпионстве, или же  и  в  том  и  в
другом вместе и разом, по  пословице:  "гуртом  выгодней".  (Прим.  автора.)
...).
     Отношения загнанного  в  чужой  лагерь  предпринимателя  с  новыми  его
товарищами были прямы, мягки, открыты и  недвусмысленны.  Да  и  сам  Бенни,
после всех заданных ему  нравственных  встрепок,  не  бредил  более  русскою
революциею, хотя и после всех этих  данных  ему  уроков  не  избегал  вечных
тяготений к революционным людям. Он никогда не прерывал с некоторыми из  них
своих сношений, никогда не забывал о заботах оправдаться  в  возведенном  на
него вздоре  и,  наконец,  попал  под  уголовный  суд  по  оговору  того  же
Ничипоренко. Поводом к этому было следующее  обстоятельство,  тоже  довольно
комического свойства, но кончившееся для многих весьма трагически.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     Раскаявшийся прощенный  русский  эмигрант  герценовской  партии  В.  И.
Кельсиев,  считаясь   тогда   в   изгнании   и   именуясь   "не   осужденным
государственным преступником" (Такое звание принадлежало  не  одному  В.  И.
Кельсиеву, а его, в официальных бумагах, давали и покойному Алек. И. Герцену
и  многим  другим,  но  что   такое   собственно   значит   "не   осужденный
государственный преступник", это пусть решат гг. юристы.  (Прим.  автора.)),
проезжал из Англии  через  Петербург  в  Москву  для  свидания  с  тамошними
раскольниками, которым  впоследствии  этот  визит  наделал  кучу  хлопот,  а
приютившему Кельсиева московскому купцу, Ивану Ивановичу Шебаеву, стоил даже
продолжительной потери свободы, чего старушка мать Шебаева  не  перенесла  и
умерла, не дождавшись решения судьбы арестованного  сына.  Василий  Кельсиев
ехал в Москву с паспортом турецкого подданного Яни, или Янини. В  Петербурге
Кельсиев останавливался на короткое время  у  Бенни,  квартировавшего  в  то
время на Гороховой близ Каменного моста, в доме э 29. Про то,  что  Кельсиев
пристал у Бенни, на несчастие сего последнего случайно  сведал  Ничипоренко;
он знал также и то, что когда Кельсиев опасался  сам  идти  для  визирования
своего паспорта, то Бенни взял всю эту;  рискованную  процедуру  на  себя  и
благополучно получил визу на фальшивый паспорт Кельсиева. Ничипоренко был  в
восторге от этой проделки и разронял эти новости  повсюду,  а  вскоре  после
секретной побывки Кельсиева в Петербурге он ездил с упомянутым  в  сенатском
решении по этому делу акцизным чиновником и театральным  писателем  Николаем
Антип. Потехиным в Лондон к Герцену для  тех  сношений,  для  которых  давно
прочили  Ничипоренку  петербургские  друзья  Герцена.   Покойному   Герцену,
Ничипоренко необыкновенно понравился. Герцен на нем совершенно срезался;  он
нашел в Ничипоренке то, чего в нем не было ни следа, ни зачатка,  именно  он
отыскал в нем "большой характер" и немедленно же отписал об этом в Петербург
В. С. Курочкину и Н. Т,  Чернышевскому.  Ничипоренко  в  качестве  "большого
характера" снискал у Герцена огромное доверие и, получив от него  полномочие
для дальнейших негоциации, взялся доставить  какие-то  важные  революционные
бумаги к белокриницкому митрополиту Кириллу. Это была цветущая, золотая пора
Андрея Ив. Ничипоренко - пора, когда он забыл от счастия  все  свои  неудачи
при нижегородских "предприятиях". Теперь он был  особа,  а  Николай  Антипыч
Потехин (так читано  в  решении  сената)  только  был  при  нем  в  качестве
подначального "доброго малого и болтуна".
     Получив от Герцена так называемые "важные бумаги",  скомпрометировавшие
впоследствии великое множество людей, Ничипоренко, однако,  не  довез  их  к
митрополиту Кириллу. Он испугался угрожающего ему обыска и  бросил  все  эти
бумаги под прилавок в одной из австрийских  таможен.  Там  эти  герценовские
бумаги  без  всяких  хитростей  были  найдены  убиравшим  комнату  сторожем,
представлены поначальству, прочитаны и чрез кого следует доставлены русскому
правительству.  Ничипоренко  во  все  это  время  пребывал   в   совершенном
спокойствии. Беспечность и безрассудство этого человека были так велики, что
он даже вовсе не придавал никакого значения  тому,  что  бросил  в  таможне,
посреди фискальных чиновников, секретные революционные бумаги. Он считал все
это вздором  и  благополучно  приехал  в  свои  родные  Прилуки,  вступил  в
должность, которую  ему  его  петербургские  друзья  устроили  по  акцизному
ведомству, и сел было здесь спокойным обывателем, как вдруг был арестован  и
увезен в Петербург.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     В показаниях  своих,  которые  Ничипоренко  писал  с  каким-то  азартом
покаяния и увлечением поклепа, он записывал все и  всех,  кого  знал  и  что
помнил. Если бы теперь в ходу были пытки, то можно бы  подумать,  что  этого
человека душили, жгли, резали и пилили на части, заставляя  его  оговаривать
людей на все стороны, и что он под тяжкими  муками  говорил  что  попало,  и
правду и неправду, - таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные  им  в
свое уголовное дело, где человеческих имен кишит, как блох в собачьей шкуре.
Среди таких воспоминаний он вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил и о проезде
через Петербург В. И. Кельсиева, о том, что  Кельсиев  в  Петербурге  был  у
Бенни. Все  это  Ничипоренко  тотчас  же  собственноручно  самым  аккуратным
образом записал в свое показание,  заметив  при  этом  кстати,  что  это  он
говорит "о том самом Бенни, ездивши с которым в Орел, он заезжал  с  ним  по
знакомству во Мценскую деревню Ив. Серг. Тургенева"  (Невозможно  понять,  с
какой целью покойный Ничипоренко при следствии вызывал из своей памяти самые
пустые события, о которых его никто  не  спрашивал,  а  иногда  просто  даже
сочинял, чтобы только приписать в свои показания чье-нибудь новое имя.  Так,
он, например, вспомнил,  между  прочим,  и  обо  мне  и,  описывая  какой-то
сторонний случай, вставил кстати, что "в  это  де  время  я  познакомился  с
литератором Лесковым, который своим образом мыслей имел вредное  влияние  на
мои понятия", и далее опять о постороннем. Я сам не  читал  этих  касающихся
меня строк, но слыхал о них от Бенни и от Тургенева, которым я вполне  верю,
а они имели случай читать дело Ничипоренко.  По  этому  поводу  я  тщательно
припоминал себе все мельчайшие подробности моих сношений  с  Ничипоренко,  с
которым мы в одно время жили вместе  у  профессора  И.  В.  Вернадского,  но
ничего не мог припомнить, чем бы я его мог совратить с доброго  пути?  Разве
тем, что мы с проф. Вернадским иногда позволяли себе слегка воздерживать его
от увлечений революциею да предсказывали ему его печальную судьбу, которая с
ним, на его несчастие, вся и исполнилась? (Прим.  автора.)).  Таким  образом
Ничипоренке удалось приобщить к  делу  разом  двух  своих  добрых  знакомых:
Артура Бенни, который жил в это время в Петербурге, и Ив.  Серг.  Тургенева,
который в это время уже находился за  границею,  "о  по  этому  случаю  тоже
привлечен  был  к  ответу  и  приезжал  сюда  из  Парижа.  Бенни  тоже  был,
разумеетс