скоро же опять начали с Левонтием говорить, но
только не о божестве, потому что он был сильно против меня начитавшись,  а
об окрестности, к чему ежечасный предлог  подавали  виды  огромных  темных
лесов, которыми шел путь наш. Обо всем этом своем московском  разговоре  с
Левонтием я старался позабыть и решил наблюдать только одну  осторожность,
чтобы нам с ним как-нибудь не набежать на  этого  старца  Памву  анахорита
(*62), которым Левонтий прельщался и о котором я сам слыхал  от  церковных
людей непостижимые чудеса про его высокую жизнь.
   "Но, - думаю себе, - чего тут много  печалиться,  уж  если  я  от  него
бежать стану, так он же сам нас не обретет!"
   И идем мы опять мирно и благополучно  и,  наконец,  достигши  известных
пределов, добыли слух, что изограф  Севастьян,  точно,  в  здешних  местах
ходит, и пошли его искать из города в город, из села  в  село,  и  вот-вот
совсем по его свежему  следу  идем,  совсем  его  достигаем,  а  никак  не
достигнем. Просто как сворные псы бежим, по двадцати,  по  тридцати  верст
переходы без отдыха делаем, а придем, говорят:
   "Был он здесь, был, да вот-вот всего с час назад ушел!"
   Бросимся вслед, не настигаем!
   И вот вдруг на одном таком переходе  мы  с  Левонтием  и  заспорили:  я
говорю: "нам надо идти направо", а он спорит: "налево", и,  наконец,  чуть
было меня не переспорил, но я на своем пути настоял.  Но  только  шли  мы,
шли, и, наконец, вижу, не знаю, куда зашли, и  нет  дальше  ни  тропы,  ни
следу.
   Я говорю отроку:
   "Пойдем, Лева, назад!"
   А он отвечает:
   "Н-ет, не могу я, дядя, больше идти, - сил моих нет".
   Я всхлопотался и говорю:
   "Что тебе, дитятко?"
   А он отвечает:
   "Разве, - говорит, - ты не видишь, меня отрясовица бьет?"
   И вижу, точно, весь он трясется, и  глаза  блуждают.  И  как  все  это,
милостивые государи, случилось вдруг! Ни на что не жаловался, шел бодро  и
вдруг сел в леску на траву, а головку положил на избутелый  (*63)  пень  и
говорит:
   "Ой, голова моя, голова! ай, горит моя голова огнем-пламенем! Не могу я
идти; не могу больше шагу  ступить!"  -  а  сам,  бедняга,  даже  к  земле
клонится, падает.
   А дело под вечер.
   Ужасно я испугался, а пока мы тут подождали, не облегчит ли ему  недуг,
стала ночь; время осеннее, темное, место незнакомое, вокруг одни  сосны  и
ели могучие, как аркефовы  древеса,  а  отрок  просто  помирает.  Что  тут
делать! Я ему со слезами говорю:
   "Левушка, батюшка, поневолься, авось до ночлежка дойдем".
   А он клонит головушку, как скошенный цветок, и словно во сне бредит:
   "Не тронь меня, дядя Марко; не тронь и сам не бойся".
   Я говорю:
   "Помилуй, Лева, как не бояться в такой глуши непробудной".
   А он говорит:
   - "Не спяй и бдяй сохранит".
   Я думаю: "Господи! что это с ним такое?" А сам в страхе  все-таки  стал
прислушиваться, и слышу, по лесу  вдалеке  что-то  словно  потрескивает...
"Владыко многомилостиво! - думаю, - это, верно, зверь,  и  сейчас  он  нас
растерзает!" И уже Левонтия не зову, потому что вижу, что он точно сам  из
себя куда-то излетел и витает, а только молюсь: "Ангеле  Христов,  соблюди
нас в сей страшный час!" А треск-от все ближе и ближе слышится, и  вот-вот
уже совсем подходит... Здесь я должен вам, господа, признаться  в  великой
своей низости: так я оробел, что покинул больного Левонтия на  том  месте,
где он лежал, да сам белки проворнее на дерево вскочил, вынул  сабельку  и
сижу на суку да гляжу, что будет,  а  зубами,  как  пуганый  волк,  так  и
ляскаю... И вдруг-с замечаю я во тьме, к которой глаз мой пригляделся, что
из лесу выходит что-то поначалу совсем безвидное, -  не  разобрать,  зверь
или разбойник, но стал приглядываться и различаю, что  и  не  зверь  и  не
разбойник, а очень небольшой старичок в колпачке, и видно мне даже, что  в
поясу у него топор заткнут, а на спине большая вязанка Дров, и вышел он на
поляночку; подышал, подышал часто воздухом, точно со всех сторон  поветрие
собирал, и вдруг сбросил на землю вязанку и, точно почуяв  человека,  идет
прямо к моему товарищу. Подошел, нагнулся, посмотрел в лицо и взял его  за
руку да и говорит:
   "Встань, брате!"
   И что же вы изволите думать? вижу я, поднял он Левонтия, и ведет  прямо
к своей вязаночке, и взвалил ее ему на плечи, и говорит:
   "Понеси-ко за мною!"
   А Левонтий и понес.



11

   - Можете себе, милостивые государи,  представить,  как  я  такого  дива
должен был испугаться! Откуда этот повелительный тихий старичок взялся,  и
как это мой Лева сейчас  точно  смерти  был  привержен  и  головы  не  мог
поднять, и опять сейчас уже вязанку дров несет!
   Я скорее соскочил с дерева, сабельку на бечеве  за  спину  забросил,  а
сломал про всякий случай здоровую леторосль  понадежнее,  да  за  ними,  и
скоро их настиг и вижу: старичок впереди грядет, и как раз он точно  такой
же, как мне с первого  взгляда  показался:  маленький  и  горбатенький;  а
бородка по сторонам клочочками, как мыльная  пена  белая,  а  за  ним  мой
Левонтий идет, следом в след его ноги бодро попадает и на меня не смотрит.
Сколько я к нему ни заговаривал и рукою его ни трогал, он  и  внимания  на
меня не обратил, а все будто во сне идет.
   Тогда я подбежал сбоку к старичку и говорю:
   "Доброчестный человек!"
   А он отзывается:
   "Что тебе?"
   "Куда ты нас ведешь?"
   "Я, - говорит, - никого никуда не веду, всех господь ведет!"
   И с этим словом вдруг остановился: и я вижу, что  пред  нами  низенькая
стенка и ворота, а в воротах  проделана  малая  дверка,  и  в  эту  дверку
старичок начал стучаться и зовет:
   "Брате Мирон! а брате Мирон!"
   А оттуда дерзый голос грубо отвечает:
   "Опять ночью притащился. Ночуй в лесу! Не пущу!"
   Но старичок опять давай проситься, молить ласково:
   "Впусти, брате!"
   Тот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я - это человек тоже в таком  же
колпаке, как и старичок, но  только  суровый-пресуровый  грубитель,  и  не
успел старичок ноги перенести через порог, как он его так толкнул, что тот
мало не обрушился и говорит:
   "Спаси тебя бог, брате мой, за твою услугу".
   "Господи! - помышляю, - куда это мы попали", - и вдруг как молонья меня
осветила и поразила.
   "Спасе премилосердый! - взгадал я, - да уж это не Памва ли  безгневный!
Так лучше же бы, - думаю, - я в дебри лесной погиб, или  к  зверю,  или  к
разбойнику в берлогу зашел, чем к нему под кров".
   И чуть он ввел нас в маленькую какую-то хибарочку и зажег воску желтого
свечу, я сейчас догадался, что мы действительно  в  лесном  ските,  и,  не
стерпев дальше, говорю:
   "Прости, благочестивый человек, спрошу я тебя: гоже ли нам с  товарищем
оставаться здесь, куда ты привел нас?"
   А он отвечает:
   "Вся господня земля и благословенны вси живущие, - ложись, спи!"
   "Нет, позволь, - говорю, - тебе объявиться, ведь мы по старой вере".
   "Все, - говорит, - уды единого тела Христова! Он всех соберет!"
   И с этим подвел нас к уголку,  где  у  него  на  полу  сделана  скудная
рогозина постелька, а в возглавии древесный кругляк  соломкой  прикрыт,  и
опять уже обоим нам молвит:
   "Спите!"
   И что же? Левонтий мой, как послушенствующий отрок, сейчас и повалился,
а я, свое опасение наблюдая, говорю:
   "Прости, божий человек, еще одно вопрошение..."
   Он отвечает:
   "Что вопрошать: бог все знает".
   "Нет, скажи, - говорю, - мне: как твое имя?"
   А он, как  совсем  бы  ему  не  соответствовало,  бабственною  погудкою
говорит:
   "Зовут меня зовуткою, а величают уткою", - и с  этими  пустыми  словами
пополоз было со свечечкою в какой-то  малый  чулан,  тесный,  как  дощатый
гробик, но из-за стены на него тот дерзый вдруг опять закричал:
   "Не смей огня жечь: келью сожжешь, по книжке днем намолишься, а  теперь
впотьмах молись!"
   "Не буду, - отвечает, - брате Мирон, не буду. Спаси тебя бог!"
   И задул свечку.
   Я шепчу:
   "Отче! кто это на тебя так грубительно грозится?"
   А он отвечает:
   "Это служка мой Мирон... добрый человек, он блюдет меня".
   "Ну, шабаш! - думаю, - это анахорит Памва! Никто это другой, как он,  и
беззавистный и безгневный. Вот когда беда! обрящел он нас и теперь  истлит
нас, как гагрена жир; одно только оставалось, чтобы завтра  рано  на  заре
восхитить отсюда Левонтия и бежать отсюда так, чтоб он  не  знал,  где  мы
были". Держа этот план, я положил не спать и блюсти первый просвет,  чтобы
возбудить отрока и бежать.
   А чтобы не заснуть и не проспать, лежу да твержу  "Верую",  как  должно
по-старому, и как протвержу раз, сейчас причитаю: "сия вера  апостольская,
сия вера кафолическая (*64), сия вера вселенную утверди", и опять начинаю.
Не знаю, сколько раз я эту "Верую" прочел, чтобы  не  заснуть,  но  только
много; а старичок все в своем гробе молится,  и  мне  оттуда  сквозь  пазы
тесин точно свет кажет, и видно, как он кланяется,  а  потом  вдруг  будто
начал слышаться разговор, и какой... самый  необъяснимый:  будто  вошел  к
старцу Левонтий, и они говорят о вере, но без слов, а так, смотрят друг на
друга и понимают. И это  долго  мне  так  представлялось,  я  уже  "Верую"
позабыл твердить,  а  слушаю,  как  будто  старец  говорит  отроку:  "Поди
очистись", - а тот отвечает: "И очищусь". И теперь вам не скажу,  все  это
было во сне или не во сне, но только я потом еще долго  спал  и,  наконец,
просыпаюсь и вижу:  утро,  совсем  светло,  и  оный  старец,  хозяин  наш,
анахорит, сидит и свайкою (*65) лыковый лапоток  на  коленях  ковыряет.  Я
стал в него всматриваться.
   Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно  ангел  предо  мною  сидит  и
лапотки плетет, для простого себя миру явления.
   Гляжу я на него и вижу, что  и  он  на  меня  смотрит  и  улыбается,  и
говорит:
   "Полно, Марк, спать, пора дело делать".
   Я отзываюсь:
   "Какое же, боготечный муж, мое дело? Или ты все знаешь?"
   "Знаю, - говорит, - знаю.  Когда  же  человек  далекий  путь  без  дела
творит? Все, брате, все  пути  господнего  ищут.  Помогай  господь  твоему
смирению, помогай!"
   "Какое же, - говорю, - святой человек, мое смирение? ты смирен,  а  мое
что за смирение в суете!"
   А он отвечает:
   "Ах нет, брате, нет, я не  смирен:  я  великий  дерзостник,  я  себе  в
небесном царстве части желаю".
   И вдруг, сознав  сие  преступление,  сложил  ручки  и  как  малое  дитя
заплакал.
   "Господи! - молится, - не прогневайся на  меня  за  сию  волевращность:
пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить,  как  я  того
достоин!"
   "Ну, - думаю, - нет: слава богу, это не Памва прозорливый  анахорит,  а
это просто какой-то умоповрежденный старец". Рассудил я  так  потому,  что
кто же в здравом уме небесного царства может  отрицаться  и  молить,  дабы
послал его господь на мучение демонам? Я этакого хотения во всю  жизнь  ни
от кого не слыхал и, сочтя оное за безумие, отвратился от старцева  плача,
считая оный за скорбь демоноговейную (*66). Но, наконец, рассуждаю: что же
это я лежу, пора вставать, но только  вдруг  гляжу,  отворяется  дверь,  и
входит мой Левонтий, про которого я точно совсем позабыл. И как он  вошел,
сейчас старцу в ноги и говорит:
   "Я, отче, все совершил: теперь благослови!"
   А старец посмотрел на него и отвечает:
   "Мир ти: почий!"
   И мой отрок, гляжу, опять ему в землю поклонился и  вышел,  а  анахорит
опять стал свой лапоток плесть.
   Тут я сразу вскочил и думаю:
   "Нет; пойду скорее возьму Леву, и утечем отсюда без оглядки!" - и с тем
выхожу в малые сенички и вижу, что мой отрок лежит тут на  дощаной  скамье
без возглавия навзничь и ручки на груди сложил.
   Я, чтобы не подать ему виду тревоги, гласно спрашиваю:
   "Не знаешь ли ты, где я зачерпну себе  воды,  чтобы  лицо  умыть?  -  а
шепотом шепчу ему: - Богом живым тебя заклинаю, скорее отсюда пойдем!"
   Но всматриваюсь в него и вижу, что Лева не дышит... Отошел!.. Умер!..
   Взвыл я не своим голосом:
   "Памва! отец Памва, ты убил моего отрока!"
   А Памва вышел потихоньку на порог и говорит с радостию:
   "Улетел наш Лева!"
   Меня даже зло взяло.
   "Да, - отвечаю сквозь слезы, - он улетел. Ты из него душу,  как  голубя
из клетки, выпустил!" - и, повергшись к ногам усопшего, стенал я и  планил
над ним даже до вечера, когда пришли из монастырька  иноки,  спрятали  его
мощи, положили в гроб и понесли, так как он  сим  утром,  пока  я,  нетяг,
спал, к церкви присоединился.
   Ни одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что  бы  я  мог  ему
сказать: согруби ему - он благословит, прибей его - он в землю поклонится,
неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашится, когда  даже  в
ад сам просится? Нет: недаром я его трепетал и  опасался,  что  петлит  он
нас, как гагрена жир. Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит
или к богу обратит! Они его станут мучить, а  он  будет  просить:  "Жестче
терзайте, ибо я того достоин".  Нет,  нет!  Этого  смирения  и  сатане  не
выдержать! он все руки об него обколотит, все когти  обдерет  и  сам  свое
бессилие постигнет пред Содетелем, такую  любовь  создавшим,  а  устыдится
его.
   Так я себе и порешил, что сей старец с лапотком аду на погибель создан!
и, всю ночь по лесу бродючи, не знаю отчего вдаль не иду, а все думаю:
   "Как же он молится, каким образам и по каким книгам?"
   И вспоминаю, что я не видал у него ни одного образа, окроме  креста  из
палочек, лычком связанного, да не видал и толстых книг...
   "Господи! - дерзаю  рассуждать,  -  если  только  в  церкви  два  такие
человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен".
   И все я о нем думая и думал и вдруг перед утром начал жаждать  хоть  на
минуту его пред отходом отсюда видения.
   И только что я это помыслил,  вдруг  опять  слышу,  опять  такой  самый
троскот, и отец Памва опять выходит с топором и с вязанкою дров и говорит:
   "Что долго медлил? Поспешай Вавилон строить?" (*67)
   Мне это слово показалось очень горько, и я сказал:
   "За что же ты меня, старче, таким словом упрекаешь: я никакого Вавилона
не строю и от вавилонской мерзости особлюсь".
   А он отвечает:
   "Что есть Вавилон?  столп  кичения;  не  кичись  правдою,  а  то  ангел
отступится".
   Я говорю:
   "Отче, знаешь ли, зачем я хожу?"
   И рассказал ему все наше горе. А он все слушал, слушал и отвечает:
   "Ангел тих, ангел кроток, во  что  ему  повелит  господь,  он  в  то  и
одеется; что ему укажет, то он сотворит. Вот ангел! Он в  душе  человечьей
живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать..."
   И с тем, вижу, он удаляется от меня, а я отвратить глаз от него не могу
и, преодолеть себя будучи  не  в  состоянии,  пал  и  вслед  ему  в  землю
поклонился, а поднимаю лицо и вижу, его  уже  нет,  или  за  древа  зашел,
или... господь знает куда делся.
   Тут я стал перебирать в уме его слова, что такое: "ангел в душе  живет,
но запечатлен, а любовь освободит его", - да вдруг думаю: "А что, если  он
сам ангел, и бог повелит  ему  в  ином  виде  явиться  мне:  я  умру,  как
Левонтий!" Взгадав это, я, сам не помню, на каком-то пеньке переплыл через
речечку и ударился бежать: шестьдесят верст  без  остановки  ушел,  все  в
страхе, думая, не ангела ли я это видел, и вдруг  захожу  в  одно  село  и
нахожу здесь изографа Севастьяна. Сразу мы с ним обо всем  переговорили  и
положили, чтобы завтра же ехать,  но  поладили  мы  холодно  и  ехали  еще
холоднее. А  почему?  Раз,  потому,  что  изограф  Севастьян  был  человек
задумчивый, а еще того более потому, что сам я не тот стал: витал  в  душе
моей анахорит Памва, и уста шептали слова пророка Исаии, что "дух божий  в
ноздрех человека сего".



12

   - Обратное подорожие мы с изографом Севастьяном отбыли скоро и,  прибыв
к себе на постройку ночью, застали здесь все благополучно.  Повидавшись  с
своими, мы сейчас  же  появились  и  англичанину  Якову  Яковлевичу.  Тот,
любопытный этакой, сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему  на
руки его смотрел да плещми пожимал, потому  что  руки  у  Севастьяна  были
большущие, как грабли, и черные, поелику и сам  он  был  видом  как  цыган
черен. Яков Яковлевич и говорит:
   "Удивляюсь я, братец, как ты такими ручищами можешь рисовать?"
   А Севастьян отвечает:
   "Отчего же? Чем мои руки несоответственны?"
   "Да тебе, - говорит, - что-нибудь мелкое ими не вывесть".
   Тот спрашивает:
   "Почему?"
   "А потому что гибкость состава перстов не позволит".
   А Севастьян говорит:
   "Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не
позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются".
   Англичанин улыбается.
   "Значит, ты, - говорит, - нам запечатленного ангела подведешь?"
   "Отчего же, - отвечает, - я не из тех мастеров, которые дела боятся,  а
меня самого дело боится; так подведу, что и не отличите от настоящей".
   "Хорошо, - молвил Яков Яковлевич, -  мы  немедля  же  станем  стараться
настоящую икону достать, а ты тем часом, чтоб  уверить  меня,  докажи  мне
свое искусство: напиши ты моей жене икону в древнерусском роде,  и  такую,
чтоб ей нравилась".
   "Какое же во имя?"
   "А уж этого я, - говорит, - не знаю; что знаешь, то и  напиши,  это  ей
все равно, только чтобы нравилась".
   Севастьян подумал и вопрошает:
   "А о чем ваша супруга более богу молится?"
   "Не знаю, - говорит, - друг мой; не знаю о чем,  но,  я  думаю,  вернее
всего, о детях, чтоб из детей честные люди вышли".
   Севастьян опять подумал и отвечает:
   "Хорошо-с, я и под этот вкус потрафлю".
   "Как же ты потрафишь?"
   "Так изображу, что будет созерцательно и усугублению молитвенного  духа
супруги вашей благоприятно".
   Англичанин велел ему дать все удобства  у  себя  на  вышке,  но  только
Севастьян не стал там работать, а сел у  окошечка  на  чердачке  над  Луки
Кирилова горенкой и начал свою акцию.
   И что же он, государи мои, сделал, чего мы и вообразить не  могли.  Как
шло дело о детях, то мы думали, что он изобразит Романа-чудотворца,  коему
молятся от неплодия, или избиение младенцев (*68) в Иерусалиме, что всегда
матерям, потерявшим чад, бывает приятно, ибо там Рахиль с  ними  плачет  о
детях и не хочет утешиться;  но  сей  мудрый  изограф,  сообразив,  что  у
англичанки дети есть и она льет молитву не о даровании их, а об оправдании
их нравственности, взял и совсем  иное  написал,  к  целям  ее  еще  более
соответственное. Избрал он для сего старенькую  самую  небольшую  досточку
пядницу (*69), то есть в  одну  ручную  пядь  величины,  и  начал  на  ней
таланствовать. Прежде всего он  ее,  разумеется,  добре  вылевкасил  (*70)
крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас  гладок  и  крепок,
как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и  в  каждом
месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду
них на олифе золотом каймы положил, и стал писать: в первом месте  написал
рождество Иоанна Предтечи (*71), восемь  фигур  и  новорожденное  дитя,  и
палаты; во втором - рождество пресвятыя Владычицы богородицы, шесть  фигур
и новорожденное дитя, и палаты; в третьем - Спасово пречистое рождество, и
хлев, и ясли, и предстоящие Владычица  и  Иосиф,  и  припадшие  боготечные
волхвы, и Соломия-баба (*72), и скот всяким подобием: волы, овцы,  козы  и
осли, и сухолапль-птица, жидам запрещенная, коя пишется в  означение,  что
идет сие не от жидовства, а от божества, все  создавшего.  А  в  четвертом
отделении рождение Николая Угодника,  и  опять  тут  и  святой  угодник  в
младенчестве, и палаты, и многие предстоящие. И  что  тут  был  за  смысл,
чтобы  видеть  пред  собою  воспитателей  столь  добрых  чад,  и  что   за
художество, все фигурки ростом в булавочку, а вся их одушевленность  видна
и движение. В  богородичном  рождестве,  например,  святая  Анна,  как  по
греческому подлиннику назначено, на одре лежит, пред нею девицы тимпанницы
стоят, и одни держат дары, а иные солнечник, иные  же  свещ