какие-то одержимые. Один вместо "приидите, поклонимся  Цареви  нашему Богу",
закрыв глаза, как перепел, колотил:  "плитимбоу, плитимбоу" и заливался этим
так,  что  удержать  его  было  невозможно.  Другой  -  уже  это именно  был
одержимый, -  он так искусился в  скорохвате, что с  каким-нибудь  известным
словом  у  него являлась своя ассоциация идей, которой он  никак  не  мог не
подчиняться.  Такое  слово  для  него было,  например,  "на небеси".  Начнет
читать: "Иже на  всякое время, на всякий  час на небеси..." и  вдруг у  него
что-то в  голове  защелкнет,  и он  продолжает: "да  святится Имя  Твое,  да
приидет царствие". Что я  с этим тираном ни мучился, все было  тщетно! Велел
ему по книге читать,  - читает:  "Иже  на  всякое  время, на всякий  час  на
небеси", но вдруг закрыл книгу и пошел: "да святится имя  Твое", и залопотал
до  конца,  и  возглашает: "от  лукавого".  Только  тут  и остановиться мог:
оказалось, что он не умеет читать. За грамотностью дьячков очередь переходит
к благонравию семинаристов,  и опять начинаются  чудеса.  Семинария была  до
того  распущена,  воспитанники пьянствовали  и до того  бесчинствовали, что,
например, один  философ  при инспекторе,  кончая вечерние  молитвы,  прочел:
"упование мое - Отец, прибежище мое  - Сын, покров мой  - Дух Святый: Троица
Святая, - мое вам  почтение";  а в богословском  классе другая история: один
после  обеда благодарит, "яко  насытил земных благ", и  просит не  лишить  и
"небесного царствия",  а ему из  толпы кричат:  "Свинья! нажрался,  да еще в
царство небесное просишься".
     Надо было подыскать как  можно скорее инспектора, подходящего  под  мой
дух, - тоже лютого; при  большой спешности и небольшом выборе попался такой:
лютости в нем оказалось довольно, но уже зато ничего другого не спрашивай.
     - Я, - говорит, - ваше преосвященство, приму все это по-военному, чтобы
сразу...
     - Хорошо, - отвечаю, - примись по-военному...
     Он и принялся  и с  того начал, что  молитвы распорядился не читать, но
петь хором, дабы устранить всякие шалости, и то петь по его команде. Взойдет
он при полном молчании и, пока не скомандует, все безмолвствуют; скомандует:
"Молитву!" и  запоют. Но этот  уже очень  "по-военному" уставил; скомандует:
"Молит-в-у-у!" Семинаристы только  запоют "Очи всех, Господи, на Тя упов..."
- он на половине слова кричит: "Ст-о-ой!" и подзывает одного:
     - Фролов, поди сюда! Тот подходит.
     - Ты Багреев?
     - Нет-с, я Фролов.
     - А-а: ты Фролов?! Отчего же это я думал, что ты Багреев?
     Опять хохот,  и опять  ко мне жалобы.  Нет, вижу  -  не годится  этот с
военными приемами, и нашел кое-как цивилиста, который был хотя не столь лют,
но  благоразумнее  действовал:  перед  учениками  притворялся  самым  слабым
добряком, а мне все ябедничал и повсюду рассказывал ужасы о моем зверстве. Я
это знал  и, видя,  что  эта мера оказывается  действительною, не претил его
системе.
     Насилу этих своею  "лютостию" в повиновение привел,  в зрелом  возрасте
чудеса  пошли:  доносят мне, что в соборного протоиерея воз сена в  середину
въехал и  не  может выехать. Посылаю узнавать;  говорят:  действительно так.
Протопоп  был  тучный; после  обедни крестил  в купеческом  доме  и  вдоволь
облепихою угостился, а что от этой облепихи,  что от  другой тамошней ягоды,
дикуши, хмель  самый  тяжелый и глупый. То и с этим  сталось:  пришел домой,
часа четыре заснул, встал  и,  выпив жбан квасу, лег грудью на  окно,  чтобы
поговорить с кем-то, кто внизу стоял, и вдруг...  воз с сеном в него въехал.
Ведь все это  глупое такое, что даже противно сделается, а разделается, так,
пожалуй, еще противней станет. На  другой день келейник подает  мне сапоги и
докладывает, что "слава  богу, говорит, из отца  протопопа  воз с сеном  уже
выехал".
     - Очень  рад, -  говорю, - таковой радости; но подай-ка мне эту историю
обстоятельно.
     Оказывается, что протопоп, имевший двухэтажный дом, лег  на  окно,  под
которым были ворота, и в них в эту минуту въехал воз с сеном, причем ему, от
облепихи и от сна  до одури, показалось, что это в него въехало. Невероятно,
но, однако, так было: credo, quia absurdum. {Верю, потому что нелепо (лат)}.
     Как же сего дивотворного мужа спасли?
     А тоже дивотворно: встать он ни  за что не соглашался, потому что в нем
воз сидит; лекарь  не находил лекарства  против сего  недуга. Тогда  шаманку
призвали; та повертелась, постучала  и  велела на  дворе воз сена наложить и
назад выехать; больной принял, что это из него выехало, и исцелел.
     Ну, после этого делайте с ним что хотите, а он свое уже сделал: и людей
насмешил,  и шаманку призвал идольскими чарами его пользовать;  а такие вещи
там не в мешочке лежат, а по дорожке бежат.  "Что-де попы,  - они ничего  не
значат  и  сами  наших шаманов зовут шайтана  отгонять". И идут себе да идут
этакие  глупости.  Долго я  приправлял,  как  мог,  сии дымящие  лампады,  и
приходская часть  мне через них невыносимо  надокучила; но зато настал давно
желанный  и  вожделенный миг,  когда  я мог всего  себя посвятить трудам  по
просвещению диких овец моей паствы, пасущихся без пастыря.
     Забрал  я себе  все  касающиеся  этой  части  бумаги  и  присел за  них
вплотную, так что и от стола не отхожу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Ознакомясь с миссионерскими отчетностями, я  остался всею деятельностью
недоволен более, чем деятельностью моего приходского  духовенства: обращений
в  христианство было чрезвычайно мало,  да и то ясно было,  что  добрая доля
этих обращений значилась только на бумаге. На самом же деле одни из крещеных
снова  возвращались в  свою прежнюю веру - ламайскую или шаманскую; а другие
делали из всех этих вер  самое  странное и нелепое смешение:  они молились и
Христу  с  его  апостолами,  и  Будде с  его  буддисидами да  тенгеринами, и
войлочным сумочкам  с шаманскими  ангонами. Двоеверие  держалось не  у одних
кочевников, а  почти и повсеместно в  моей пастве,  которая не  представляла
отдельной ветви какой-нибудь одной народности, а какие-то щепы и осколки бог
весть когда и откуда сюда попавших племенных разновидностей, бедных по языку
и  еще  более  бедных по  понятиям  и  фантазии. Видя,  что  все, касающееся
миссионерства,  находится  здесь в  таком  хаосе, я  возымел  об  этих  моих
сотрудниках мнение  самое  невыгодное и обошелся с  ними нетерпеливо сурово.
Вообще я стал очень раздражителен, и данное мне прозвище "лютого" начало мне
приличествовать. Особенно испытал на себе печать моего гневливого нетерпения
бедный монастырек,  который  я избрал для  своего  жительства и  при котором
желал основать школу для местных  инородцев. Расспросив чернецов,  я  узнал,
что  в городе почти  все  говорят  по-якутски, но из  моих  иноков изо  всех
по-инородчески говорит только один очень престарелый иеромонах, отец Кириак,
да  и тот к делу проповеди не годится, а если и годится, то, хоть  его убей,
не хочет идти к диким проповедовать.
     - Что это, - спрашиваю, - за ослушник, и как он смеет? Сказать ему, что
я этого не люблю и не потерплю.
     Но экклезиарх  мне отвечает,  что слова мои передаст,  но послушания от
Кириака  не ожидает,  потому что это уже ему не первое: что и два мои быстро
друг за  другом сменившиеся  предместника  с  ним строгость пробовали, но он
уперся и одно отвечает:
     -  "Душу  за моего Христа положить  рад,  а крестить  там  (то  есть  в
пустынях)  не  стану". Даже,  говорит, сам просил лучше сана его лишить,  но
туда  не посылать. И  от священнодействия  много  лет был  за  это ослушание
запрещен,  но нимало тем не тяготился,  а,  напротив, с радостью  нес  самую
простую  службу:  то сторожем, то в звонарне. И всеми  любим: и  братией,  и
мирянами, и даже язычниками.
     - Как? - удивляюсь, - неужто даже и язычниками?
     - Да, владыко, и язычники к нему иные заходят.
     - За каким же делом?
     - Уважают его как-то исстари, когда еще он на проповедь ездил в прежнее
время.
     - Да каков он был в то, в прежнее-то время?
     - Прежде самый успешный миссионер был и множество людей обращал.
     - Что же ему такое сделалось? отчего он бросил эту деятельность?
     - Понять  нельзя, владыко; вдруг  ему  что-то приключилось: вернулся из
степей, принес в алтарь мирницу и дароносицу и говорит: "Ставлю и  не возьму
опять, доколе не придет час".
     - Какой же ему нужен час? что он под сим разумеет?
     - Не знаю, владыко.
     -  Да неужто же вы у него никто этого не  добивались? О,  роде лукавый,
доколе  живу с вами  и терплю  вас? Как вас это ничто,  дела касающееся,  не
интересует? Попомните себе, что если тех, кои ни горячи, ни холодны, господь
обещал изблевать с уст своих, то чего удостоитесь вы, совершенно холодные?
     Но мой экклезиарх оправдывается:
     - Всячески, - говорит, - владыко, мы у него любопытствовали, но он одно
отвечает: "Нет, говорит, детушки, это дело  не шутка, - это страшное... я на
это смотреть не могу".
     А   что  такое   страшное,  на   это   экклезиарх  не  мог  мне  ничего
обстоятельного ответить, а  сказал только,  что  "полагаем-де  так, что отцу
Кириаку  при  проповеди какое-либо  откровение  было". Меня  это рассердило.
Признаюсь  вам, я недолюбливаю этот ассортимент  "слывущих",  которые  вживе
чудеса творят и  непосредственными откровениями хвалятся, и  причины имею их
недолюбливать. А потому я сейчас же потребовал этого строптивого  Кириака  к
себе и, не довольствуясь тем, что уже достаточно слыл грозным и  лютым, взял
да еще принасупился: был готов опалить его гневом, как  только покажется. Но
пришел  к  моим очам монашек такой маленький,  такой тихий, что не на кого и
взоров метать; одет в  облинялой  коленкоровой  ряске, клобук толстым сукном
покрыт,  собой  черненький, востролиценький,  а  входит  бодро, без  всякого
подобострастия, и первый меня приветствует:
     - Здравствуй, владыко!
     Я не отвечаю на его приветствие, а начинаю сурово:
     - Ты что это здесь чудишь, приятель?
     - Как, - говорит, - владыко?  Прости, будь милостив: я маленько  на ухо
туг - не все дослышал.
     Я еще погромче повторил.
     - Теперь, мол, понял?
     - Нет, - отвечает, - ничего не понял.
     -  А почему  ты  с  проповедью  идти  не хочешь  и  крестить  инородцев
избегаешь?
     - Я, - говорит, - владыко, ездил и крестил, пока опыта не имел.
     - Да, мол, а опыт получивши, и перестал?
     - Перестал.
     - Что же сему за причина? Вздохнул и отвечает:
     - В  сердце моем  сия причина, владыко,  и  сердцеведец  ее  видит, что
велика она и мне. немощному, непосильна... Не могу!
     И с сим в ноги мне поклонился. Я его поднял и говорю:
     - Ты  мне не  кланяйся, а  объясни:  что ты, откровение,  что ли, какое
получил или с самим богом беседовал?
     Он с кроткою укоризною отвечает:
     - Не смейся, владыко;  я не Моисей,  божий избранник, чтобы мне с богом
беседовать; тебе грех так думать.
     Я устыдился своего пыла и смягчился, и говорю ему:
     - Так что же? за чем дело?
     -  А за  тем,  видно, и дело,  -  отвечает,  - что я не Моисей, что  я,
владыко,  робок и свою силу-меру знаю:  из Египта-то  языческого я вывесть -
выведу, а Чермного моря не рассеку и из степи не выведу, и воздвигну простые
сердца на ропот к преобиде духа святого.
     Видя  этакую  образность  в его живой  речи, я было  заключил, что  он,
вероятно, сам из раскольников, и спрашиваю:
     - Да ты сам-то каким чудом в единение с церковью приведен?
     - Я, -  отвечает, - в единении с нею с моего младенчества  и пребуду  в
нем даже до гроба.
     И  рассказал  мне  препростое и  престранное свое происхождение. Отец у
него был поп, рано овдовел; повенчал какую-то незаконную свадьбу и был лишен
места, да так, что всю жизнь потом не мог себе его нигде отыскать, а состоял
при некоей пожилой важной даме, которая всю жизнь с места на место ездила и,
боясь умереть без покаяния, для этого случая сего попа при себе возила. Едет
она - он на передней лавочке с нею в карете сидит; а она в дом войдет - он в
передней с лакеями ее ожидает. И можете себе вообразить человека, у которого
этакая была вся жизнь! А между  тем он, не  имея уже своего алтаря,  питался
буквально от своей дароносицы, которая с ним за пазухою путешествовала, и на
сынишку  он  у  этой  дамы какие-то  крохи  вымаливал,  чтобы в училище  его
содержать.  Так  они и в Сибирь попали: барыня сюда поехала  дочь навестить,
которая была тут за губернатором замужем,  и попа  с дароносицей на передней
лавочке привезла. Но как путь был далекий, да к тому же еще барыня тут долго
оставаться собиралась, то попик, любя сынишку, не соглашался без него ехать.
Барыня  подумала-подумала  -  и,  видя,  что   ей  родительских   чувств  не
переупрямить,  согласилась  и взяла  с собою и мальчишку.  Так  он  сзади за
каретою  переехал из  Европы в Азию, имея при сем  путевым  долгом  охранять
своим присутствием привязанный на запятках чемодан, на котором и  самого его
привязали, дабы сонный не свалился. Тут и его барыня и его отец умерли, а он
остался, за  бедностию курса не  кончил, в солдаты попал,  этап водил.  Имея
меткий глаз, по приказанию начальства, не целясь, вдогон  за каким-то беглым
пулю  пустил и без всякого желания, на свое горе, убил того, и с той поры он
все  страдал, все мучился  и, сделавшись негодным к  службе, в монахи пошел,
где его отличное поведение было замечено, а знание инородческого языка и его
религиозность побудили склонить его к миссионерству.
     Выслушал  я эту  простую, но трогательную повесть старика, и стало  мне
его до жуткости жалко, и чтобы переменить с ним тон, я ему говорю:
     - Так, стало  быть, это, что  подозревают, будто ты чудеса какие-нибудь
видел, это неправда?
     Но он отвечает:
     - Отчего же, владыко, неправда?
     - Как?.. так ты видел чудеса?
     - Кто же, владыко, чудес не видел?
     - Однако?
     - Что однако? Куда ни  глянь - все  чудо:  вода ходит  в облаке, воздух
землю держит, как перышко; вот мы с тобою прах и пепел, а движемся и мыслим,
и то мне чудесно; а умрем, и прах рассыпется, а дух пойдет к тому, кто его в
нас заключил.  И то мне чудно: как он наг  безо всего  пойдет? кто ему крыла
даст, яко голубице, да полетит и почиет?
     - Ну, это-то,  мол,  мы  оставим другим  рассуждать, а ты скажи мне, не
виляя умом: не было ли с тобою  в жизни  каких-либо необычайных явлений  или
чего иного в сем роде?
     - Было отчасти и это.
     - Что же такое?
     - Очень, - говорит, - владыко,  с детства я был взыскан божиею милостию
и недостойно получал дважды чудесные заступления.
     - Гм? рассказывай.
     - Первый раз это было, владыко, в сущем младенчестве. В третьем  классе
я был  еще, и очень мне  в поле гулять идти хотелось.  Мы,  трое  мальчишек,
пошли у смотрителя  рекреацию просить, да не выпросили и решились солгать, а
зачинщик всему тому я был.  "Давай, говорю, ребята, всех  обманем, побежим и
закричим:  отпустил,  отпустил!"  Так  и  сделали;  все  с  нашего  слова  и
разбежались из классов и  пошли  гулять и  купаться да рыбчонку ловить. А  к
вечеру на меня страх и напал: что  мне  будет, как домой вернемся? - запорет
смотритель. Прихожу и гляжу - уже и розги в лохани стоят; я скорей драла, да
в  баню, спрятался под полок, да и ну молиться: "Господи! хоть нельзя, чтобы
меня  не пороть, но сделай,  чтобы не пороли!" И так усердно об этом  в жару
веры молился, что  даже запотел и  обессилел; но тут  вдруг  на меня  чудной
прохладой тихой повеяло, и у сердца  как голубок тепленький  зашевелился,  и
стал  я верить  в невозможность спасения  как в возможное,  и покой ощутил и
такую отвагу, что вот не боюсь ничего, да и кончено! И  взял да и спать лег:
а просыпаюсь,  слышу, товарищи-ребятишки весело  кричат:  "Кирюшка! Кирюшка!
где ты? вылезай скорей, - тебя пороть не будут, ревизор приехал и нас гулять
отпустил".
     - Чудо, - говорю, - твое простое.
     -  Просто  и  есть,  владыко,  как  сама троица во  единице  -  простое
существо, - отвечал он и с неописаннейшим блаженством во взоре добавил:
     -  Да ведь как я, владыко, его чувствовал-то! Как пришел-то он, батюшка
мой,  отрадненький!  удивил и  обрадовал. Сам суди:  всей вселенной он  не в
обхват, а, видя ребячью  скорбь, под банный  полочек к  мальчонке подполз  в
дусе хлада тонка и за пазушкой обитал...
     Я  вам должен признаться, что я более  всяких представлений о  божестве
люблю этого нашего русского бога, который творит себе обитель "за пазушкои".
Тут, что нам господа греки ни толкуй и как  ни доказывай, что  мы им обязаны
тем, что и бога через них знаем, а не  они нам его открыли; - не в их пышном
византийстве мы  обрели его в дыме каждений,  а он у нас свой, притоманный и
по-нашему,  попросту,  всюду ходит, и под банный  полочек без ладана в  дусе
хлада тонка проникнет, и за теплой пазухой голубком приоборкается.
     - Продолжай, - говорю, - отец Кириак, - о другом чуде рассказа жду.
     - Сейчас и про  другое,  владыко. Это  было, как я  стал уже дальше  от
него, помаловернее, - это было, как я сюда за каретою ехал.  Взять меня надо
было из российского училища  и  сюда  перевести перед самым экзаменом. Я  не
боялся, потому что  первым учеником  был и  меня бы без экзамена в семинарию
приняли;  а  смотритель  возьми  да  и  напиши  мне  свидетельство  во  всем
посредственное. "Это,  говорит,  нарочно,  для нашей славы,  чтобы  тебя там
экзаменовать стали и  увидали,  каковых мы за посредственных считаем".  Горе
было нам с отцом  ужасное; а к тому же, хотя  отец меня и заставлял, чтобы я
дорогою,  на запятках  сидя, учился,  но  я раз заснул и, через речку  вброд
переезжая, все книжки свои потерял. Сам горько плачучи, отец прежестоко меня
за это на постоялом дворе выпорол; а  все-таки, пока мы до Сибири доехали, я
все  позабыл и начинаю опять по-ребячьи молиться: "Господи,  помоги! сделай,
чтобы меня без экзамена приняли". Нет; как его ни просил, посмотрели  на мое
свидетельство  и  велели  на экзамен идти.  Прихожу  печальный;  все  ребята
веселые  и в чехарду  друг через  дружку прыгают,  -  один я  такой, да  еще
другой, тощий-претощий,  мальчишка  сидит,  не  учится,  так,  от  слабости,
говорит  "лихорадка  забила".  А  я  сижу,  гляжу в  книгу и начинаю  в  уме
перекоряться с господом: "Ну что же? думаю, ведь уж как я тебя просил,  а ты
вот ничего и  не сделал!" И с этим встал, чтобы  пойти воды напиться, а меня
как  что-то по самой  середине камеры хлоп  по затылку и на пол бросило... Я
подумал: "Это, верно, за наказание! помочь-то бог мне ничего не помог, а вот
еще и  ударил". Ан смотрю, нет:  это просто тот  больной  мальчик через меня
прыгнуть вздумал,  да  не осилил,  и сам  упал  и  меня  сбил. А  другие мне
говорят: "Гляди-ка, чужак,  у  тебя  рука-то  мотается". Попробовал, а  рука
сломана. Повели  меня в больницу и положили,  а отец туда пришел  и говорит:
"Не тужи, Кирюша, тебя зато теперь без экзамена приняли". Тут я и понял, как
бог-то все устроил, и плакать стал... А экзамен-то легкий-прелегкий был, так
что я его шутя бы и выдержал. Значит, не знал я,  дурачок, чего просил, но и
то исполнено, да еще с вразумлением.
     -  Ах  ты,  -  говорю,  - отец  Кириак,  отец  Кириак,  да  ты  человек
преутешительный!.. -  Расцеловал  я  его неоднократно,  отпустил и, ни о чем
более не расспрашивая,  велел ему с  завтрашнего же дня ходить  ко мне учить
меня тунгузскому и якутскому языку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Но отступив со своею суровостию от Кириака, я зато напустился на прочих
монахов  своего  монастырька,  от  коих,  по  правде сказать,  не  видал  ни
Кириакова простодушия и никакого дела  на службу  веры полезного: живут себе
этаким,  так  сказать, форпостом  христианства  в краю язычников,  а ничего,
ленивцы, не делают - даже языку туземному ни один не озаботился научиться.
     Щунял я их, щунял келейно и, наконец, с амвона на  них громыхну