ясь, шевелится эта стена,  которою  больному
представляется сукно, закрывающее дверь. А движение все идет своим  чередом.
Вот занавеса распахнулась, и из-за нее выступили две тени. У одной из них  в
руках лампада, закрытая прозрачною ладонью. Что это за виденье? Вот эти тени
взошли, остановились, вытянули вперед свои головы и, напрягая зрение,  долго
и пристально посмотрели на него, и потом неслышной стопой попятились назад и
скрылись. Складки  сукна  снова  упали,  и  опять  вокруг  густой  полумрак.
Блуждающий взор больного теперь не различает ничего  в  темном  покое,  хотя
больной не один здесь, а у него есть  очень  интересный  товарищ:  в  темном
углублении, в головах у него,  между  окном  и  высоким  массивным  комодом,
дремлет в мягком кресле Лариса.
     Какая чудная поза! Как хороши эти сочетания Греза, в очертании рисунка,
и Рембрандта, в туманном колорите! Но больной Подозеров не видит  ни  черных
ресниц, павших на матовые щеки, ни этой дремлющей руки,  в  которой  замерло
знакомое нам письмо Горданова, -  предательское  письмо,  писанное  в  утеху
Бодростиной, а также и в других видах, известных лишь самому Горданову.  Как
могла спать Лариса, только что прочитав такие унизительные для ее  самолюбия
строки? да и спала ли она? Нет, состояние, в котором она находилась, было не
сон. Получив около часу тому назад это  письмо,  она  решилась  вскрыть  его
только   здесь,   в   комнате   больного,   который   теперь   казался    ей
гением-хранителем. Прочитав присланный ей Гордановым короткий и наглый  указ
об отставке, она уронила голову, уронила руку и потеряла сознание.  Было  ль
жаль его?.. Нет. Любила ль она его?.. Бог весть, но она  была  сражена  тем,
что она, - красавица, которая не умела  придумать  себе  достойной  цены,  -
может быть пренебрежена и кинута как негодная и ничего не стоящая вещь!  Она
чувствовала в случившемся  не  только  обиду,  но  и  живую  несообразность,
которая требует разъяснения и выхода. Она ждала  и  жаждала  их,  и  они  не
замедлили.


        Глава тринадцатая
        Собака и ее тень

     За стеной, куда скрылись тени, началась шепотом беседа.
     - И ты с тем это и пришла сюда,  Катя?  -  внезапно  послышалось  из-за
успокоившихся полос сукна.
     Лариса тотчас же узнала голос генеральши Синтяниной.
     - Да; я именно с этим пришла, -  отвечал  ей  немножко  грубоватый,  но
искренний голос Форовой, - я давно жду  и  не  дождусь  этой  благословенной
минутки, когда он придет в такой разум, чтоб я могла  сказать  ему:  "прости
меня, голубчик Андрюша, я была виновата пред тобою, сама  хотела,  чтобы  ты
женился на моей племяннице, ну а теперь каюсь тебе в этом и сама тебя прошу:
брось ее, потому что Лариса не стоит путного человека".
     - Горячо сказано, Катя.
     - Горячо и праведно, моя милая.
     - Ну, в таком случае мне остается только порадоваться, что мы  с  тобой
сошлись на его крыльце, что он спит и что  ты  не  можешь  исполнить  своего
намерения.
     - Я его непременно исполню, - отвечала Форова.
     - Нет, не исполнишь: я уверена, что ты через минуту согласишься, что ты
не имеешь никакого права вмешиваться таким образом в их дело.
     - Ну, это старая песня; я много слыхала про эти  невмешательства  и  не
очень их почитаю. Нет, вмешивайся; если кому желаешь добра, так  вмешивайся.
А он мне просто жалости достоин.
     Слышно было, как Форова сорвала с себя шляпу и бросила ее на стол.
     - В этом ты права, - ответила ей тихо Синтянина.
     - Да как же не права? Я  тебе  говорю,  сколько  я  больная  лежала  да
рассуждала про нашу Ларису Платоновну, сколько теперь к мужу  в  тюрьму,  по
грязи шлепаю, или когда здесь над больным сижу, - все она у меня  из  головы
не идет: что она такое? Нет, ты расскажи мне, пожалуйста, что она такое?
     Синтянина промолчала.
     - Молчишь, - нетерпеливо молвила Катерина Астафьевна, - это, мать  моя,
я и сама умею.
     - Она... красавица, - сказала Синтянина.
     - То есть писанка, которою цацкаются, да, поцацкавшись, другому  отдают
как писаное яичко на Велик День.
     - Что же это позволяет тебе делать на ее счет такие заключения?
     - Из чего я так заключаю?..  А  вот  из  этого  письмеца,  которое  мне
какой-то благодетель прислал из  Москвы.  Возьми-ка  его  да  поди  к  окну,
прочитай. Синтянина встала и через минуту воскликнула:
     - Какая низость!
     - Да; вот и рассуждай. Вот тебе и красавица. Гордашка, и тот шлет отказ
как шест.
     - Анонимное письмо... копия... это все не стоит никакой веры.
     - Нет, это верно, да что в самом деле нам себе врать:  это  так  должно
быть. Я помню, что встарь говорили: красота без нравов -  это  приманка  без
удочки; так оно и есть; подплывает карась, повертится  да  и  уйдет,  а  там
голец толкнется, пескарь губами пошлепает, пока  разве  какой  шершавый  ерш
хапнет, да уж совсем слопает. Ларка... нет,  эта  Ларка  роковая:  твой  муж
правду говорит, что ее, как калмыцкую лошадь, один калмык переупрямит.
     В ответ на это замечание послышался только тихий вздох.
     - Да, вот видишь ли, и вздохнула? А хочешь ли я тебе скажу,  почему  ты
вздыхаешь? Потому, что ты сама согласна,  что  в  ней,  в  нашей  прекрасной
Ларочке, нет ничего достойного любви или уважения.
     Синтянина на это не  ответила  ни  слова,  а  голова  Ларисы  судорожно
оторвалась от  спинки  кресла  и  выдвинулась  вперед  с  гневным  взором  и
расширяющимися ноздрями.
     Форова не  прерывала  нити  занимающих  ее  мыслей  и  продолжала  свой
разговор.
     - Нет, ты не отмалчивайся, - говорила она, - мы здесь  одни,  нас  двух
никто третий здесь не слышит, и я у тебя  настоятельно  спрашиваю;  что  же.
уважаешь разве ты Ларису?
     - Уважаю, - решительно ответила Синтянина.
     - Лжешь! Ты честная женщина, ты никого не погубила и потому  не  можешь
уважать такую метелицу.
     - Она метелица, это правда, но это все оттого только, что она капризна,
- отвечала генеральша.
     - Да вот изволишь видеть: она только капризна,  да  пустоголова,  а  то
всем бы взяла.
     - Ну извини: у нее есть ум. .
     - Необыкновенно как умна! Цены себе даже не сложит, колочка не выберет,
на какой бы себя повесить! И то бы ей хорошо, а это еще лучше  того,  ступит
шаг да оглянется, пойдет вперед и опять воротится.
     - Все это значит только то, что у нее беспокойное воображение.
     - Ну, вот выдумай еще теперь беспокойное  воображение!  Все  что-нибудь
виновато, только не она сама! А я вам доложу-с одно, дорогая моя  Александра
Ивановна, что как вы этого не называйте,  -  каприз  ли  это  или  по-новому
беспокойное воображение, а с этим жить нельзя!
     Генеральша пожала плечами и отвечала:
     - Однако же люди живут с женщинами капризными.
     - Живут-с? Да, с ними живут и маются и  век  свой  губят.  Из  человека
сила-богатырь вышел бы, а кисейный рукав его на ветер пустит, и ученые  люди
вроде вас это оправдывают. "Женщина, женщина!" говорят. "Женщины несчастные,
их надо во всем оправдывать".
     - Я не оправдываю ни женщин, ни Ларисы, и, пожалуйста, прошу  тебя,  не
считай меня женским адвокатом;  бывают  виноватые  женщины,  есть  виноватые
мужчины.
     - Как же вы не оправдываете  Ларису,  когда  вы  ее  даже  уважаете?  -
настаивала майорша.
     - Я в Ларисе уважаю то, что заслуживает уважения.
     - Что же-с это, что, позвольте узнать? Что же вы в ней уважаете?
     - Она строгая, честная девушка.
     - Что-с?
     - Она  строгая  к  себе  девушка;  девушка  честная,  не  болтушка,  не
сплетница; любит дом, любит чтение и беседу умных людей. А все  остальное...
от этого ей одной худо.
     - Она строгая девушка? Она честная? Поздравляю!
     - Разве ты о ней каким-нибудь образом узнала что-нибудь нехорошее?
     - Нет, образом я ничего не  узнала,  а  меня  это  как  поленом  в  лоб
свистнуло... но только нечего про это, нечего... А я сказала, что  не  хочу,
чтоб Андрей Иванович принимал как святыню ее, обцелованную мерзкими  губами;
я этого не хочу и не хочу, и так сделаю.
     Разгорячившаяся Форова забылась и громко хлопнула по столу ладонью.
     - Да! - подтвердила она, - я так сделаю: дрянь ее бросила, а хорошему я
не дам с ней обручиться.
     - Дрянь бросила, а хороший поднимет, - проговорила Синтянина. -  -  Это
так нередко бывает, моя Катя.
     - Ну бывает или не бывает, а на этот раз так не будет!  Клянусь  Богом,
мужем моим, всем на  свете  клянусь:  этого  не  будет!  Подыми  только  его
Господь, а уж тогда я сама, я все ему открою, и он ее бросит.
     - Как же ты можешь за  это  ручаться?  Ну,  ты  скажешь  ему,  что  она
капризница, но большею частью все хорошенькие женщины капризны.
     - Нет, я и другое еще скажу.
     - Ну... ты, положим, скажешь, что она кого-то когда-то поцеловала,  что
ли... - произнесла, несколько затрудняясь, генеральша, - но что же из этого?
     - Так это ничего! Так это, по-твоему, ничего? Ну, не ожидала, чтобы ты,
ты,  строгая,  чистая  женщина,  девушкам  ночные   поцелуи   с   мерзавцами
советовала.
     - Я и никогда этого не советовала, но скажу, что это бывает. 244
     - И что это ничего?
     - Почти. Спроси, пожалуйста, по совести всех дам, не  случалось  ли  им
поцеловать мужчину до замужества, и ручаюсь, что редкой этого не  случалось;
а между тем это не помешало многим из них быть потом и очень хорошими женами
и матерями.
     - Ну, а я говорю, что  она  не  будет  ни  хорошей  женой,  ни  хорошей
матерью; мне это сердце мое сказало, да и  я  знаю,  что  Подозеров  сам  не
станет по-твоему рассуждать. Я видела, как он смотрел на нее,  когда  был  у
тебя в последний раз пред дуэлью.
     - Как он на нее смотрел? Я ничего особенного не видала.
     - Именно особенно: совсем не так, как глядел на нее прежде. Бровки-то с
губками, видно, уже наприторели, а живая душа за душу потянула.
     - Что это?.. другая любовь, что ли?
     - Да-с.
     - Это любопытно, - уронила с легким смущением в голосе генеральша.
     - А ты не любопытствуй, а то я ведь, пожалуй, и скажу.
     - Пожалуйста, пожалуйста, скажи.
     - Да ты же сама эта живая душа, вот кто!
     - Ну ты, Катерина, в самом деле с ума сходишь.
     - Нимало не схожу:  ты  его  любишь,  и  он  к  тебе  тоже  всей  душой
потянулся, и, придет время, дотянется.
     Генеральша еще более смущенным голосом спросила:
     - Что за вздор такой, как это он - дотянется?
     - Да отчего ж нет? Ты молода, ему тридцать  пять  лет,  а  мужу  твоему
дважды тридцать пять, да еще не с хвостиком ли? Иван Демьянович умрет, а  ты
за Андрюшу замуж выйдешь. Вот и весь сказ. Не желаешь, чтобы так было?
     Послышался шорох, и две женские фигуры в обеих смежных комнатах  встали
и  двинулись:  Лариса  скользнула  к  кровати  Подозерова  и  положила  свою
трепещущую руку на изголовье больного, а Александра Ивановна сделала шаг  на
середину комнаты и, сжав на груди руки, произнесла:
     - Нет, нет, ты лжешь! Видит Бог мое сердце, я  не  желаю  смерти  моему
мужу! Я желаю ему выздоровления, жизни, покоя и примирения со всем, пред чем
он не прав. И это так и будет: доктор сегодня сказал,  что  Иван  Демьянович
уже положительно вне всякой опасности, и мы поедем в  Петербург;  там  вынут
его пулю, и он будет здоров,
     - Да, да, все это вы сделаете, а все-таки будет  так,  как  я  сказала:
старому гнить, а молодым жить. Ты этого не хочешь, но тебе это желается; оно
так и выйдет.
     При этих новых словах Форовой фигура генеральши, обрисовавшаяся  темным
силуэтом на сером  фоне  густых  сумерок,  поднялась  с  дивана  и  медленно
повернулась.
     - Катя! это уже наконец жестоко! -  проговорила  она  и,  закрыв  рукой
лицо, отошла к стене. Она как бы чего оробела, и на веках  ее  глаз  повисли
слезы. В это же самое мгновенье, в  другой  комнате,  Лара,  упершись  одною
рукой в бледный лоб Подозерова и  поднимая  тоненьким  пальцем  его  зеницы,
другою крепко сжала его руку и, глядя перепуганным  взглядом  в  расширенные
зрачки больного, шептала:
     - Встаньте, встаньте же, встаньте! Проснитесь... я  люблю  вас!  Лариса
должна была  несколько  раз  кряду  повторить  свое  признание,  прежде  чем
обнаружилось  хотя  слабое  действие  того  волшебства,   на   которое   она
рассчитывала. Но она так настойчиво теребила  больного,  что  в  его  глазах
наконец блеснула слабая искра сознания, и он  вышел  из  своего  окаменелого
бесчувствия.
     - Слышите ли вы, слышите ли, что я говорю  вам?  -  добивалась  шепотом
Лара, во всю свою силу сжимая руку больного и удерживая пальцами другой руки
веки его глаз.
     - Слы...ш...ш...ш...у! - тихо протянул Подозеров.
     - Узнаете ли вы меня?
     - Уз...на... ю.
     - Назовите же меня, назовите: кто я?
     - Вы?..
     Больной вдруг вперил глаза в лицо  Лары  и  после  долгого  соображения
ответил:
     - Вы не она.
     Лариса выбросила из своих рук его руку, выпрямилась и,  закусив  нижнюю
губку, мысленно послала не  ему,  а  многим  другим  одно  общее  проклятие,
большая доля которого без раздела досталась генеральше.


        Глава четырнадцатая
        Раненого берут в плен

     Описанная неожиданная сцена между Ларисой и Подозеровым произошла очень
быстро и тихо, но тем не менее, нарушив безмолвие, царившее во все это время
покоя больного, она не могла утаиться от  двух  женщин,  присутствовавших  в
другой комнате, если бы внимание их  в  эти  минуты  не  было  в  сильнейшей
степени  отвлечено  другою  неожиданностью,  которая,  в  свою  очередь,  не
обратила на себя внимания Ларисы и Подозерова только потому, что первая была
слишком занята своими мыслями, а второй был еще слишком слаб для того, чтобы
соображать разом, что делается здесь и там в одно и то же время.
     Дело в том, что прежде чем Лара приступила к Подозерову  с  решительным
словом, на  крыльце  деревянного  домика,  занимаемого  Андреем  Ивановичем,
послышались тяжелые шаги, и в тот  момент,  когда  взволнованная  генеральша
отошла к стене, в темной  передней  показалась  еще  новая  фигура,  которой
нельзя было ясно разглядеть, но которую сердце майорши назвало ей по имени.
     Катерина  Астафьевна,  воззрясь  в  темноту,  вдруг   позабыла   всякую
осторожность, требуемую близостью больного и, отчаянно  взвизгнув,  кинулась
вперед, обхватила вошедшую темную массу руками и замерла на ней.
     Генеральша торопливо оправилась и зажгла спичкой свечу.  Огонь  осветил
пред нею обросшую косматую фигуру  майора  Филетера  Форова,  к  которому  в
исступлении самых  смешанных  чувств  ужаса,  радости  и  восторга,  припала
полновесная Катерина Астафьевна. Увидев при огне лицо мужа,  майорша  только
откинула назад голову и, не выпуская майора из рук, закричала: "Фор! Фор! ты
ли это, мой Фор!" - и  начала  покрывать  поцелуями  его  сильно  поседевшую
голову и мокрое от дождя и снега лицо.
     - Ты это? Ты? Говори же мне, ты или нет?  -  добивалась  она,  разделяя
каждое слово поцелуем, улыбкой и слезами.
     - Ну вот тебе на! Я или нет? Разумеется, я, - отвечал майор.
     - Господи! Я глазам своим не верю, что это ты!
     - Ну так поверь.
     Майорша не отвечала: она действительно, как бы  не  доверяя  ни  зрению
своему, ни слуху, ни осязанию,  жалась  к  мужу,  давила  его  плечи  своими
локтями и судорожно ерошила и сжимала в дрожащих руках его  седые  волосы  и
обросшую в остроге бороду.
     - Откуда же ты, да говори же скорее: убежал?.. Я тебя скрою...
     - Ничуть я не  убежал,  и  нечего  тебе  меня  скрывать.  Здравствуйте,
Александра Ивановна!
     Генеральша отвечала пожатием руки на его приветствие и со своей стороны
спросила:
     - Как это вы, Филетер Иванович? -  А  очень  просто:  сначала  на  цепь
посадили, а нынче спустили с цепи, - только и всего.  Следствие  затянулось;
Горданов с поручительством уехал, и меня, в сравнение  со  сверстниками,  на
поруки выпустили. Спасибо господину Горданову!
     - Да, спасибо ему, разбойнику, спасибо! Но что же  мы  стоим?  Иди  же,
дружочек, садись и расскажи, как ты пришел... Только  тихо  говори,  бедный.
Андрюша чуть жив.
     - Пришел я очень просто: своими ногами, а Андрей Иванович где же лежит?
     - Тут за стеной. Тише, он теперь спит, а мы с Сашутой тут  и  сидели...
Ее Ивану Демьянычу, знаешь, тоже легче... да;  Саша  повезет  его  весной  в
Петербург, чтоб у него вынули пулю. Не хочешь ли чаю?
     - Ничего, можно и чаю; я там привык эту дрянь пить.
     - Садись же, а я скажу человеку, чтобы поставил  самовар.  Ты  ведь  не
заходил домой... ты прямо?..
     - Прямо,  прямо  из  острога,  -  отвечал  майор,  усаживаясь  рядом  с
Синтяниной на диване и принимаясь за сооружение себе своей  обычной  толстой
папиросы.
     - Я боялся идти домой, - заговорил он,  обратясь  к  генеральше,  когда
жена его вышла. - Думал: войду в сумерках, застану одну Торочку: она" бедное
творенье, перепугается, - и пошел к вам; а у вас говорят, что вы  здесь,  да
вот как раз на нее и напал. Хотел было ей башмаки купить, да лавки  заперты.
А что, где теперь Лариса Платоновна?
     - Она, верно, дома.
     - Нет, я был у нее; ее дома нет. Я заходил к  ней,  чтобы  занять  пять
целковых для своего поручителя, да не нашел ев и отдал  ему  с  шеи  золотой
крест, который мне Торочка в остроге повесила.  Вы  ей  не  говорите,  а  то
обидится.
     - А кто же за вас поручился? Впрочем, что я  спрашиваю:  конечно,  друг
ваш, отец Евангел.
     - А вот же и не отец Евангел: зачем бы я Евангелу крест отдал?
     - И правда: я вздор сказала.
     -  Да,  кажется,  что  так.  Нет,  за  меня  не  Евангел  поручился,  а
целовальник Берко. Друг мой  отец  Евангел  агитатор  и  сам  под  судом,  а
следовательно, доверия не заслуживает. Другое дело жид  Берко;  он  "цестный
еврей". Но все дело не в том, а что я такое вижу... те!.. те!.. тише.
     Синтянина взглянула по направлению, по которому глядел в окно майор,  и
глазам ее представилась огненная звездочка. Еще мгновение, и  эта  звездочка
вдруг красным зайцем перебежала по соседской крыше и закурилась дымом.
     - Пожар! по  соседству  пожар,  у  соседей!  -  задыхаясь,  прошептала,
вбегая, Форова.
     Майор, жена его и генеральша  выбежали  на  крыльцо  и  убедились,  что
действительно в двух шагах начинался пожар и что огонь через несколько минут
угрожал  неминуемою  опасностью  квартире  Подозерова.  Больного  надо  было
спасать: надо было его взять и перенести, но  куда?  вот  вопрос.  Неужто  в
гостиницу? Но в гостиницах так беспокойно и бесприютно. К  Форовым?  но  это
далеко, и потом у них тоже не Бог весть какие  поместительные  чертоги...  К
Синтяниным?.. У тех, разумеется, есть помещение, но  генерал  Иван  Демьяныч
сам очень слаб, и  хотя  он  давно  привык  верить  жене  и  нечего  за  нее
опасаться,  однако  же  он  подозрителен,  ревнив;  старые   страсти   могут
зашевелиться. Это промелькнуло в голове  генеральши  одновременно  с  мыслью
взять к себе больного, и промелькнуло особенно  ясно  потому,  что  недавние
намеки насчет ее чувства к Подозерову были так живы и, к крайнему ее  стыду,
к крайней досаде ее, не совсем безосновательны.
     "Вот и казнь! - подумала она. - Вот и начинается казнь! Над  чем  бы  я
прежде не остановилась ни одного мгновения, над тем я теперь размышляю  даже
тогда, когда дело идет о спасении человека..."
     Но пока генеральша предавалась этим размышлениям, на дворе и  на  улице
закипела уже пожарная суматоха, и через минуту  она  должна  была  неизбежно
достичь до ушей больного и перепугать, а  может  быть,  и  убить  его  своею
внезапностью.  Настала  крайняя  необходимость  сейчас  же   решиться,   что
предпринять к его спасению, - а между тем все только ахали и охали. Катерина
Астафьевна бросалась то на огород, то за ворота, крича:  "Ах,  Господи,  ах,
Николай угодник, что делать?" Синтянина же, решив взять ни на  что  несмотря
больно