,  а  последствия  его  -  еще
важнее:  острые  сошники  указанной  сохи  оказались  покрытыми   кровью   с
прилипшими по  местам  белыми  волосами,  признанными  за  волосы  покойного
Бодростина.
     Дело выяснилось в том отношении, что причина  смерти  была  трехгранная
рана, а следователю теперь  предлежала  трудная  задача  отыскать  виновника
этого удара. Меж тем в доме волнение стало уже  успокоиваться  и  водворялся
порядок: вскрытые и описанные тела Бодростина и Ларисы были одеты и  покрыты
церковными покровами; к вечеру для них из города ожидались гробы; комната, в
которой лежал труп самоубийцы, была заперта, а в  открытой  зале  над  телом
убитого уже отслужили панихиду, и старый заштатный дьякон,  в  старом  же  и
также заштатном стихаре, читал псалтырь. Так как мертвец начинал  портиться,
то погребение было назначено на другой же день после вскрытия.
     Между всеми наличными людьми были распределены  разные  обязанности  по
приготовлению  похорон:  кто  хлопотал  в  городе,  кто  распоряжался  дома.
Горданов оставался ни при  чем.  К  величайшему  своему  неудовольствию,  он
чувствовал  себя   нездоровым:   у   него   была   лихорадка,   выражавшаяся
беспрестанною  дрожью,  и  какое-то  необъяснимое,  но   крайне   неприятное
беспокойство вокруг ничтожного укола на ладони. На последнее  обстоятельство
он не обращал внимания, но то жар, то озноб лихорадки досаждали ему и мешали
соображать. Что это за дивные распорядки ведет Ропшин: он сам уехал в город,
а старика Синтянина и его приятеля, этого господина Ворошилова, упросил  тут
распоряжаться дома, и они за это взялись; генерал ходит козырем и указывает,
что где поставить, что как приготовить для  предстоящих  похорон  покойного;
меж тем как жена его и падчерица  одевают  и  убирают  Ларису,  для  которой
Ропшин обещал исходатайствовать у местного  архиерея  право  на  погребение.
Одного Ворошилова как-то не видно, но он зато чувствуется; он сделался душой
смятенных властей, которые  не  знают,  за  какую  нить  им  взяться,  чтобы
разъяснить трехгранную рану.
     И когда Горданов в большом затруднении расхаживал по своей комнате, его
еще более изумило то странное  обстоятельство,  что  пред  самыми  сумерками
господин Ворошилов, незваный, непрошеный, явился его навестить.
     У  Павла  Николаевича  даже  уши  запламенели,  а  Ворошилов,  с  своею
кошачьего  мягкостью,  начинает  его  внимательнейше  расспрашивать  о   его
здоровье.
     - Больны? - начал  он.  -  Чем?  Что  с  вами  такое  сделалось?  Верно
простудились?
     - Очень может быть.
     - Это ничего нет легче, особенно в эту пору, а тут еще и покоя нет.
     - Какой покой!
     - Да, а тут еще этот сумасшедший... как его: Висленев, что ли?
     - Да, Висленев.
     - Помилуйте скажите, какого вздора он на вас наговорил:  будто  вы  все
знали.
     - Это меня нимало не беспокоит, а вот досадно, что я нездоров.
     - Ну, однако же... все одно к  одному...  Ворошилов  замолчал  и  начал
врастяжку нюхать табак из своей золотой табакерки.
     Горданову не терпелось, и он с нарочитым спокойствием проговорил:
     - Что же одно к одному? Что  вы  этим  хотите  сказать?  Разве  меня  в
чем-нибудь подозревают?
     - Нет, не подозревают, - отвечал,  ощелкивая  пальцы,  Ворошилов,  -  а
недоумевают, с чего и с кого начать, да и где начало-то - не видят.
     - А ваше какое же мнение: где начало?
     - Да, по моему мнению, оно должно  крыться  еще  в  московской  кончине
племянника Бодростина: это событие престранное. Я  о  нем  разбеседовался  с
Висленевым...  Разумеется,  мое  дело  сторона,  а  так  от  нечего   делать
разболтался; он говорит: "я знаю: его Горданов у цыган отравил".
     - Экой болван!
     - И я говорю. Я не имею чести вас много знать, но...
     - А что же далее-с?
     - Ну, потом смерть этого княжеского управителя, как его?.. Ну, как бишь
его звали-то?
     - Светозар Водопьянов, - был точно такой же идиот, как и Висленев.
     - Вот именно! Вы прекрасно сказали, Светозар Водопьянов. Но это  эпизод
самый простейший: его убили по ошибке...
     - Вы так думаете?
     - Ну конечно; а теперь Бодростин лег, уж это поправка.
     - Но кому же была нужна эта поправка?
     - А вот в этом  и  весь  вопрос.  Крайне  сомнительно,  чтоб  это  были
мужики...
     - Но вы разве  не  полагаете,  что  в  народе  против  Бодростина  было
действительно враждебное возбуждение?
     - О, нет! Я совершенно вашего мнения: в  народе  возбуждение  было,  но
кому оно было нужно?
     - Кому? вот прекрасный вопрос. Социализм в воздухе носится:  им  каждый
дурак бредит.
     - Пожалуй, что вы и правы, но кто же здесь из социалистов?
     - А Висленев.
     - Но ведь он сумасшедший.
     - Так что же такое?
     - Ну, уж где сумасшедшему вести такое дело?  Нет,  должно  быть  совсем
иное лицо, которое всем руководило  и  которому  нужна  была  эта  последняя
поправка, и на это есть указание, кому она была нужна.
     - Ну, если есть указание, тогда это другое  дело;  но  что  же  это  за
указание?
     - Да, совсем ясное указание, при котором не нужно уже много ума,  чтобы
добраться до истины. Чиновникам бы я этого не сказал, но  вам,  так  как  мы
ведем простой разговор, я скажу.
     - Сделайте милость: это очень любопытно.
     - Довольно простой маленький фокус, и я его вам фокусом и объясню:
     позвольте мне ваши руки?
     Горданов нехотя подал Ворошилову свою правую руку.
     - Нет, вы обе позвольте.
     - На что же это?
     - А что? разве у вас болит еще рука?
     - Вы отгадали: у меня болит рука.
     - То-то вы ее носили на подвязке, ну, да ничего: видите вы эту вещь?  -
спросил  он,  показывая  Горданову  хорошо  знакомый  ему  складной   ножик,
найденный на столе возле бодростинского трупа.
     Горданов нервно отдернул руку.
     - Что, вы думали, что я вас уколю?
     - Какая глупость!
     - Ну, разумеется, - отвечал, не обижаясь, Ворошилов,  -  я  вам  только
хотел показать, как  иногда  ничтожною  внезапностью  можно  смутить  самого
правого человека.
     - А разве ваш фокус-покус должен служить к тому, чтобы смущать правых?
     - Нет, Боже сохрани! А вы знаете ли, откуда мог взяться этот нож  возле
трупа? Нет: я вижу по вашим глазам, что вы этого  не  знаете  Этот  нож  был
нужен тому, кому нужно изменить форму трехгранной ранки на трупе.  Однако  я
злоупотребляю... вы верно слабы... вы бледнеете.
     Горданов вскочил и гордо воскликнул:
     - Милостивый государь! Что вы меня штудируете, что ли, или  испытываете
на мне свою тонкость?
     Но  Ворошилов  ему  не  ответил  ни  слова,  а,  отвернувшись  к  окну,
проговорил:
     - Ага! вот, я вижу. уже и гробы привезли, - и с этим отправился к двери
и, остановившись на минуту на пороге, добавил: - Ах, знаете-с, я было совсем
и позабыл вам рассказать пресмешной случай.
     - Извините, пожалуйста, а я не могу более слышать  никаких  случаев,  я
болен.
     Горданов позвал слугу, но Ворошилов все-таки не вышел, а продолжал:
     - Нет, ведь это о чем я вспомнил, прямо вас  касается.  Горданов  начал
совсем терять терпение и с нервическим подергиванием лица спросил:
     - Что, что такое "меня касается"?
     - Да их неумелость.
     - Черт знает что такое! О чем, о чем вы говорите?
     - Я говорю о нынешних чиновниках, которые...
     -  Которые?  -  передразнил  Горданов,  -  да  вы   представьте   себе,
пожалуйста, что я не признаю никаких чиновников на свете.
     - Ну, извините меня, а их нельзя отрицать, потому что они суть, ибо они
могут отрицать ваше право свободы.
     - Право свободы... Усердно  вас  прошу,  скажите  ясно,  что  вы  столь
любезно пришли мне сообщить!
     - Ах, вы также, пожалуйста, не беспокойтесь, я уже пока все уладил.
     - То есть как... что такое вы уладили?
     -  Ничего,  ничего,  вы  не  беспокойтесь,   они   со   мной   захотели
посоветоваться и они  вас  не  тронут,  из  вашей  комнаты...  и  о  Глафире
Васильевне я настоял на том же. До свиданья!
     Когда Ворошилов отворил дверь и вышел, провожавший его глазами Горданов
совсем потерялся и остановил изумленные глаза на входившем слуге. Дело  было
в том, что Горданов увидал насупротив своей двери часового казака.
     - Изволите видеть? - спросил его, затворяя двери, взошедший лакей.
     - Скорей мне арники на тряпочку и одеться.
     Человек подал то и другое,  Горданов  оделся,  но  вместо  того,  чтобы
выйти, вдруг раздумал и переменил план, сел к столу и написал: "Не знаю, кто
нам изменил, но мы выданы, и я арестован. Расчеты на  бунт  положительно  не
удались. Остается держаться одних подозрений на Висленева. Мою записку прошу
возвратить".
     Запечатав эту записку,  Горданов  велел  лакею  отнести  пакет  Глафире
Васильевне и дождаться ответа, и человек,  выйдя  с  этим  его  посланием  с
лестницы, повернул в  маленькую,  так  называемую  "разрядную"  зальцу,  где
прежде  Михаил   Андреевич   занимался   хозяйственными   распоряжениями   с
управляющим и бурмистром, и теперь помещались  Синтянин  и  Ворошилов,  пред
которыми лакей и положил с улыбкой конверт.
     - Прыток же он! - проговорил Ворошилов, принимая одною рукой  со  стола
этот конверт, а другою - подавая лакею двадцатипятирублевый билет.
     Через минуту письмо Горданова было скопировано, вложено в новый конверт
и тот же лакей понес его  к  Глафире.  Передавая  посылку  горничной,  лакей
шепнул  ей,  что  письмо  это  он  представлял  на  просмотр,  и  похвалился
ассигнацией. Девушка передала  это  Глафире  и,  получив  сама  сто  рублей,
вынесла лакею запечатанный ответ и распечатанные пятьдесят рублей.
     Меркурий полетел опять через  ту  же  таможню  и  изумил  Ворошилова  и
Синтянина не только быстротой ответа, но и его содержанием.  Глафира  писала
на том же самом листке, на  котором  были  строки  Горданова:  "Что  это  за
гнусная выходка? Свободны вы или арестованы, правы или виноваты,  какое  мне
до этого дело? Если вы думаете, что со  смертью  моего  мужа  наглость  ваша
может действовать свободнее, то вы ошибаетесь: я сама сумею себя защитить, и
есть другие люди, настолько мне преданные, что сумеют обуздать ваши происки.
Вместо ответа советую вам, при первой  возможности,  оставить  навсегда  мой
дом, и знайте, что я не имею желания числить вас в счету людей,  с  которыми
хотела бы встречаться".
     - Подите-ка сюда, любезный друг! - поманил Ворошилов лакея, и когда тот
приблизился, он прямо спросил его: сколько ему за это дали? Человек  отвечал
откровенно.
     - Прекрасно, - сказал Ворошилов,  -  войдите  же  теперь  сюда,  в  эту
комнату; вы отдадите ответ господину Горданову после, а теперь пока посидите
здесь.
     И с этим Ворошилов запер на ключ отслужившего ему свою службу шпиона.
     Что это могло значить? Павел Николаевич вызвал звонком других слуг,  но
ни от одного из них не мог добиться  ответа  о  своем  пропавшем  без  вести
лакее.
     Человек без вести пропал в доме! Горданов решительно не знал,  что  ему
думать, и считал себя выданным всеми... Он потребовал к себе следователя, но
тот не являлся, хотел позвать к себе врача, так как врач не может отказаться
посетить больного, а Горданов был в самом деле нездоров. Но  он  вспомнил  о
своем нездоровье только развязав свою руку и  ужаснулся:  вокруг  маленького
укола,  на   ладони,   зияла   темненькая   каемочка,   точно   бережок   из
аспидированного серебра.
     - Этого только недоставало! - прошептал, холодея, Горданов,  и,  хватая
себя за голову, он упал совсем одетый в постель и уткнул голову  в  подушки,
зарыдав впервые с тех пор, как стал себя помнить.


        Глава двадцать шестая
        Сид пережил

     Зал, где лежал мертвец, был накурен ладаном и  в  нем  царила  тяжелая,
полная таинственности полутьма.  Красноватый  огонь  восковых  свеч  освещал
только  лик  Нерукотворенного  Спаса  да  мертвое  тело,  имевшее   какое-то
неспокойное положение. Это происходило, вероятно, оттого,  что  одно  колено
мертвеца окостенело в согнутом положении и руки его застыли в самом  широком
размахе. Колена невозможно было выправить, руки же хотя кое-как  и  стянули,
однако связанные в кистях  они  оттого  еще  более  топорщились  в  локтевых
суставах и лезли врозь. От этого труп имел тот беспокойный вид, как будто он
ежеминутно приготовлялся вскочить и схватить кого-то.
     Длинный черный гроб,  сделанный  непомерной  глубины  и  ширины,  ввиду
сказанной нескладности трупа, стоял на  полу,  В  ногах  его  горела  свеча.
Остальная комната была темна, и темнота эта ощущалась по  мере  удаления  от
гроба, так что у дверей из гостиной, чрез которые ожидали вдову, было совсем
черно.
     Панихида была отпета; священник стоял в траурной ризе и  не  знал,  что
ему делать, дьякон подувал в кадило и, размахивая им, немилосердно пускал  в
без того наполняющий залу  ладанный  дым.  Чиновники  покашливали,  почетные
дворовые люди, явившиеся на положение во гроб, шептались: вдова не являлась.
     С ней происходило нечто странное: она  боялась  видеть  мертвого  мужа,
боялась не суеверным страхом, каким мертвец отпугивает от себя простодушного
человека, а страхом почти сознательной и неотразимой естественной опасности.
Корень   этого   страха    крылся,    однако,    в    чем-то    близком    к
суевериюГлафира-нигилистка и Глафира-спиритка не верила  ни  в  Бога,  ни  в
духовное начало  человека,  но  игра  в  спиритизм,  заставлявшая  для  вида
рассуждать о независимой природе духа, развила в ней нечто  такое,  что  она
могла принимать как казнь  за  свое  шарлатанство.  К  ней  против  ее  воли
пристало нечто такое, от чего она никак не могла отвязаться. Это ее  сначала
смешило и занимало, потом стало досадовать и путать, наконец  даже  минутами
пугать. На ней оправдывались слова  Альберта  Великого,  что  на  свете  нет
человека, совсем недоступного страху сверхъестественного.
     Она верила, что злодейство, к которому она стремилась,  не  пройдет  ей
безнаказанно,  по  какому-то  такому  же  неотразимому  закону,  по  какому,
например, она неудержимо довершила  это  злодейство,  утратив  охоту  к  его
довершению.
     С той самой поры, когда простучали колеса экипажа, на  котором  ее  муж
отъезжал в лес с Жозефом и с Гордановым, Глафира Васильевна еще ни на минуту
не отдохнула от овладевшего ею тревожного чувства.  Ей  поминутно  казалось,
что  ее  кто-то  куда-то  зовет,  кто-то   о   чем-то   спрашивает,   кто-то
перешептывается на ее счет, и то  вблизи  тихо  смеется,  то  где-то  далеко
заливается громким зловещим хохотом. Глафира, разумеется, не  допускала  тут
ничего сверхъестественного и знала, что это нервы шалят, но тем не менее  ей
надоедало, что чуть только она хоть на минуту остается одна, как  сейчас  же
начинает чувствовать у себя за спиной какое-то беззвучное шмыганье, какое-то
сильное в плавное движение каких-то теней. Она слышала различные изменения в
этих движениях: тени то медленно плыли,  то  вдруг  неслись  быстро,  быстро
летели одна за другой и исчезали, как будто таяли в темных углах или уходили
сквозь стены.
     Она искала облегчения в  сообществе  Синтяниной  и  Веры,  остававшихся
здесь ради похорон Ларисы, так  как,  по  ходатайству  услужливого  Ропшина,
самоубийцу разрешено было похоронить по  христианскому  обряду.  Глафира  не
обращала внимания, что обе эти женщины не могли питать к ней ни уважения, ни
дружбы: она с ними не расставалась; но в то время, когда ей надлежало  сойти
в зад, где ее ждали к панихиде,  обе  Синтянины  занимались  телом  Лары,  и
потому Глафира Васильевна потребовала, чтоб се проводил Ропшин.
     Предшествуемые лакеем со свечой в руках, они сошли вниз и,  пройдя  ряд
темных комнат, приблизились к двери, которая соединяла зал с гостиной. Лакей
взялся за дверную ручку и повернул ее, но дверь не поддавалась. Он употребил
усилие, но тщетно; ему взялся помогать Ропшин, но дверь все-таки  оставалась
неподвижною. Шевелящаяся ручка обратила на себя внимание людей,  собравшихся
в зале, и некоторые из них поспешили на помощь и взялись за это с  усердием,
в пылу которого ни по ту ни по другую сторону никому в голову  не  приходило
справиться, вполне ль отперт дверной замок: дверь тянули, дергали и  наконец
с одной стороны успели отломить ручку, а с другой -  сопровождавший  Глафиру
лакей успел уронить на пол и погасить свою  свечу.  Тогда  Ропшин  отодвинул
снизу и сверху шпингалеты и, собрав силы, налег ровно на  оба  края  отвора:
двери с шумом распахнулись и твердый парчовый покров тихо поехал с  согнутых
колен мертвеца на землю, открывая пред глазами Глафиры ракурс трупа.
     Это пустое обстоятельство так неприятно повлияло на расстроенные  нервы
вдовы, что она насилу удержалась на  ногах,  схватясь  на  руку  Ропшина,  и
закрыла ладонью глаза, но чуть  лишь  отняла  ладонь,  как  была  еще  более
поражена: пред нею несли со стола ко гробу тело мужа  и  на  нем  был  куцый
кирасирский мундир с распоротою и широко разошедшеюся спинкой... Мало этого,
точно из воздуха появилось и  третье  явление:  впереди  толпы  людей  стоял
краснолицый монах...
     - Что же это такое, откуда здесь этот  монах?  -  нетерпеливо  спросила
шепотом Глафира.
     - Я не знаю, - отвечал Ропшин.
     - Узнайте.
     И,  оставшись  одна,  она  старалась  успокоиться  и  заставляла   себя
равнодушно смотреть, как мужа уложили в гроб и поставили на катафалк.
     Ропшин принес ей известие, что монах этот  захожий  сборщик  на  бедный
монастырь и живет на селе третий день.
     Глафира послала ему десять рублей и внимательно в  него  всматривалась,
когда он подошел ее благодарить; монах был человек как  человек,  с  добрым,
красным лицом,  веселыми  голубыми  глазами  и  запахом  вина  и  елея.  Это
несомненно был тот самый монах, которого она испугалась в час убийства.
     - Это вы приходили ко мне вчера?
     Монах, извиняясь, отвечал, что это точно  был  он  и  что  он  зашел  в
комнаты по ошибке, потому что не знал дороги в контору.
     Глафира еще дала ему ассигнацию и потом, придя к себе, спросила Ропшина
о мундире:
     - Зачем на него не надели его новый дворянский мундир?
     - Зачем же новый закапывать в землю, когда этот был испорчен  и  никуда
более не годился? - отвечал Ропшин.
     - Испорчен? Неправда, я его осматривала, и он был цел.
     - Да; один есть и целый, а этот распорот.
     - Каким же образом, кто его мог распороть?
     Ропшин махнул рукой  и  сказал,  что  до  этого  не  доберешься,  а  по
подозрениям выходит, что толстый кондитер Иван Савельев, желая дразнить Сида
Тимофеевича, брал этот  мундир  у  гардеробщика,  и  чтобы  влезть  в  него,
распорол его спинку.
     - И вы потому его и надели на покойника?
     - А разумеется: зачем терять хорошее платье?
     - Да вы совсем немец, - произнесла Глафира удаляясь. Ночь  она  провела
лучше прежних, но на рассвете пробудилась от странного сна; она  чувствовала
опять какие-то беззвучные движения и видела какие-то беловатые легкие  нити,
которые все усложнялись, веялись, собирались в какие-то группы и  очертания,
и затем пред ней вдруг опять явился монах, окруженный каким-то  неописанным,
темновато-матовым  сиянием;  он  стоял,  склонив  голову,  а   вокруг   него
копошились и на самых плечах у него вили гнезда большие белые  птицы.  И  он
был так тих и так грустно смотрел ей в глаза и шептал:
     "Ну, вот я сдержал мое слово; ну, вот я явился". "А, я знаю, кто ты: ты
Светозар Водопьянов", - подумала в ответ ему
     Глафира и с этим проснулась.
     Непродолжительный, но крепкий сон и это тихое сновидение ее  успокоили:
она не захотела долее оставаться в постели и сошла вниз навестить гроб.
     Утро еще чуть намечивалось на небе, в комнатах было темно, но люди  уже
встали и шла уборка:  в  зале  при  покойнике  был  один  дьячок;  он  зевал
предрассветной  зевотой  и  едва  бормот