к-то птичья фамилия и не то с "люди", не то с "како" начинается...
   - Ах, да оставьте вы его фамилию в покое.
   - Я этак-то вот много кого: по местам сейчас тебе найду, а  уж  фамилию
не припомню. Ну, только  входит  этот  полковник;  начинает  это  со  мною
шутить, да на ушко и спрашивает:
   "Что, - говорит, - это за барышня такая?"
   Она совсем барыня, ну, а он ее барышней назвал: очень она еще  моложава
была на вид.
   Я ему отвечаю, кто она такая.
   "Из провинции?" - спрашивает.
   "Это, - говорю, - вы угадали - из провинции".
   А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в
таком чине - любил, чтоб женщина была хоть  и  на  краткое  время,  но  не
забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питерские, знаешь, чай,  сам,
сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой  девки  на
голове волос больше, чем у них правил.
   - Ну-с, Домна Платоновна?
   "Ну, сделай, - говорит, - милость, Домна Панталоновна", - у них это,  у
полковых,  у  всех  все  такая  привычка:   не   скажет:   Платоновна,   а
_Панталоновна_. - "Ну-с,  -  говорит,  -  Домна  Панталоновна,  ничего,  -
говорит, - для тебя  не  пожалею,  только  ограничь  ты  мне  это  дело  в
порядке".
   Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только  бровями  этак,
понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".
   "Невозможно?" - говорит.
   "Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороший,  не  объясняю,  потому
это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя
попробую".
   А он сейчас мне:  "Нечего,  -  говорит,  -  тут,  Панталониха,  словами
разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей
передай".
   - И вы их, - спрашиваю, - передали?
   - А ты вот лучше  не  забегай,  а  если  хочешь  слушать,  так  слушай.
Рассуждаю я, взявши у него эти деньги,  что  хотя,  точно,  у  нас  с  нею
никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст  мне  ей
такой сделать, ну только, зная эти  петербургские  обстоятельства,  думаю:
"Ох, как раз она еще, гляди, и сама рада, бедная, будет!" Выхожу я к ней в
свою маленькую комнатку, где мы сидели-то, и, говорю:  "Ты,  -  говорю,  -
Леканида  Петровна,  в  рубашечке,  знать,  родилась.  Только  о   деньгах
поговорили, а оне, - говорю, - и вот оне", да бумажку-то перед ней  кладу.
Она: "Кто это? как это? откуда?" - "Бог, - я говорю,  -  тебе  послал",  -
говорю ей громко, а на ушко-то шепчу: "Вот этот барин, -  сказываю,  -  за
одно твое внимание тебе посылает...  Прибирай,  -  говорю,  -  скорей  эти
деньги!"
   А она, смотрю, слезы у нее по глазам и на стол кап-кап, как гороховины.
С радости или с горя - никак не разберу, с чего эти слезы.
   "Прибери, - говорю, - деньги-то да выдь на минутку в ту  комнату,  а  я
тут покопаюсь..." Довольно тебе кажется, как  я  все  это  для  нее  вдруг
прекрасно устроила?
   Смотрю я на Домну Платоновну: ни бровка у нее не моргнет, ни уста у нее
не лукавят; вся речь ее проста, сердечна; все лицо ее выражает одно доброе
желание пособить бедной женщине и страх, чтоб это внезапно  подвернувшееся
благодетельное событие как-нибудь не расстроилось, - страх не за  себя,  а
за эту же несчастную Леканиду.
   - Довольно тебе этого? Кажется, все, что могла, все я для нее  сделала,
- говорит, привскакивая и ударяя рукою по столу, Домна Платоновна,  причем
лицо ее вспыхивает и  принимает  выражение  гневное.  -  А  она,  мерзавка
этакая! - восклицает Домна Платоновна, - она с этим самым  словом  -  мах,
безо всего, как сидела, прямо на лестницу и гу-гу-гу: во всю  мочь  ревет,
значит. Осрамила! Я это в свой уголок скорей; он тоже за шапку  да  драла.
Гляжу вокруг себя - вижу, и платок  она  свой  шейный,  так,  мериносовый,
старенький платчишко, - забыла. "Ну, постой  же,  -  думаю,  -  ты,  дрянь
этакая! Придешь ты, гадкая, я тебе этого так не подарю". Через день, не то
через два, вернулась это я к себе домой, смотрю - и она  жалует.  Я,  хоть
сердце у меня на ее невелико, потому что я  вспыльчива  только,  а  сердца
долго никогда не держу, но вид такой ей даю, что сердита ужасно.
   "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".
   "Здравствуй, - говорю, - матушка! За платочком, что ля, пришла?  -  вон
твой платок".
   "Я,  -  говорит,  -  Домна  Платоновна,  извините   меня,   так   тогда
испугалась".
   "Да, - говорю ей, - покорно вас, матушка, благодарю. За мое же к вам за
расположение вы такое мне наделали, что на что лучше желать-требовать".
   "В  перепуге,  -  говорит,  -  я  была,  Домна  Платоновна,   простите,
пожалуйста".
   "Мне, - отвечаю, - тебя прощать нечего, а что мой дом не такой, чтоб  у
меня шкандалить, бегать от меня по лестницам  да  визги  эти  свои  всякие
здесь поднимать. Тут, - говорю, - и жильцы благородные живут, да и хозяин,
- говорю, - процентщик - к нему что минута народ идет, так  он  тоже  этих
визгов-то не захочет у себя слышать".
   "Виновата я, Домна Платоновна. Сами вы посудите, такое предложение".
   "Что ж ты, -  говорю,  -  такая  за  особенная,  что  этак  очень  тебя
предложение это оскорбило? Предложить, - говорю, - всякому это вольно, так
как ты женщина нуждающая; а ведь тебя насильно никто не брал, и зевать-то,
стало быть, тебе во все горло нечего было".
   Простить просит.
   Я ей и простила, и говорить с ней стала, и чаю чашку палила.
   "Я к вам, - говорит, - Домна Платоновна, с просьбой: как бы  мне  денег
заработать, чтоб к мужу ехать".
   "Как же, мол, ты их, сударыня, заработаешь? Вот был  случай,  упустила,
теперь сама думай; я  уж  ничего  не  придумаю.  Что  ж  ты  такое  можешь
работать".
   "Шить, - говорит, - могу; шляпы могу делать".
   "Ну, душечка, - отвечаю ей, - ты лучше  об  этом  меня  спроси;  я  эти
петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю; с этой работой-то, окромя
уж того, что ее, этой работы,  достать  негде,  да  и  те,  которые  ею  и
давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, -  говорю,  -  давно
голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали".
   "Так как же, - говорит, - мне быть?" - и опять руки ломает.
   "А так, - говорю, - и быть, что было бы не коробатиться;  давно  бы,  -
говорю, - уж другой бы день к супругу выехала".
   И-и-их, как она опять на эти мои слова вся как вспыхнет!
   "Что это, -  говорит,  -  вы,  Домна  Платоновна,  говорите?  Разве,  -
говорит, - это можно, чтоб я на такие скверные дела пустилась?"
   "Пускалась же, - говорю, - меня про то не спрашивалась".
   Она еще больше запламенела.
   "То, - говорит, - грех  мой  такой  был,  _увлечение_,  а  чтобы  я,  -
говорит, - раскаявшись да собираясь к мужу, еще на такие  подлые  средства
поехала - ни за что на свете!"
   "Ну, ничего, - говорю, - я, матушка, твоих слов не понимаю.  Никаких  я
тут подлостей не вижу. Мое, - говорю, - рассуждение такое, что когда  если
хочет себя женщина на настоящий путь поворотить, так должна она всем  этим
пренебрегать".
   "Я, - говорит, - этим предложением пренебрегаю".
   Очень, слышь, большая барыня! Так там с своим с конопастым безо всякого
без путя сколько время валандалась,  а  тут  для  дела,  для  собственного
покоя, чтоб на честную жизнь  себя  повернуть  -  шагу  одного  не  может,
видишь, ступить, минутая уж ей одна и та тяжела очень стала.
   Смотрю опять на Домну Платоновну - ничего в ней нет такого,  что  лежит
печатью  на  специалистках  по  части  образования  жертв   "общественного
недуга", а сидит передо  мною  баба  самая  простодушная  и  говорит  свои
мерзости с  невозмутимою  уверенностью  в  своей  доброте  и  непроходимой
глупости госпожи Леканидки.
   - "Здесь, - говорю, - продолжает Домна  Платоновна,  -  столица;  здесь
даром, матушка, никто ничего не даст и шагу-то для тебя не ступит, а не то
что деньги".
   Этак поговорили - она и пошла. Пошла она, и недели с две, я  думаю,  ее
не было видно. На конец того дела является голубка вся опять  в  слезах  и
опять с своими охами да вздохами.
   "Вздыхай, - говорю, - ангел мой, не вздыхай, хоть грудь надсади, но как
я хорошо петербургские обстоятельства знаю, ничего тебе от твоих  слез  не
поможется".
   "Боже мой! - сказывает, - у меня уж, кажется,  как  глаза  от  слез  не
вылезут, голова как не треснет, грудь болит.  Я  уж,  -  говорит,  -  и  в
общества сердобольные обращалась: пороги все обила - ничего не выходила".
   "Что ж, сама ж, - говорю, - виновата. Ты бы меня расспросила,  что  эти
все общества значат. Туда, - говорю, -  для  того  именно  и  ходят,  чтоб
только последние башмаки дотаптывать".
   "Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".
   "Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало  не  удивляюсь,  потому
горе только одного рака красит, но помочь  тебе,  -  говорю,  -  ничем  не
могу".
   С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже,  правду  сказать,
уж и надоела.
   "Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего  от  этого  не
поможется; а умнее сказать, надо покориться".
   Смотрю, слушает с плачем и - уж не сердится.
   "Ничего, - говорю, - друг любезный, не поделаешь: не ты первая,  не  ты
будешь и последняя".
   "Занять бы, - говорит, - Домна Платоновна, хоть рублей пятьдесят".
   "Пятидесяти копеек, - говорю, - не займешь,  а  не  то  что  пятидесяти
рублей - здесь не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей
в руках - точно, да не умела ты их брать", так что ж с тобой делать?"
   Поплакала она и ушла. Было это как раз, помню, на Иоанна  Рыльского,  а
тут как раз через два дня живет-праздник: иконы Казанский  божьей  матери.
Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось - с  вечера  я  это  к
одной купчихе на  Охту  ездила  да,  должно  быть,  простудилась  на  этом
каторжном перевозе, - ну, чувствую я себя,  что  нездорова;  никуда  я  не
пошла: даже и у обедни не была; намазала себе нос салом и сижу на постели.
Гляжу, а Леканида  Петровна  моя  ко  мне  жалует,  без  бурнусика,  одним
платочком покрывшись.
   "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".
   "Здравствуй, -  говорю,  -  душечка.  Что  ты,  -  спрашиваю,  -  такая
неубранная?"
   "Так, - говорит, - на минуту, - говорит, - выскочила", - а сама,  вижу,
вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так
меня тут же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе,  чуть  ли  ее
Дисленьша не выгнала.
   "Или, - спрашиваю, - что у  вас  с  Дисленьшей  вышло?"  -  а  она  это
дерг-дерг себя за губенку-то, и хочет, вижу, что-то сказать, и заминается.
   "Говори, говори, матушка, что такое?"
   "Я, - говорит, - Домна Платоновна, к вам". А я молчу.
   "Как, - говорит, - вы, Домна Платоновна, поживаете?"
   "Ничего, - говорю, - мой друг. Моя жизнь все одинаковая".
   "А я... - говорит, - ах, я просто совсем с ног сбилася".
   "Тоже, - говорю, - видно, и твое все еще одинаково?"
   "Все то же самое, - говорит. - Я уж, - говорит, - всюду кидалася. Я уж,
кажется, всякий свой стыд позабыла; все ходила к богатым людям просить.  В
Кузнечном переулке тут, говорили, один богач  помогает  бедным  -  у  него
была; на Знаменской тоже была".
   "Ну, и много же, - говорю, - от них вынесли?"
   "По три целковых".
   "Да и то, - говорю, - еще много. У меня, - говорю, - купец  знакомый  у
Пяти углов живет, так тот разменяет рубль  на  копейки  и  по  копеечке  в
воскресенье и раздает. "Все равно, - говорит, -  сто  добрых  дел  выходит
перед богом". Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, - этого, - говорю,
- я думаю, во всем Петербурге и человека  такого  нет  из  богачей,  чтобы
даром дал".
   "Нет, - говорит, - говорят, есть".
   "Кто ж это, мол, тебе говорил? Кто такого здесь видел?"
   "Да одна дама мне говорила... Там у этого богача мы с нею  в  Кузнечном
вместе дожидали. Грек, говорит, один есть на Невском: тот много помогает".
   "Как же это, - спрашиваю, - он за здорово живешь, что ли, помогает?"
   "Так, - говорит, - так, просто так помогает. Домна Платонов на".
   "Ну, уж это, - говорю, - ты мне, пожалуйста, этого лучше и не ври. Это,
- говорю, - сущий вздор".
   "Да что же вы, - говорит, - спорите, когда эта дама сама про себя  даже
рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз  как  пойду,
говорит, так пятьдесят рублей".
   "Врет, - говорю, - тебе твоя знакомая дама".
   "Нет, - говорит, - не врет".
   "Врет, врет, - говорю, - и врет. Ни в  жизнь  этому  не  поверю,  чтобы
мужчина женщине пятьдесят рублей даром дал".
   "А я, - говорит, - утверждаю вас, что это правда".
   "Да ты что ж, сама, что ли, - говорю, - ходила?"
   А она краснеет, краснеет, глаз куда деть не знает.
   "Да вы, - говорит, - что. Домна Платоновна,  думаете?  Вы,  пожалуйста,
ничего такого не думайте! Ему восемьдесят лет. К нему много дам  ходят,  и
он ничего от них не требует".
   "Что ж, - говорю, - он красотою, что ли, только вашею освещается?"
   "Вашею? Почему же это, - говорит, - вы опять так утверждаете,  что  как
будто и я там была?" А сама так, как розан, и закраснелась.
   "Чего ж, - говорю, - не утверждать? разве не видно, что была?"
   "Ну так что ж такое, что была? Да, была".
   "Что ж, очень, - говорю, - твоему счастию рада, что побывала в  хорошем
доме".
   "Ничего, - говорит, - там нехорошего  нет.  Я  очень  просто  зашла,  -
говорит, -  к  этой  даме,  что  с  ним  знакома,  и  рассказала  ей  свои
обстоятельства... Она, разумеется, мне сначала сейчас те  же  предложения,
что и все делают... Я не захотела; ну, она и  говорит:  "Ну  так  вот,  не
хотите ли к одному греку богатому сходить? Он ничего не  требует  и  очень
много хорошеньким женщинам помогает. Я вам, - говорит, - адрес дам. У него
дочь на фортепиано учится, так вы будто как учительница придете, но к нему
самому ступайте, и ничего, - говорит, - вас стеснять не  будет,  а  деньги
получите".   Он,   понимаете,   Домна    Платоновна,    он    уже    очень
старый-престарый".
   "Ничего, - говорю, - не понимаю".
   Она, вижу, на мою недогадливость сердится.  Ну,  а  я  уж  где  там  не
догадываюсь: я все отлично это понимаю, к чему оно клонит, а  только  хочу
ее стыдом-то этим помучить, чтоб совесть-то ее взяла хоть немножко.
   "Ну как, - говорит, - не понимаете?"
   "Да так, - говорю, - очень просто не понимаю, да и понимать не хочу".
   "Отчего это так?"
   "А оттого, - говорю, - что это отврат и противность, тьпфу!" Стыжу  ее;
а она, смотрю, морг-морг и кидается ко мне на плечи, и целует,  и  плачучи
говорит: "А с чем же я все-таки поеду?"
   "Как с чем, мол, поедешь? А с теми деньгами-то, что он тебе дал".
   "Да он мне всего, - говорит, - десять рублей дал".
   "Отчего так, - говорю, - десять? Как это - всем пятьдесят, а тебе всего
десять!"
   "Черт его знает!" - говорит с сердцем.
   И слезы даже у нее от большого сердца остановились.
   "А то-то, мол, и есть!.. видно, ты чем-нибудь ему не потрафила. Ах  вы,
- говорю, - дамки вы этакие, дамки! Не лучше ли, не  честнее  ли  я  тебе,
простая женщина, советовала, чем твоя благородная посоветовала?"
   "Я сама, - говорит, - это вижу".
   "Раньше, - говорю, - надо было видеть".
   "Что ж я, - говорит, - Домна  Платоновна...  я  же  ведь  теперь  уж  и
решилась", - и глаза это в землю тупит.
   "На что ж, - говорю, - ты решилась?"
   "Что ж, - говорит, - делать. Домна Платоновна, так, как вы  говорили...
вижу я, что ничего я не могу пособить себе. Если  б,  -  говорит,  -  хоть
хороший человек..."
   "Что ж, - говорю, чтоб много ее словами не конфузить, - я, - говорю,  -
отягощусь, похлопочу, но только уже и ты  ж  смотри,  сделай  милость,  не
капризничай".
   "Нет, - говорит, - уж  куда!.."  Вижу,  сама  давится,  а  сама  твердо
отвечает: "Нет, - говорит, - отяготитесь,  Домна  Платоновна,  я  не  буду
капризничать". Узнаю тут от нее, посидевши, что эта  подлая  Дисленьша  ее
выгоняет, и то есть не то что выгоняет, а и  десять  рублей-то,  что  она,
несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее
и выгнала и бельишко - какая там у нее была рубашка да перемывашка - и  то
все обобрала за долг и за хвост ее, как кошку, да на улицу.
   "Да знаю, - говорю я, - эту Дисленьшу".
   "Она, - говорит, - Домна Платоновна,  кажется,  просто  торговать  мною
хотела".
   "От нее, - отвечаю, - другого-то ничего и не дождешься".
   "Я, - говорит, - когда при деньгах была, я ей не раз помогала, а она со
мной так обошлась, как с последней".
   "Ну, душечка, - говорю, - нынче ты благодарности в  людях  лучше  и  не
ищи. Нынче чем ты кому больше добра делай, тем он только готов тебе за это
больше напакостить. Тонет, так топор сулят, а  вынырнет,  так  и  топорища
жаль".
   Рассуждаю этак с ней и ни-и-и думаю того,  что  она  сама,  шельма  эта
Леканида Петровна, как мне за все отблагодарит.
   Домна Платоновна вздохнула.
   -  Вижу,  что  она  все  это  мнется  да  трется,  -  продолжала  Домна
Платоновна, - и говорю: "Что ты хочешь сказать-то? Говори - лишних  бревен
никаких нет; в квартал надзирателю доносить некому".
   "Когда же?" - спрашивает.
   "Ну, - говорю,  -  мать  моя,  надо  подождать:  это  тоже  шах-мах  не
делается".
   "Мне, - говорит, - Домна Платоновна, деться некуда".
   А у меня - вот ты как зайдешь когда-нибудь ко мне, я тебе тогда  покажу
- есть такая каморка, так, маленькая такая, вещи там я свои,  какие  есть,
берегу, и если случится какая тоже дамка, что места ищет иногда или случая
какого дожидается, так в то время отдаю. На эту пору каморочка у меня была
свободна. "Переходи, - говорю, - и живи".
   Переход ее весь в том и был, что в чем пришла, в том  и  осталась:  все
Дисленьша, мерзавка, за долги забрала.
   Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье - купец один  мне  дарил:
чудное платье, крепрошелевое, не то шикшинетеневое, так как-то  материя-то
эта называлась, - но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница
не потрафила, да я,  признаться,  и  не  люблю  фасонных  платьев,  потому
сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.
   Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она  это  платьишко,
отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло.  Пошла  я,
сударь мой, в Штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими,
с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку  -  ну,  одним
словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни  самой  посмотреть,  ни
людям показать. Даже сама  я  не  утерпела,  пошутила  ей:  "Франтишка,  -
говорю, - ты какая! умеешь все как к лицу сделать".
   Живем мы после этого вместе неделю, живем  другую,  все  у  нас  с  нею
отлично: я по своим делам, а она дома  остается.  Вдруг  тут-то  дело  мне
припало к одной не то что к дамке, а к настоящей барыне,  и  немолодая  уж
барыня, а такая-то, прости господи!.. звезда  восточная.  Студента  все  к
сыну в гувернеры искала. Ну, уж я знаю, какого ей надо студента.
   "Чтоб был, - говорит, - опрятный; чтоб не из этих, как  вот  шляются  -
сицилисты, - они не знают небось, где и мыло продается".
   "На что ж, - говорю, - из этих? Куда они годятся!"
   "И, - говорит, - чтоб в возрасте был, а не дитею бы смотрел; а то  дети
его и слушаться не будут".
   "Понимаю, мол, все".
   Отыскала я студента: мальчонке  молоденький,  но  этакий  штуковатый  и
чищеный, все сразу понимает. Иду-с я теперь с  этим  делом  к  этой  даме;
передала ей адрес; говорю: так и так, тогда и тогда будет, и извольте  его
посмотреть, а что такое если не годится - другого, - говорю, -  найдем,  и
сама ухожу. Только иду  это  с  лестницы,  а  в  швейцарской  генерал  мне
навстречу и вот он. И этот самый генерал, надо тебе  сказать,  хоть  он  и
штатский, но очень образованный. В доме у  него  роскошь  такой:  зеркала,
ланпы, золото везде, ковры, лакеи в перчатках, везде это духами  накурено.
Одно слово, свой  дом,  и  живут  в  свое  удовольст