это  самое  неприятное  место,  и  я  им  совершенно
недовольна разумеется  если  Егор  Егорович  говорит,  что  это  нужно  для
будущего., то я в его мужские дела не мешаюсь, но все, что я вижу,  все,  во
что я вникаю в течение  дел  по  его  должности,  то,  по-моему,  это  такая
мизерность, которою способному человеку даже стыдно заниматься.
 - Какие же места вам, - спрашиваю, - нравятся больше губернаторских?
 - Ах боже мой! да мало ли нынче дел для  способного  человека:  идти  в
нотариусы, идти в маклера, в поверенные по делам, - у нас ведь  есть  связи:
наконец, издавай газету или журнал и громи, и разбивай, и поднимай  вопросы,
и служи таким образом молодому поколению, а не правительству.
 В это  время  разговор  наш  прервался  приходом  губернатора,  который
возвратился  с  видом  тяжкого  утомления  и,  пожав  мне  молча  с  большим
сочувствием руку, бережно усадил меня в кресло.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 - Мы говорим здесь, Грегуар, о тебе, - начала губернаторша. -  Господин
Ватажков находит, что твое  место  лучшее  из  всех,  на  какое  ты  мог  бы
рассчитывать.
 Я поспешил поправить редакцию этой фразы и восстановил свои слова в  их
точном смысле.
 - Помилуйте, мало ли дела теперь способному человеку,  -  отвечал  мне,
махнув рукою, губернатор и сейчас же добавил: - но я ничего не имею и против
этого места и здесь способный человек  мог  бы,  и  очень  бы  мог  кое-что
делать, если бы  только  не  эта  вечная  путаница  всех  слов,  инструкций,
требований и... потом эти наши суды-с!.. - Губернатор зажмурил глаза и пожал
плечами. - Вы здесь уже  несколько  дней,  так  вы  должны  были  слышать  о
разбирательстве купца, избившего мещанина по его якобы собственной просьбе?
 Я отвечал, что мне это известно.
 - Это верх совершенства! - воскликнул губернатор и, захохотав, добавил:
- А еще хотим всех ру-с-си-фи-ци-ро-ва-ть... А  кстати,  -  обернулся  он  к
жене, - ты знаешь, наш фортепианный  настройщик  совсем  руссифицировался  -
принял православие, а потому просит об определении.
 Губернатор в последней фразе очень хорошо  передразнил  виденного  мною
полячка, а губернаторша в это время вскинула в глаз стеклышко, и передо мною
опять явился самый грозный геральдический лев.
 - И ты, Грегуар, дашь ему какое-нибудь место?  -  спросила  она  строго
мужа.
 - Ну, не знаю, друг мой... пока еще ничего не знаю, - отвечал несколько
потерянно губернатор.
 - Я надеюсь, что не дашь.
 - Это почему?
 - Изменнику! я этого не позволяю.
 - Ну, вот видишь, как ты скора: не позволяешь поляку  переменить  веры,
не разобравши, для чего он это делает? Почему же ты  не  допускаешь,  что  у
него могло случиться и довольно искренне?
 - Полно, бога ради! Он не так глуп, чтобы придавать значение  поповской
стрижке: все веры вздор, - творец всего кислород.
 - Ну, хорошо, это так, я допускаю, что  единственный  бог  есть  бог  -
кислород, но твой полячок беден... "жена  и  дзеци",  а  им  нужно  дрова  и
свечи... Ах, как все вы, господа, даже самые гуманнейшие, в сущности  злы  и
нетерпимы! Ну, ну, сделал бедный человек что-нибудь для того,  чтоб  усвоить
возможность воспользоваться положением дел... ну, ну, что вам от этого, tre
chaud (Очень жарко (франц.).) или froid(Холодно (франц.)). Ничуть не бывало:
вокруг вас все обстоит благополучно, и ничто не волнуется, кроме собственной
вашей нетерпимости. Удивительно, как это у нас повсюду развился этот  талант
подуськивать, - проговорил он,  оборачивая  ко  мне  довольное,  благодушным
матом розового либерализма  подернутое  лицо.  -  Я  часто,  слушая  похвалы
нынешнему веку, говорю себе:  нет,  я  старовер!  Помилуйте,  что  такое  за
прогресс в этом воинственном настроении? Я тебя  рву  за  руки,  а  ты  меня
тянешь за ноги... Гони, догоняй, бей!.. уле-ле,ату его, и все за что? За то,
что ты как-нибудь  не  так  крестишься  или  не  так  думаешь...  Помилуйте!
помилуйте! что это такое?
 Ты поляк, ты немец, ты москаль... Да что это за вздор, я вас спрашиваю?
Не все ли равно люди? Бог, говорят, даже и жидов Манной кормил, а  теперь  я
должен всех их из города выгнать... Я больше бога, что ли? И это прогресс! И
это девятнадцатый век! Нет, я старовер -  и  неисправимый  старовер.  И  где
здесь, не понимаю, дипломатические соображения? Я решительно не  знаю,  чего
смотрят у нас? Помилуйте: нам ли считаться, например, с Англией? Где  у  нас
Дерби? Дайте мне Дерби! Он у них из плохеньких, но а нам еще  ничего-с  нам
еще был бы хорош-с! Дайте его мне, и я его приспособлю, но нет-с его-с,  вот
в чем дело! Нам ли ссориться с кем-нибудь в Европе,  когда  у  нас  на  свои
самые пустые домашние дела способных людей нет. Где он у нас  -  человек?  Я
часто слышу о способных людях, но на чем  же  испытываются  их  способности?
Нет, дайте ему задачу... Да этого мало-с у нас  еще  ни  в  чем  настоящего
движения нет у нас никакой, ровно никакой жизни нет:  все...  фикции,  одни
фикции! Пожалуйста, загляните только в газеты... что  это  такое?  Все  ведь
стоит! Разве это печать, которая всегда вертится  вокруг  да  около?  А  тут
обрусение, армия, споры, Бокк, Фадеев, Ширрен, Самарин, Скарятин,  Катков...
Что это, спрашиваю вас,  за  особы?..  А  о  них  спор,  раздор,  из-за  них
дробление на партии, а дела делать некогда и некому. Нет-с, я старовер, и  я
сознательно старовер, потому что я знал лучшее время, когда все  это  только
разворачивалось  и  распочиналось  то  было  благородное  время,  когда   в
Петербурге школа устраивалась возле школы, и молодежь, и наши дамы, и  я,  и
моя жена, и ее сестра... я  был  начальником  отделения,  а  она  была  дочь
директора... но мы все, все были вместе: ни чинов, ни  споров,  ни  попреков
русским или польским происхождением и симпатиями, а все заодно,  и...  вдруг
из Москвы пускают интригу, развивают ее, находят в Петербурге пособников,  и
вот в позапрошлом году, когда меня послали сюда, на  эту  должность,  я  уже
ничего  не  мог  сгруппировать  в  Петербурге.  Я   хотел   там   хорошенько
обстановиться и приехать сюда с своими готовыми людьми, но, понимаете, этого
уже нельзя, этого уже невозможно было сделать, потому что все на себя печати
поналожили: тот абсолютист, тот конституционалист, этот радикал... и  каждый
хочет, чтобы я держал его сторону... Да что это за вздор такой,  господа?  К
чему, позвольте мне узнать, я стану держать чью-нибудь сторону?.. Я вовсе не
вижу на то причины! Кто я и что я, это дело моей совести и должно оставаться
моею тайной... И, наконец, все это глупость я понимаю абсолютизм,  конечно,
не по-кошелевски я  имею  определенные  чувства  к  республикам  известного
строя, к республикам с строгим и умным правлением, но... (губернатор  развел
руками), но... конституционное  правительство...  извините  меня,  это  черт
знает что!.. Но, впрочем, я и  в  этом  случае  способен  не  противоречить:
учредите закрытую баллотировку, и тогда, я не утаюсь, тогда я  выскажусь,  и
ясно выскажусь я буду знать тогда,  куда  положить  мой  шар,  но...  иначе
высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда  начала  всех,
так сказать, направлений бродят и имеют более или менее  сильных  адептов  в
самых влиятельных сферах, и кто восторжествует -  неизвестно,  -  нет-с,  je
vou fai mo comlimet(Благодарю вас (франц.).), * я даром и себе и  семье
своей головы свернуть не хочу, и... и,  наконец,  -  губернатор  вздохнул  и
договорил: - и, наконец, я в настоящую минуту  убежден,  что  в  наше  время
возможно одно направление -  христианское,  но  не  поповско-христианское  с
запахом  конопляного  масла  и  ладана,  а  высокохристианское,  как  я  его
понимаю...
 Он сложил котелочкой два пальца левой руки и,  швыряя  во  все  стороны
тихие щелчки, от которых будто должно было летать  что-то  вроде  благодати,
шептал:
 - Мир, мир и мир, и на все стороны мир. - вот  что  должно  быть  нашей
задачей в данную минуту, потому что cocordia arva  re  crecut  -  малые
вещи становятся великим согласием, - вот что читается на червонце, а мы  это
забываем, и зато у нас нет ни  согласия,  ни  червонцев.  Вот  вам  и  тема
садитесь и пишите!
 Я молчал, а губернатор хлебнул воды и перевел дух.
 - Вам навязывают труд о сельских больницах, - заговорил он  после  этой
поправки. - Это всегда так у нас свежий, способный человек - его  сейчас  и
завалят хламом нет, а вы дайте человеку идти самому  пусть  он  сам  берет
себе вопрос и работает... Я разработать ничего не могу  -  некогда  я  могу
бросить мысль - вот мое дело, - и он опять начал пускать на воздух щелчки...
- Но я должен иметь людей, способных поднять, подхватить мою мысль на лету и
развить ее... тоже на лету, а таких  людей  нет,  положительно  нет.  И,  не
забудьте, их у нас нигде теперь нет! Их  у  самого  Горчакова  нет...  я  по
крайней мере их там  не  вижу.  То  же  самое,  что  везде-с...  Возятся  со
славянским вопросом, и ни взад, ни вперед! Разве так надо? Если б это  вести
как  должно,  то  есть  если  бы  не  скрывать,  что,   с   одной   стороны,
панславистский вопрос - это вопрос революционный что вообще  национальности
- дело аристократическое, ибо мужику-с все  равно,  русский  с  него  подати
берет или нерусский, а насильственно обрусить никого нельзя,  потому  что...
был-с век созидания искусственных монархий, а теперь...
 Губернатор бросил свои руки по разным направлениям и проговорил:
 - Теперь-с вот  что:  теперь  век  разъединения  всяких  насильственных
политических сцеплений, и против этого бороться глупо-с... Извините,  бросая
мысли, я увлекаюсь, но вы это оформите мягче.
 Я  только  поглядел  на  этого  мечтателя...  Нет,  думаю,  сам,  брат,
оформливай, что набросал.
 Он, вероятно, заметил мое недоумение и спросил, намерен ли я служить.
 - Нет, - отвечаю, - отнюдь не намерен.
 - А почему?
 Я хотел было сказать, что неспособен но, думаю, попадусь скажет:  "да
неспособным-то и служить", и ответил, что мое здоровье плохо.
 - Полноте, бога ради!  Нынешняя  служба  никого  не  изнуряет.  Василий
Иванович говорил мне, что вы нуждаетесь в  некоторых  материалах  для  своей
работы о больницах. Чудак этот Василий  Иванович!  -  вставил  губернатор  с
добродушной улыбкой. - Труженик вечный, а мастер - никогда! Я как увидел его
- сказал это, и не ошибся.
 - А я  его  очень  люблю,  -  сухо  заметила  губернаторша,  выбрасывая
стеклышко из глаза и делаясь  опять  из  страшного  льва  просто  неприятной
женщиной.
 - И я, мой друг, его люблю, - отозвался губернатор, - но не могу  же  я
его способностям давать больше цены, чем они стоят. Не могу  я  ему  ставить
пять баллов, когда ему следует два... только  два!  Он  прекрасный  человек,
mai il et ore... он ограничен, - перевел мне  его  превосходительство  и
добавил, что он велел Фортунатову пустить меня в канцелярию,  где  мне  "все
откроют", и просил меня быть с ним без чинов и за чем только  нужно  -  идти
прямо к нему, в чем даже взял  с  меня  и  слово.  Для  первого  визита  мне
показалось довольно.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 Я поблагодарил, раскланялся и ушел обласканный,  но  очень  недовольный
собой. Что это за вздорное знакомство? Противно  даже.  Зато,  думаю,  более
меня не позовут, потому что, верно,  и  я  им,  в  свою  очередь,  не  очень
понравился. Но Фортунатов зашел вечером и поздравляет:
 - Прекрасно, - говорит, - ты себя держал, ты верно все больше молчал.
 - Да, - говорю, - я молчал.
 - Ну вот, губернатор тебя нашел очень дельным и даже велел сегодня же к
нему писаря прислать: верно хочет "набросать мыслей" и будет просить тебя их
развить а губернаторша все только сожалеет, что не могла  с  тобой  наедине
поговорить.
 - О чем же? Мы с ней и так, кажется, много говорили и  о  поляках  и  о
призваниях.
 - Ну, да про поляков теперь уж все пустое, с полгода тому беда  была  у
нас.  Тут  есть  полячок,  Фуфаевский,  -  он  все   нашим   дамам   будущее
предсказывает по линиям рук да шулерничает, - так он ее напугал, что на  ней
польская кровь где-то присохла. Она, бедняга, даже ночью, как  леди  Макбет,
по губернаторскому дому все ходила да стонала: "Кровь  на  нас,  кровь!  иди
прочь, Грегуар, на тебе кровь!" Ну, а тому от нее идти  прочь  неохота:  вот
она его этим и переломила на польскую сторону... Да все это вздор.  Она  мне
что-то другое о тебе говорила. О  чем  бишь  она  хотела  от  тебя,  как  от
способного человека, узнать?.. Да! вспомнил: ей надо знать, открыто или  нет
средство, чтобы детей в реторте приготовлять?
 - Это, - говорю, - что за глупость?
 - Писано, - говорит она, - будто было про  это,  а  ей  непременно  это
нужно: она дошла по книжке Пельтана,  что  женщины  сами  виноваты  в  своем
уничижении, потому что сами рождают своих угнетателей. -  Она  хочет,  чтобы
дети в ретортах приготовлялись, какого нужно пола  или  совсем  бесполые.  Я
обещал ей, что ты насчет этих реторт пошныряешь по литературе и скажешь  ей,
где про это писалось и как это делать.
 - Ты, - говорю, - шут гороховый и циник.
 - Нет, ей-богу, - говорит, - я ей обещал, -  да  еще  сам,  каналья,  и
смеется.
 - Ну, а успел обещать, так умей сам и исполнять как знаешь.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 Целую ночь я однако ж продумал, лежа в постели: что это за люди  и  что
за  странный  позыв  у  них  к  самой  беспричинной  и   самой   беззаветной
откровенности? Думал, решал и ничего не решил а наутро только что сел  было
за свою записку, как вдруг является  совсем  незнакомый  господин,  среднего
роста,  белый,  белобрысый,  с  толстыми,  бледными,  одутловатыми   щеками,
большими выпуклыми голубыми глазами и розовыми губками сердечком.
 Вошел он очень торопливо, размахивая фуражкой, плюхнул прямо на стул  у
моего письменного стола и,  усевшись,  отрекомендовался  Семеном  Ивановичем
Дергальским.
 Говорит картавя, присюсюкивая и сильно поплевывая в собеседника.
 - Плишел, - говорит, - к вам с доблым намелением, вы человек чузой и не
видите, что с вами тволят. Кто вас лекомендовал Фольтунатову?
 Я отвечал, что мы с Фортунатовым старые знакомые.
 - Плесквельно, это плесквельно! - заговорил мой  гость.  -  Фольтунатов
пельвый подлец! Извините меня: он вась  длуг,  но  я  плезде  всего  цестный
целовек и го-волю плявду. Это он вас повел к губельнатолю?
 - Он. - Ах, мельзавец! Извините, я говолю  всегда  плямо.  Он  ведь  не
плявитедь  канцелялии,  а  фокусник  он  сам  и  есть  "севельный   маг   и
вольсебник". Он хитл  как  челт.  Длугие  плячут...  Но,  позвольте,  я  это
на-писю.
 Я подал ему карандаш, а он написал прячут и продолжал:
 - Да-с плячут от начальства новых людей, а он налосьно всех подводит и
члесь то бесплистлястным слывет, а потом всех в дуляцкие кольпаки  налязает.
Я самое тлюдное влемя в западных губельниях слюзил, и полезен был, и нагляды
полючал, потому сто я плямой на-стояссий лусский целовек... Я не хитлец, как
он, сто баляхнинским налечием говолит, а сам и  насым  и  васым,  хузе  зида
Иоськи, что ваксу плодает а я, видите, я даже на визитных  кальточках  себя
не маскилую... - и с этим он  подал  мне  свою  карточку,  на  которой  было
напечатацо: Семен Иванович Дергальский - почтовый люстратор. -  Видите,  как
плямо иду, а он ботвинью и бузянину лопает,  а  люсских  людей  выдает  ляху
Фуфаевскому. Он сказал мне: "я тебя с  губельнатолом  сблизу  и  всех  ляхов
здесь с ним выведесь"... как самого  способного  целовека  меня  пледставил.
Губельнатоль плосил меня: "будьте, говолит, моим глазом и ухом, потому сто я
хоть знаю все, сто делается в голоде, а сто из голода..." Но, позвольте, это
я написю.
 И он написал: в городе, и продолжал снова:
 - "Сто из голода выезжает, это только вы одни мозете знать". Я  на  это
для обьсей пользы согласился,  а  Фольтунатов  мне  так  устлоил,  что  я  с
губельнатолом говолить не мог.
 - Отчего же?
 - Потому сто  губельнатолша  всегда  тут  зе  вельтится:  Фольтунатову,
подлецу, это на луку: ему она не месяет потому сто он  пли  ней  налесно  о
лазных вздолях говолит: как детей в летолтах плиготовлять и тому подобное, а
сам подсовывает ее музу сто хоцет к подписи, мелзавец, а я долзен  был  дело
лясказать, что я за день плолюстлиловал,  кто  о  цем  писет,  -  а  она  не
выходит. Я как настояссий слузбист плямо посол, плямым путем, и один лаз пли
нрй плямо сказал  ему:  "васе  плевосходительство,  мы  о  таких  вестях  не
плиучены говолить пли тлетьем лице", а  она  сейцас:  "Это  и  пликласно!  -
говолит, - Глегуал, выди, мой длуг, вон, пока он долозит!"  Сто  я  тут  мог
сделать? Я нацинаю говолить и, наконец, забываю, сто это она,  а  не  он,  и
говолю, сто Фуфаевский послал своему блату в Польсу письмо, стоб  он  выслал
ему сюда для губельнатолсы симпатицескую польскую блошку, стобы под  платьем
носить а она как вскочит... "Глегуал! - кличит, -  лясполядись  сейчас  его
уволить! он меня обидел", - и с  тех  пол  меня  в  дом  не  плинимают.  Тут
Фольтунатов как путный и вмесялся. "Позвольте, говолит, вам объяснить:  ведь
он это  не  со  злым  умыслом  сказал:  он  хотел  сказать,  сто  Фуфаевский
выписывает для губельнатолсы польскую блошку, а сказал  блошку..."  Но  нет,
позвольте каландаш, а то вы тоже этого не поймете.
 Дергальский схватил карандаш и написал четко б-р-о-ш-к-у.
 - Вот ело о цем дело! - продолжал он, - и это им Фольтунатов  объяснил,
да кстати и всемлазблаговестил и сделал меня сутом голоховым,  а  для  чего?
для того, сто я знал, сто он губельнатолу яму лоет.
 - Он... губернатору яму роет?
 - А как зе? Я знаю, сто он ему один лаз дал подписать, и  куда  он  это
хотел отплавить. Вот посмотлите, - и дает бумагу, на которой написано: "Отца
продал, мать заложил и в том руку приложил", а подписано имя  губернатора...
- Я это знал, - продолжал Дергальский, - и стлемился  после  ссолы  все  это
сообссить, но мне  не  довеляют,  а  почему?  потому  сто  меня  Фольтунатов
сумаседсим и дулаком поставил, а подлец Фуфаевский на меня козла из  конюсни
выпустил, а козел мне насквозь бок логами плополол и изувецил меня пли  всех
поселеди улицы. Я тли месяца  в  постели  лезал  и  послал  самую  плавдивую
залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на  смех
завели дело "о плободании меня козлом с  политическими  целями  по  польской
интлиге" и во влемя моей болезни в Петелбулг статью послали  "о  полякуюссем
козле", а тепель, после того как это напецатано, уж я им нимало  не  опасен,
потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом. Я вазные,  очень  вазные  весси
знаю, но не могу сказать, потому сто все, сто я ни  сказю,  только  на  смех
поднимают: "егo-де и козел с политическими целями бил".  Мне  тепель  одному
делать нецего: я собилаю палтию и плисол вас плосить: составимте палтию.
 - Позвольте, - говорю, - против кого же мы будем партию составлять?
 - Плотив всех, плотив Фольтунатова, плотив всех пледателей.
 - Да я здесь, - отвечаю, - новый человек и ни в какие  интриги  входить
не хочу.
 - Не хотите? а если не хотите в интлиги входить, ну так вы плопали.
 - Напротив, со мной все очень доверчивы и откровенны!
 Дергальский вскочил и захохотал.
 - Поздлявляю! - заговорил он, -  поздлявляю  вас!  Откловенны...  здесь
всегда с того начинается... все откловенны!.. Они как слепни все  на  нового
целовека своих яиц накладут, а потом целвяки-то выведутся да вам скулу всю и
плоглызут...Поздлявляю! Тепель вы много от них слысали длуг пло длуга, -  ну
и попались тепель все вас и  станут  подозлевать,  что  вы  их  длуг  длугу
выдаете. Не вельте им! никому не вельте! Не интлиговать здесь тепель  никому
нельзя - повельте, нельзя. Дазе когда вы интлигуете - меньше глеха вы тогда
на одной столоне... Мой вам совет: составимте палтию.
 - Нет-с, - отвечаю, -  я  ни  к  какой  партии  здесь  принадлежать  не
намерен, я сделаю свое дело и уеду.
 - Нет-с, вы так не  сделаете  сначала  все  так  говолят,  а  как  вам
голяцего за козу зальют, так и не уедете. Генелал Пеллов тож