бы и все смотрел
на свой живот, как это делают какие-то чудаки в Индии. У очень многих  людей
в их прошедшем есть порядочное болото, но что  же  пользы  возиться  в  этом
болоте? Лучше поскорее встать да отряхнуться и идти доброй дорогой.
     Так она и жила, "отряхнувшись", и не хотела жить иначе, и, несмотря  на
все ее "порядочное болото в прошлом", личность ее стала казаться  светлою  и
получила такую привлекательность,  что  к  ней  широко  запылала  любовь  во
множестве сердец.
     Ее дочери, которые унаследовали не все ее свойства,  напрасно  боялись,
что ее пассаж со вторым браком повредит их карьере:  одна  из  этих  дочерей
очень скоро и очень приятно разочаровалась в этом, потому что прибывший в их
местность для принятия наследства молодой сын именитого вельможи,  князь  Z.
один раз побывав у тети Полли, так полюбил ее, и ее Гильдегарду,  и  все  их
семейство, что не захотел оставаться чужим этой семье и  твердо  настоял  на
том, чтобы ему был разрешен брак с ее старшею дочерью, с тою самою Сусанной,
которая была груба к матери, стыдилась ее беременности, - а потом еще  более
стыдилась этой своей выходки и сделалась образцом дочерней любви и  уважения
к матери.
     Это было наградою тете Полли,  которая  сама  себя  почитала  "во  всех
статьях неисправною" и никого не  бралась  исправлять,  но  до  самозабвения
восторгалась, когда видела, что люди "ни от чего исправляются".
     Ни от чего!..
     Она была бы до слез смущена, если бы ей доказали, что это "ничто"  была
сама она, ушедшая "от своего болота".
     Так преобразил ее тот, кто жалеет об утрате одной  овцы  и,  хватившись
ее, оставляет девяносто девять овец, идущих своею дорогою, и ищет в кустах и
тернии потерявшую путь одну овцу, и находит ее, берет ее на  свои  священные
руки, и несет, и радуется, и  дает  радость  всем,  кому  понятна  и  дорога
радость, что ожил человек!
     Личных утешений тетя Полли с тех  пор  не  искала,  но  они  ее  иногда
находили, и одно такое прекрасное утешение осветило ее закат: ее  зять,  муж
Сусанны,  отличился  благороднейшею   деятельностью   при   "освободительных
работах" в царствование Александра II. И тетя,  при  получении  известия  об
этом, плакала радостными слезами на груди у своей Гильдегарды  и  сама  себя
перебивала словами:
     - Нет, за что же?.. За что мне так много дано, когда я так мало стою!
     Но, увлекаясь воспоминаниями  о  тете  Полли,  я  отступаю  от  порядка
повествования, с которым здесь пора кончить.
     Возвращаюсь к тому, когда тетушка приехала к нам в деревню,  измученную
голодом, которому уже был виден предел, но к которому теперь  присоединились
повальные болезни; они сложили на землю половину живущих и навели  уныние  и
страх на другую половину,

XIX

     Тетя Полли собственно была вызвана к нам отцом, который описал ей  наше
унылое состояние, и она сейчас же приехала вместе с Гильдегардою и  привезла
успокоение и радости.
     Эта женщина всегда привозила с собою,  во-первых,  свою  непобедимую  и
никогда ее не оставлявшую благородную веселость;  а  потом  непременно  всем
людям и детям по подарку. Дарить - это была ее слабость и ее радость, и  она
имела удивительную способность всех помнить  и  всякому  подобрать  подарок,
подходящий по его потребности и по вкусу.
     Женщинам дарились головные платки, горничным - ситцы на платья, лакею -
"отрез на жилет", кучеру - "касандрийская рубаха", скотнику -  рукавицы,  но
более всего  привозилось  дешевых  алых  лент  -  деревенским  девчонкам  на
"косоплетки". Эти косоплетки, нарезанные кусочками соответственного размера,
тетя всегда имела у себя в запасе в кармане платья, и где  бы  ни  встретила
девчонку, она подзывала ее к себе и дарила всегда с шуткою:
     - Девки! девки! подите ко мне, я вас осчастливлю!..  Нате  вам  в  косы
заплетите... Ты чернуха - тебе вот ленточка алая, а ты белый таракан -  тебе
лучше будет синенькую...
     "Осчастливленные" просиявали от счастия и с  разгоревшимися  глазенками
бежали за тетей и просили, чтобы к  алой  была  прибавлена  синенькая,  а  к
синенькой - аленькая, и тетя увлекалась радостью детей и им не отказывала, а
иногда брала девочек и целовала их не совсем чистые лица, приговаривая:
     - Ах вы, рожицы!.. Тоже щеголихи!.. Нате вам, чумазые! нате!
     И ленты летели в  толпу,  и  деревня  расцвечалась  пестротою  девичьих
косоплеток.
     Видно было, что "баловница приехала".
     Было ли после этого чему удивляться, что эта "баловница" (сколько у нее
было прозваний!..) было в то же время и общая любимица и что такое лицо, как
она, в лихую годину сразу одним  своим  появлением  наполняла  сердца  людей
доверием и упованием, облегчающими в значительной мере всякое горе и "всякую
язю в людех"?!
     А тетя Полли и Гильдегарда теперь и пришли к нам с  нарочитою  целью  -
принести облегчение больным, которых было полдеревни и  которые  валялись  и
мерли в своих промозглых избах без всякой помощи.
     Какая это была болезнь - я не помню, но знаю, что над распознаванием ее
по правилам науки никто не трудился. Уездные врачи (которых  тогда  было  по
одному на уезд) делали только судебные "вскрытия", а лечить больных  времени
не имели; отец мой обладал "Лечебником штаб-доктора Егора  Каменецкого",  но
не имел дара лечить; матушка боялась заразы, а  француз-доктор,  женатый  на
нашей богатой соседке, бывшей княгине Д*, еще в самом начале голодного  года
покинул жену и уехал от снежных сугробов России на свою цветущую  родину,  а
оттуда в палящие степи  Африки,  где  охотился  на  львов  вместе  с  Клодом
Жераром.  Мы  были  совершенно  беспомощны  и  знали  о  болезни,  убивавшей
крестьян, только такие симптомы, что у них сначала "заболит голова, а  потом
на нутре сверлит, а потом весь человек  слаб  сделается"  и  валяется,  пока
"потмится в лице, и дух вон".
     У тетушки и у Гильдегарды  Васильевны  был  талант  к  лечению  больных
крестьян, и им это было нипочем так как они не боялись заразиться.  Болезнь,
которою умирали наши крестьяне, началась было на деревне и у тети Полли,  но
там ей не дали развиться. Тетя и Гильдегарда тотчас же отделяли  больных  из
семьи и клали их в просторную столярную мастерскую, где  и  лечили  их,  чем
знали, с хорошим успехом.
     Теперь у них все было благополучно, и они явились на помощь  к  нам  во
всеоружии своей духовной мощи и знаний и с запасом  потребных  лекарств.  Но
более всего полезен был их мощный дух, присутствие которого  сразу  изменяло
весь ход и настроение нашей жизни.
     Тетя Полли не успела еще снять с себя  в  передней  свой  темно-зеленый
шелковый ватошник, как уже давала тон и направление.
     Первые слова ее были к отцу:
     - Ну что это за стыд!.. мы проехали всю вашу деревню и  не  слыхали  ни
как гусь гогочет, ни как корова мычит. Здравствуй, брат!..  Или  у  вас  уже
совсем нет коров?
     Отец поцеловал у нее обе руки и отвечал, что на деревне осталась, всего
одна корова у старосты.
     - Ах да!.. И правда!.. Я ее, должно быть,  видела...  Бурая?..  Но  мне
показалось, что это неживое чучело.
     Такой разговор произошел еще  на  самом  пороге,  и  затем  это  так  и
продолжалось в живом и  энергичном  тоне  и  с  одним  и  тем  же  над  всем
преобладающим стремлением поставить все ниже забот о деревне.
     Тетя ласкала нас более руками и взглядами и в то же время задавала отцу
вопросы, требовавшие  немедленного  исполнения  ее  просьб  или  приказаний,
которые вытекали из каждого обстоятельства и шли одно за другим  в  быстром,
но стройном порядке.
     Тетя спрашивала:  "Сколько  больных  на  деревне?"  И  видя,  что  отец
затрудняется точным ответом, сейчас же сама за него отвечала:
     - Ты не знаешь?.. Это недурно  для  начала  со  стороны  христианина  и
помещика средней руки!.. А могу ли я видеть твоего старосту или кого-нибудь,
кто у тебя есть поумнее и у кого меньше упрямства и предрассудков?.. У  тебя
был, я помню, где-то за усадьбой пустой половень.
     - Он сгорел, - отвечал отец.
     - Вот как!.. Верно, от грозы?
     - Нет, - мои дураки там колдовали с человечьим салом.
     - Как это?
     Отец рассказал ей известную историю со свечой  из  Кожиенова  сала,  от
которой сгорел половень.
     Тетя пила чай и слушала историю без улыбки, без ужаса и  без  гримас  и
только посмотрела вбок на Гильдегарду,  которая  тоже  окинула  ее  ответным
взглядом, и было ясно, что им не надо было говорить  более,  чтобы  понимать
друг друга.
     Когда был кончен рассказ о свече и о всем том, что записано выше в этих
воспоминаниях, тетя Полли вздохнула и сказала:
     - Да!.. здесь юдоль плача... Голод ума, голод сердца и голод души.  Вот
моток, в котором не знаешь, за какую нить хвататься!..  Дмитрий  Ростовский,
впрочем, говорил в дворцовой церкви, что он извиняет, когда люди "за  нуждою
и утеснениями забывают о высшем". И теперь уж надо  помогать  одной  низшей,
грубой нужде. Лучше  сделают  когда-нибудь  после  другие,  а  не  мы.  Если
половень сгорел, я прошу ригу и помещу в ней больных. Это первое дело  -  их
надо сейчас отделить. Мы уже отдохнули и теперь обойдем с  Гильдегардой  все
избы и сосчитаем всех больных и потом их сейчас же перевезть...
     - Больные не пойдут со своих печей и лавок, - заметил отец.
     - Ну, мы постараемся убедить их, чтоб они пошли, а в крайнем  случае...
мы их возьмем и унесем.
     - Насильно?
     Тетя посмотрела в глаза отцу и, помолчав минуту, ответила:
     - А хотя бы и насильно!.. Как странно! Разве ты и я мы все ими  владеем
по их доброй воле? Пустяки! того, кто тонет, берут за волосы  и  вытаскивают
на сильно... Это очень грубо, но совершенно необходимо. Соломы, верно, нет у
вас, чтобы настлать кучами постелей по всей  риге?..  Это  очень  жаль,  но,
может быть, есть конопляная костра? Есть? Ну вот и прекрасно, - обойдемся  с
ней... Пока мы  с  Гильдегардой  будем  на  деревне,  возьми  на  себя  труд
наблюсти, чтобы здоровые натаскали в ригу сухой  костры  и  наклали  ее  для
больных кучками... Вели делать этак... как большие котлеты, в рост человека,
- и в головах - повыше, а  к  ногам  -  пониже.  Через  час  там  уже  будут
больные... Твоя жена не может нам помогать? Отец тихо ответил:
     - Она боится.
     - Ну и не нужно ее... Кто боится, тем это и  вредно.  А  мы  сейчас  же
идем!
     Проговорив это, она уже стояла и покрывала свою кучерявую голову мягким
платком, а Гильдегарда  Васильевна  надевала  свою  высокую,  с  широчайшими
полями, соломенную шляпу.

XX

     Тетя и Гильдегарда  взяли  в  карманы  крошечный  карманный  фонарик  с
рефлектором (для осмотра горла), флакон  с  какой-то  жидкостью  и  записную
книжку и ушли.
     Отец предлагал им провожатого, но они не взяли,  и  сказали,  что  надо
зайти подряд в каждую избу.
     - На вас могут напасть собаки.
     - Полно, пожалуйста! Собаки такие почтенные животные - они  знают,  кто
идет не с дурным намерением, и будут с нами вежливы.
     И действительно, собаки повсеместно отнеслись  к  ним  превосходно,  но
все-таки экспедиция их не обошлась без приключения: бурая  корова  Дементия,
которую тетя оскорбила, назвав ее "неживым чучелом", доказала, что  она  еще
жива, и когда Гильдегарда, проходя мимо нее, остановилась, чтобы поощрить ее
ласкою, тощая буренка немедленно подняла голову, сдернула  с  англичанки  ее
соломенную шляпу и быстро удалилась с  нею  на  середину  самой  глубокой  и
непроходимой лужи, где со вкусом и съела шляпу, к неописанному  удовольствию
тети Полли, которая над этим очень смеялась, а  англичанка,  потеряв  шляпу,
повязалась своим носовым платком и окончила обход в этом уборе.
     До вечера было сделано множество вещей: в риге было  настлано  двадцать
семь постелей из сухой костры, и на них уложили соответственное число людей,
освободив от производимого ими смрада тесные избы, в  которых  мостились  их
семейства. При этой "эвакуации" насилий не было, но имели свое место энергия
и настойчивость обеих женщин, которые сами при этом работали до  изнеможения
и не пришли обедать до темного вечера,
     Матушка долго и напрасно ждала их и сердилась. Обед весь перестоялся  и
был испорчен. Отец стыдился покинуть тетю  и  англичанку  одних  с  больными
мужиками и бабами и тоже  оставался  в  риге:  он  помогал  им  раскладывать
больных и защищать их от сквозного ветра в импровизированном для них бараке.
     Им там было холодновато, но они тотчас же стали легче дышать, а в то же
время безопаснее и легче дышалось и тем, которые остались у себя в избах.
     Отец, тетя и Гильдегарда пришли в дом, когда уже был вечер, и ели скоро
и с  аппетитом,  а  говорили  мало.  На  лицах  у  обеих  женщин  как  будто
отпечаталось то выражение, какое  они  получили  в  ту  минуту,  когда  тетя
проговорила:
     - Это ужасно: круглый голод - голод ума, сердца и души... И тогда уже -
всякий голод!
     Ни тетя, ни Гильдегарда не были теперь  разговорчивы  и  даже  отвечали
суховато и как бы неохотно,
     Мать им сказала:
     - Извините за обед... Он весь перешел, - вы сами виноваты, что дотянули
обед до звезды.
     Гильдегарда ее, кажется, не поняла; но  тетя,  разумеется,  поняла,  но
небрежно ответила:
     - До звезды!.. Ах да... и  ты  права:  мы  в  самом  деле  очень  любим
звезды... их видеть так  отрадно.  Там  ведь,  без  сомнения,  живут  другие
существа, у которых, может быть, нет столько  грубых  нужд,  как  у  нас,  и
потому они, должно быть, против нас лучше, чище, меньше самолюбивы и  больше
сострадательны и добры...
     - Но ведь это фантазия, - заметила мама. Тетя ей не отвечала.
     - Притом, мы все очень грешны,  -  зачем  нам  мечтать  так  высоко!  -
молвила мать, конечно без всякого намека для тети.
     Тетя ее слышала и произнесла тихо:
     - Надо подниматься.
     - Да ведь как это сказать...
     Матушка, кажется, побоялась сбиться с линии, а  тетя  ничего  более  не
говорила: она озабоченно копошилась, ища что-то в своем  дорожном  бауле,  а
Гильдегарда в это время достала из темного кожаного  футляра  что-то  такое,
что я принял за  ручную  аптечку,  и  перешла  с  этим  к  окну,  в  которое
смотрелось небо, усеянное звездами.
     Мама вышла. Тетя закрыла баул, подошла к столу, на котором  горели  две
свечки, и обе их потушила, а потом подошла к англичанке и  тихо  ее  обняла.
Они минуту стояли молча, и вдруг по комнате понеслись какие-то прекрасные  и
до сей поры никому из нас не знакомые звуки. То,  что  я  принял  за  ручную
аптечку, была концертина, в ее тогдашней примитивной форме, но звуки ее были
полны и гармоничны, и под их аккомпанемент Гильдегарда и тетя  запели  тихую
песнь - англичанка пела густым контральто, а тетя Полли высоким фальцетом.
     Они пели "cantique" {Гимн, песнопение (франц.).} на текст  "Приходящего
ко мне не изгоню вон" (Иоанна VI, 37), и слова их песни  перед  звездами  (в
русском переводе) были таковы;

      Таков как есть, -  во имя крови,
      За нас пролитой на кресте,
           За верой, зреньем и прощеньем,
           Христос, я прихожу к тебе.

     Я был поражен и тихой гармонией этих стройных  звуков,  так  неожиданно
наполнивших дом наш, а простой смысл дружественных  слов  песни  пленил  мое
понимание. Я почувствовал необыкновенно полную радость  оттого,  что  всякий
человек сейчас же, "таков  как  есть",  может  вступить  в  настроение,  для
которого нет расторгающего значения времени и пространства. И мне  казалось,
что как будто, когда они тронулись к нему "за верой, зреньем и прощеньем", и
он тоже шел к ним навстречу, он подавал им то, что делает иго его  благим  и
бремя его легким...
     О, какая это была минута! я уткнулся лицом в спинку  мягкого  кресла  и
плакал впервые слезами неведомого мне до сей поры счастья, и это довело меня
до  такого  возбуждения,  что  мне  казалось,  будто   комната   наполняется
удивительным тихим светом, и свет этот плывет сюда прямо со звезд, пролетает
в окно, у которого поют две пожилые женщины, и затем озаряет внутри меня мое
сердце, а в то же время все мы - и голодные мужики и  вся  земля  -  несемся
куда-то навстречу мирам...
     О, если бы за все скорби жизни земной еще раз получить такую минуту при
уходе из тела!
     Этот вечер, который я вспоминаю теперь, когда  голова  моя  значительно
укрыта снегом житейской зимы, кажется, имел для меня  значение  на  всю  мою
жизнь.

XXI

     На другой день перед обедом, когда тетя Полли и Гильдегарда, с  помощью
отца и двух дворовых, перекладывали в риге больных на  свежие  подстилки  из
кострики, на которую разостлали рогожи, в ригу неожиданно вошел  исчезнувший
по осени с  нашего  горизонта  майор  Алымов,  а  за  ним  шли  его  легавый
"Интендант" и мальчик с табачным кисетом и с трубкой.
     Я почему-то сразу понял, что майор напрасно вошел сюда, что  ему  здесь
не место, и точно то же самое, очевидно, - подумал мой отец, который, увидав
майора, слегка покраснел, передал мне в руки  полоскательницу  с  уксусом  и
губкой, а сам пошел скорым шагом навстречу Алымову и, здороваясь с ним одною
рукою, другою дал знак мальчику, чтобы он удалил отсюда собаку.
     - Ах да!.. здесь гошпиталь! - заметил Алымов. - Это  интересно.  Я  еще
теперь только еду домой... Я всю зиму летал и своим мужикам не  мешал  жить,
как им угодно... Ведь мы им, право, только мешаем...  Они  сами  -  чудесный
народ и всегда как-нибудь обойдутся... А вы  представьте  меня,  пожалуйста,
вашей сестрице: я об ней много наслышан.
     Отец представил его обеим дамам, но те поклонились ему через плечо,  не
отрываясь от своего дела, и отец увел его в дом, а один из дворовых, подавая
тете дегтярное мыло и воду, чтобы вымыть руки, доложил ей вкратце,  что  это
за человек г. Алымов и какую он штуку сделал, вымочив в навозной жиже  рожь,
чтобы сделать ее несъедобной.
     Тетя перевела это по-английски Гильдегарде, а та прошептала: "О,  God!"
{О боже! (англ.).} и сконфузилась как ребенок.
     Алымов уже не мог ожидать встретить у этих женщин симпатии и за  обедом
напрасно старался втянуть тетю в разговоры: она или молчала, или говорила  с
нами, то есть с детьми, а Гильдегарда вовсе не вышла к столу, потому  что  у
нее разболелась голова.
     Новый гость мог беседовать только с моими родителями,  да  и  то  отец,
по-видимому, не рад был ни его визиту, ни говорливости, но мама в  этот  раз
была к нему внимательна...
     Она в душе недолюбливала тетю Полли, которая всегда  "брала  все  не  в
меру": то была "проказница", а потом стала "фантазерка" и теперь  развела  у
нас в доме близкое и опасное сношение с больными людьми, чего maman  никогда
бы не допустила!
     Maman умела говорить  немножко  "в  пику"  тем,  чьи  "правила"  ей  не
нравились,  и  присутствие  майора  Алымова  давало  ей   прекрасный   повод
поиронизировать над причудами и выдумками "филантропок", затеи которых будто
нимало не полезны для нашего народа, так как наш народ превосходно  верит  в
бога, и бог спасет его от всяких бедствий.
     Алымов был совершенно тех же  мнений  и  при  конце  обеда  резюмировал
разговор:
     - Вот я ни во что не мешался... И прекрасно! - К чему?..  Я  знаю,  что
всех спасти нельзя, и нечего пробовать! Не правда ли?.. А если нельзя помочь
всем, то  какое  право  мы  имеем  делать  одним  людям  предпочтение  перед
другими... Не правда ли? Если уже спасать, то спасать всех  людей!..  Это  я
понимаю... Не правда ли? Но если я этого не  могу,  то  я  не  мешаюсь...  Я
отхожу в сторону и ничего не порчу,  и...  по  крайней  мере  я  не  посеваю
зависти одних к другим, как это на Западе, где все  гниет,  а  не  понимают,
отчего гниет? Не правда ли?.. Но у нас этого нет...  И  вот,  когда  я  могу
сделать серьезное и существенное дело, которое я, как хозяин, давно задумал,
я его и делаю - я возвращаюсь на мой  пост,  и  все  мои  крестьяне  получат
ровно! и если они не