го в ночвы, а потом разняла на
части, посовала в горшок и  поставила  в  печку,  чтобы  мясо  сварилось,  а
"утробку" на загнетке в золе сожгла, и ночвы и стол вымыла, и тогда побудила
старшую девочку и сказала ей:
     - Вот тут, в печи, стоит горшок - варится...  В  нем,  гляди,  для  вас
полно убоины... достаньте его и все мясушко съешьте, ничего  не  оставляйте.
Слышишь ли?
     Девочка говорит:
     - Мамушка родная! ты зачем же одна  в  кусочки  пойдешь,  когда  у  нас
убоинка варена! Съешь убоинки! Но мать только побледнела и руками замахала:
     - Нет, - говорит, - я не хочу - вы одни ешьте!  -  и  с  этим  толкнула
дверь ногой и ушла.
     А девочка сейчас же высунула емками горшок из печи, перебудила -  своих
младших, - сели за стол и начали есть.
     И всего своего братца они съели бы без остаточка, но только кому-то  из
них к концу  стола  попалась  нераскинувшаяся  в  кипятке  ручка  или  ножка
ребенка, и они по этой ножке или ручке узнали, что едят "человечину"...
     Тут они бросились бежать вон из избы, но только что отворили дверь, как
смотрят - мать их в сенцах висит удавившись, подцепив веревку за решетину  в
снятой крыше.
     В другом же селе вышло будто дело еще страшнее: там  будто  бы  "внучки
съели свою бабушку".
     Обе эти новости принес в деревню и рассказывал всем на удивленье  и  на
страх сухорукий Ефим, у которого было особенное, очень  приятное  положение.
Его называли "прощенник", потому что он когда-то, еще при прежних  господах,
сделал очень большой грех: украл и один, ни с кем не  поделясь,  съел  целый
артос, и за это он был три года скорчен, но потом госпожа ездила  куда-то  к
святыне и возила этого Ефима с собой, и он там исцелился. "Бог его простил":
корча от него была отнята, но для памяти о его грехе у него рука усохла, так
что работать ему было невозможно. С тех пор Ефим не жил оседло, а все  ходил
по святым местам, "молился и презвищал". Ефим был мастер рассказывать, но  в
основе его рассказов  часто  бывало  много  вздора,  и  врал  он,  ничем  не
стесняясь, как будто ему и не было прощения. Точно так  же  он  наврал  и  о
сваренном ребенке и о старухе, которую съел и внучки. Но наврал он не все от
своего ума, а взял нечто и от других людей, среди которых оба  эти  рассказа
сложились эпически и в  основу  их  фабулы  легли  некоторые  действительные
происшествия, которые в их натуральной простоте были гораздо  более  ужасны,
чем весь приведенный вымысел с Ефимовой раскраской.

X

     В действительности было вот что: довольно далеко от нас, - верст  более
чем за сто, - была деревня, где крестьяне так же голодали, как и  у  нас,  и
тоже все ходили побираться кто куда попало.  А  так  как  в  ближних  к  ним
окрестных селениях нигде хлеба не было, то многие  крестьяне  отбивались  от
дома в дальние места и разбредались целыми семьями, оставляя при избе какую-
-нибудь  старуху  или  девчонку,  которой  "покидали  на  пропитание"  ранее
собранных "кусочков".
     Одна из таких крестьянских семей, удалившись в побор, оставила  в  избе
девочку лет тринадцати, которую с собою нельзя было взять,  потому  что  она
недомогала и притом у нее совсем не было ни обуви, ни одежи.
     Ей "покинули" сколько могли корочек и охапки три  хворосту,  чтобы  она
могла им понемножку топить избу, и оставили ее  на  волю  божью.  Несчастная
абандона  коротала  дни  одинокая  в  пустой  и  почти  холодной  избе,  для
согревания которой было очень мало топлива. Она сидела днем - под окошечком,
пряла какую-то посконь я томилась и от голода, и от стужи, и от немощи, и от
одиночества, и в этом положении ее навещала только одна подруга -  таких  же
лет девочка из соседней избы.  Разумеется,  и  эта  девочка  была  такая  же
бедная, но та, первая - была тихая и покорная, а эта, вторая - очень  бойкая
и, как увидим, слишком предприимчивая.
     Она и наделала бед, из которых сложились потом  разнообразные  легенды,
ходившие по округу и еще сохраняемые, может быть, и доселе.
     У этой, второй девочки - "озорницы", недавно умерла  мать,  и  отец  ее
отложил новую женитьбу "до урожая", а пока он сам уходил побираться с  двумя
мальчиками, а "озорницу" он жалел таскать, потому что  ей  было  не  во  что
одеться.
     Ей также "покидали кусочков и топливца", и она оставалась "при избе". А
как одной в избе сидеть скучно, то "озорница" приходила  скучать  к  смирной
соседке.
     Вдвоем им было веселее и теплее и дни коротать и ночь спать.
     Девочки ладили между собою, несмотря  на  то,  что  резвая,  приходя  к
тихой, не давала ей покоя и не раз ее забижала; но  это  все  было  ничто  в
сравнении с тем, что она один раз устроила.
     Однажды, в холодный и солнечный день, утром, когда обе девочки  встали,
- хворая хозяйка начала набивать хворостом печь, а  озорница  убежала  "свою
избу проведать" и долго не возвращалась; но потом хворая слышит, что  кто-то
отворил дверь, которая  вела  с  надворья  в  сени,  и  сейчас  же  в  сенях
послышалось блеяние ягненка.
     Немощная девочка удивилась, потому что во всем их конце  деревни  давно
уже ни ноги овечьей в живых не осталось, и ягненку  взяться  было  неоткуда.
Уцелело же несколько овец только у двух "богатеев", но это было в дворах  на
противоположном конце деревни. Оттуда сюда забежать ягненку было далеко,  да
и незачем.
     Но, однако, больной, ясно было, что у нее в сенях есть ягненок и что он
пришел туда не своею охотою, а его кто-то тащит и в то же время запирает  за
собою дверь с надворья.
     Больная стоит у печи и смотрит на дверь, а дверь, вдруг распахнулась  и
с клубом холодного облака врывается в избу соседняя озорница, а перед  собою
толкает маленького черненького ягненочка. Больная спросила ее:
     - Чей это баранчик? А озорница ей отвечает:
     - Разве не видишь, что мой?!
     - Нет, исправди чей?
     - Да вот исправди и есть, что мой.
     - Чего ты врешь!
     - Ничего не вру: в  моих  руках,  так,  стало  быть,  мой.  Давай  мне,
девушка, поскорей нож - я его зарежу! Та удивилась.
     - Что ты, - говорит, - выдумала!.. Уйди ты!
     - Ну как же, так я сейчас и ушла! - поддразнила озорница и добавила:  -
Мы эту барашку сейчас обдерем, и спечем, и есть будем.
     А сама увидала в эту минуту на столе хлебный нож, схватила его,  зажала
барашка в колени и перерезала ему горло.
     Хворая было бросилась,  чтобы  отнять  барашка,  да  уже  поздно  было:
барашек трепетал и фыркал кровью.
     Девочки побранились, и хозяйка хотела выгнать гостью вон из избы вместе
с зарезанным ягненком; но озорница ее не  послушалась  и  не  пошла  вон,  а
схватила из-под лавки рогожу и хотела закрыть ею окно, чтобы никто  случайно
не заглянул в это окно и не увидал, что тут делается; но едва  она  зацепила
на веретено один угол рогожи, как заметила, что  к  окну  снаружи  прильнуло
детское лицо в огромной шапке, и шепелявый полудетский голос проговорил:
     - А я все видел, что  вы,  сибирные,  сделали!  Робкая  хозяйка  так  и
замерла, а бойкая виновница всего  происшествия  дала  ей  знак,  чтобы  она
молчала, а сама закричала на говорившего:
     - Ан врешь, ты ничего и не видел!
     - А вот же, убей меня бог, видел! -  отвечал  мальчик,  в  котором  обе
девочки теперь могли узнать картавого хозяйского сына из того самого  двора,
чьего ягненка озорница заколола.
     - Ну, а если видел - так скажи: что же ты видел?..  -  переговаривалась
она, продолжая держать против окна рогожу. - Я видел, что вы нашего  ягненка
зарезали, - отвечал мальчик.
     - Ну вот ты и врешь!
     - Нет, видел... я сейчас побегу и тятьке скажу. Тут озорница  не  стала
больше спорить, а переменила тон:
     - Нет, ты слушай... ты, хороший мальчик, - этого пустого не сказывай!
     - Ан скажу... Зачем вы зарезали?!
     - Да на, посмотри, - барашек жив еще.
     - Не ври, не ври! Я видел, как ты на - него верхом села да по горлу его
полоснула!..
     - Ну, а вот поди же, посмотри, - он жив.
     - А зачем он не кричит?
     - А зачем ему кричать, когда ему хорошо. Бяшка! бяшка!  Ишь,  смотри...
хвостиком махает! Поди посмотри,  как  ему  хорошо,  -  тебе  и  самому  так
захочется.
     Мальчик хотел посмотреть в окно, но девочка не отвела рогожи, а  упорно
звала его в избу,
     - Поди, - говорила она, - поди сюда в избу... Ишь ты какой молодчик!  И
чья это только на тебе такая шапка ухастая?
     - Шапка дедкина.
     - То-то, ты в ней ишь... как купец, пригожий.  Она  у  тебя,  гляди,  в
середке-то еще, должно быть, пуховая?
     - С перьями. - Тот-то я и вижу, что из  нее  из  середки  перо  куриное
лезет... Поди, я тебе эту дырку в шапке иглой зашьют
     - Не надобно.
     - Отчего же так не надобно? Иди, дурачок - я зашью.
     - Свои бабы зашьют.
     Девчонка бойко его передразнила:
     - "Свои бабы зашьют"... Легко ли радость какая в своих бабах! К нам иди
- у нас лучше.
     - Не надобно.
     - Зарядил одно: "не надобно"! Иди говорю тебе, - увидишь,  что  надобно
будет:
     Мальчик стал водить по снегу хворостиною и, - заминаясь, повторил:
     - А что будет?
     - Хорошо поиграем с тобою... Иди скорее!
     Мальчик еще больше заколебался и глухо протянул:
     - Не надо было барана резать... Зачем зарезала?
     - Да полно тебе все про одно, дурак!.. Иди... я за тебя замуж выйду,  а
она будет свахою, а потом я тебя на ней женю... Иди... хорошо поиграемся.
     Маленькая сирена восторжествовала, и  еще  меньший  сатир,  в  дедкиной
шапке на курином пере, будто нехотя пополз к двери избы, куда  его  поманили
на обещанные забавы, а чуть только он отворил дверь и перелез через порог, в
дедкином треухе и с огромною хворостиною, озорная девочка сейчас же схватила
его за руку и говорит:
     - На-ка, игрунок, смотри-ка, где ваш ягненок-то!
     - А где же он?
     - Вон, вон, - гляди, он сигает вверху на полочке!
     Мальчик этот был моложе обеих девочек - ему всего было лет  десять,  но
он понимал, что барашек не птица и что ему наполице быть не пристало; однако
мальчик поднял вверх голову, а девочка в ту же секунду нахлобучила ему шапку
до подбородка, - воткнула ему в горло ножик и толкнула его коленом  в  спину
так сильно; что он упал ниц, и ножик еще глубже вонзился в его горло.
     Мальчик  лежал  ниц,  замирал  в  тихих,  но  сильных   содроганиях   и
захлебываясь собственною горячею кровью, которая  лилась  из  раны  прямо  в
шапку и, наполняя ее,  быстро  задушила  его  через  рог  и  ноздри.  Он  не
вскрикнул и даже не подал стона, и можно сказать был убит  мастерски,  да  и
сам себя вел молодецки: придя сюда поиграть в мужья, он  в  самом  деле  вел
себя мужественно - не плакал и не  жаловался  на  женское  предательство,  а
лежал, как жертва коварства  и  любви,  распластав  руки  вразмет  в  разные
стороны и не выпуская из крепко сжатой ладони ореховой хворостины.
     Как  шел   на   свидание,   так   и   умер   во   всей   своей   пышной
представительности.
     Больная девочка, увидя такое происшествие, заголосила и хотела выбежать
из избы, но гостья погрозила и ей ножом и сказала:
     - Чего ты боишься?.. Он сам наткнулся. Хотел играть - вот и  поиграл...
Слушай меня, а то и тебе то же будет. Пихай больше  хворосту  в  печь...  Мы
этого мальчонку сожжем - и знать ничего не будут, а барашка спечем и  поедим
убоины.
     Больная девочка, дрожа от страха, стала  исполнять  распоряжения  своей
гостьи: они с очень большим трудом запихали убитого мальчика в печь,  потому
что растопыренные руки ребенка и хворостина, которую девочки никак не  могли
вырвать из окоченевшей руки, давали мальчику самооборону; он растопырился  в
самом устье печи и не хотел лезть,  так  что  с  ним,  с  мертвым,  пришлось
бороться и драться. Только  после  многих  трудов  и  усилий  его,  наконец,
одолели и пропихали в печь, и завалили его хворостом, и зажгли этот хворост,
а потом принялись свежевать барана; но дело  это  тоже  пришлось  им  не  по
силам.
     Чтобы снять кожу с убитого животного, для этого нужно известное уменье,
которого у девочек не было, и притом они сделали упущение, дав трупу барашка
закоченеть, после чего освежевать его стало еще труднее. А  потому  они  все
перепортили и бросили, а откромсали кое-как, вместе со шкурою, одну ляжку  и
принялись ее печь без всякой приправы и в той  же  самой  печи,  где  теперь
сожигался убитый мальчик.
     Мальчик горел, запихнутый в печь подальше, а баранья  ляжка  пеклась  в
той  же  печи,  только  поближе  к  устью,  и  у  загнетки   стояла   робкая
девочка-хозяйка, подбивая к огню хворост, а озорная гостья убирала хату,  то
есть засыпала сором и золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась,  не
зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
     В конце она решила закопать ее под лавкою и принялась за это дело.
     Простота всех  побуждений  и  приемов  этого  двойного  и  прогрессивно
восходившего преступления двух  малолетних  была  изумительна!  Обе  девочки
убивали и прятали следы своего преступления чисто по-детски  -  точно  будто
играючи... И пока на дворе был свет, они чувствовали себя  бодро;  но  когда
короткий зимний день померкнул, на них тотчас же напал  страх  и  они  стали
соображать, что печку пора бы закрыть и избу "укутать", но этого нельзя было
сделать, потому что мальчик еще далеко не сгорел, и казалось, что  он  будто
даже и не горит, а словно он еще жив и в пылавшем хворосте "ежится". Девочки
старались избавиться от него как можно скорее  и  спешили  набивать  в  печь
нового топлива, и не заметили, как сожгли весь бывший у них запас  хвороста,
и печь угрожала потухнуть; а между  тем  в  доме,  где  пропали  баранчик  и
мальчик, к ночи хватились того и другого  и  начали  их  искать  по  дворам,
причем искавшие пришли и в избу, где были девчонки, и преступление  их  было
открыто: убитого мальчика отыскали "по гари", то есть по пригорелому  запаху
из печи.
     Барашек был еще цел под лавкою, а в печи  под  пеплом  нашли  обгорелое
туловище ребенка, от которого даже не  отпали  ни  голова,  ни  оконечности.
Девочки во всем признались и были отправлены в острог, а из  того,  что  они
сделали, посредством пересказа из уст в уста, составилась та басня,  которую
принес к нам в деревню исцеленный Ефимка.

XI

     Другой из рассказов Ефимки о том, будто  "внучки  живую  бабку  съели",
имел в основе своей иное, трогательное происшествие: в вольном селе  Мотылях
доживала век одинокая старушка, которая много лет  провела  в  господских  и
купеческих домах, в нянюшках, и  "нажила  капитал"  -  целую  тысячу  рублей
(ассигнациями, то есть на нынешние деньги около 280 руб.).
     Под старость ей стало тяжело нянчить хозяйских детей,  и  она  захотела
уйти "на покой", для чего и решила уехать из города в то село,  откуда  была
родом и где у нее оставались еще какие-то родственники.
     Опытные люди отговаривали  ее  от  этого:  они  представляли  ей  давно
известную опасность, - что тем, кто жизнь прожил в городе,  в  старых  летах
возвращаться в село небезопасно. Про такого человека сейчас  прославят,  что
он богач или она "богатея", и тогда того и гляди, что кто-нибудь  из  родных
"соскучится дожидаться"  и  "приспешит  смерти";  но  старуху  предупреждали
напрасно - она этого дельного предостережения не послушалась.
     - Легкое ли дело, что у меня за богатство! - рассуждала она. - Местечко
у мира выпрошу, сколько-нибудь денег на вино для старичков испою, а потом  -
избенку себе поставлю да коровенку куплю,  -  вот  всего  ничего  у  меня  и
останется на  овсяный  кисель  да  на  еловую  домовину...  За  что  меня  и
убить-то?.. И греха взять не стоит!
     Так она и съехала из Орла,  от  своих  почтенных  купцов,  на  деревню,
пропоила старичкам три ведерка вина, получила место для хаты, построила избу
завела коровенку и стала жить.
     Старушка была хорошая, и добрая; она привечала всех и давала  от  своей
коровки молочка бескоровным ребятишкам, а  особенно  ласкала  дочерей  своей
племянницы, из которых одна, самая младшая, была ее любимицею.
     Эту девочку старушка совсем забрала к себе жить и обещала  отказать  ей
по смерти своей и избу, и корову, и "все богатейство".
     А сколько было того "всего богатейства", - то было  не  считано  и  "не
сметно".
     Когда настал  голодный  год,  к  старушке  стало  приходить  так  много
ребятишек, что она не могла  уже  всем  им  дать  молока  от  своей  коровы.
Трем-четырем даст, а больше и нет, и самой похлебать ничего  не  оставалось.
Не привыкла старушка отказывать, да делать нечего - поневоле  отказывает,  и
бедные ребятишки отходят с пустыми  плошками...  А  такие  они  все  жалкие,
испитые, даже и не плачут, а только глядят жадно... Думать о них  больно.  И
не знает старушка, как ей быть и как между всеми молочко делить...
     Но вдруг все это ее затруднение сразу покончилось:  в  одну  из  темных
зимних ночей, перед праздником, кто-то увел из сеней ее корову, и  следы  ее
на улице с другими такими  же  следами  попутались,  и  стало  негде  искать
коровы.
     Старуха не согласилась и явку подавать, - сказала:
     - Боюся я, не поклепать бы невинного!
     Говорили ей, будто коровка ее по частям разнята и солится в корчагах на
большой дороге у постоялого дворика, но старуха таки  выдержала  себя  -  не
жаловалась.
     Шуняли ее и племянники, и поп при встрече ей выговаривал, что  нехорошо
не заявлять, - что "кто вору потакает, тот сам если и не тать - то на ту  же
стать", но старушка все  отвела  тем,  что  "бог  все  знает,  -  и  она  не
письменная!"
     Теперь она осталась при одном киселе и не уставала киселем делиться, но
и это по тогдашней всеобщей нужде много  значило,  и  стало  это  беспокоить
старушкину племянницу.
     - Кормит-де она мою девочку и обещала ей отказать избу и корову, а  вот
коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством.
Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне с моими детями уж ничего  и  не
останется... Лучше бы  она,  старушка,  сделала,  если  бы  теперь  поскорей
померла!.. Чего ей?.. ведь уж пожила! А то все будет жить  да  раздавать,  и
раздаст все так, что после, как помрет, то и попу  за  похороны  дать  будет
нечего, еще с нею, с мертвою-то, тогда и наплачешься.
     И стала племяннинька о своей тетке все больше печалиться и даже  начала
говорить ей:
     - Ты то вздумай-ка, баунька, что ты ведь уже стар человек...
     - Стара, дитятко!
     - Гляди, уж тебе еще немного на свете маяться.
     - День мой - век мой, касатка.
     - То-то и есть, а осталось бы, на что тебя схоронить и чем помянуть.
     А старуха вдруг оказалась невозмутимо беззаботною.
     - И-их-ма! - говорит, - есть про что сгадывать!  Умру,  так  похоронят,
наверху земли валяться не оставят!
     Так солдатке и не удалось унять старуху от того, чтобы она никого чужих
детей  не  привечала,  а  благодетельствовала  киселем   только   одним   ее
солдаткиным детям, и задумала солдатка поправить это на другой манер, пришла
к старухе в сумерки и стала опять плакаться:
     - Ходила, - говорит, - я нынче весь день - страсть как иззябла  вся:  в
трех деревнях была, а трех ломтей  жмыхового  хлеба  не  выпросила...  Везде
говорят: "Бог подаст, - сами втроем в побор ушли..."
     - Тяжко, болезная! - отозвалась старушка. -  Всем  равно  сослано  ноне
тяжко от господа! А солдатка отвечает: - Нет, баунька, не всем равно - вот у
тебя еще есть!
     - Да, пока еще малость есть... да уж теперь... осталось немножечко.
     - Что это?.. Денежек, что ль, остается-то у тебя немножечко?
     - Да-а... денежек!.. Немножечко!
     - А что же ты будешь делать, когда все сойдет?
     - Когда все сойдет-то, что буду тогда делать?
     - Да.
     - А не знаю еще... не думала.
     - Как же так!.. Надо думать... смерть-то ведь за плечами!
     - А знамо дело, что за плечами; да что думать-то...  дум