ибудь решительному заключению, но  я  хочу  дать  кстати  подходящие
иллюстрации, которые беру из моих воспоминаний о литераторской жизни.

II

     Незадолго перед переходом "Отечественных записок" из  рук  Дудышкина  и
Краевского под редакцию Некрасова и Салтыкова в этом  журнале  работал  один
писатель, которого в нынешнем случае неудобно было бы называть по  имени.  В
данном случае его  имя  и  не  важно,  так  как  интерес  представляет  само
положение лица и характер двух его подруг, из которых одна  была  "дама",  а
другая  "фефела".  Дама  была  его  "законная  половина",  а  фефела  -  его
"беззаконница". Обе они имели  для  упоминаемого  писателя  очень  серьезное
значение во время его жизни  и  различно  исполнили  свое  призвание  к  его
потомству.
     Я зазнал этого  человека  в  1865  году,  когда  Дудышкин  напечатал  в
"Отечественных  записках"  одну  его  статью,  которая  в   публике   многим
понравилась и привлекла автору благорасположение обоих редакторов,  то  есть
Ст.  Сем.  Дудышкина  и  А.  А.  Краевского.  Писателю  назначили  плату  по
восемьдесят рублей "за статью", и это его повело к худу: он  был  совершенно
счастлив и до того  увлекся  литературным  успехом,  что  стал  пренебрегать
своими служебными обязанностями. Служба у него  по  его  специальности  была
довольно  сносная,  и  хотя  она  оплачивалась  не  щедро,  а  все-таки  она
обеспечивала, его вернее, чем литература.  Но  с  этих  пор  он  службою  не
дорожил, а занятиям литературою предавался с неудержимою страстью. К деньгам
вообще он был не только не жаден, но даже почти равнодушен и в  употреблении
их безрасчетлив. К тому же он был очень нетребователен и спартански прост  в
своих привычках. Как ни есть и где ни жить - это для него  было  все  равно,
лишь бы только у него не была отнята возможность высказывать то,  о  чем  он
думал и что признавал за нужное и полезное для общества. Каков бы он ни  был
по его значению в литературе, но по характеру это был  настоящий  литератор,
которому, кроме того, что делается  в  литературе,  все  трын-трава.  И  его
нельзя было ни отманить, ни отбить  от  литературы,  хотя  бы  ему  при  ней
пришлось умереть с голода. Такие люди тогда между писателями встречались  не
в  редкость:  некоторые  из  них  так  верили  в  высокое  значение   своего
литературного призвания, что не считали за важное  потерпеть  ради  идеи  не
только лишения, но даже и муки... Вдобавок к этому настроению  писателя  его
осетило еще другое искушение: к  нему  начали  писать  сочувственные  письма
разные  незнакомки,  и  женские  письма  расшевелили  в  нем  влюбчивость  и
фантазии. Словом, успех совсем вскружил ему голову, а  дамские  письма  даже
начали портить его характер и мешали ему исполнять  все  его  обязанности  -
служебные, литературные и супружеские, так как писатель, на  его  несчастие,
тогда уже был женат, и  супруга  у  него  была  с  характером.  Женился  он,
кажется, еще студентом, и во всяком случае гораздо ранее, чем прославился  в
писательстве, а поставил он себя дома так неудачно, что  жена  считала  себя
очень умною, а его называла "глупым" и никак не хотела верить тому,  что  он
может "сочинить" что-нибудь стоящее внимания. Это его сердило и  оскорбляло,
и он старался изменить в жене такой  неблагоприятный  для  него  взгляд,  но
достичь этого не мог. Более всего жене писателя казалось невероятным, что он
может что-нибудь понимать о супружеских обязанностях,  а  внимание  посторон
них дам к ее мужу ее раздражало и довело ее до  такой  ярости,  что  она  от
оскорблений на словах  перешла  к  обидным  действиям  и  явилась  к  А.  А.
Краевскому возвестить ему свою победу и выразить журналу  порицание  за  то,
что через его посредство у ее мужа "начались шашни с дамами".
     А. А. Краевский выслушал ее, помычал и направил ее к Дудышкину, но  сам
встревожился, пробурчал несколько раз "бог с ней" и распорядился, чтоб ее  к
нему вперед не пускали.

III

     Писатель  был  человек  лет  тридцати  или  тридцати  двух,  белокурый,
маленького роста, очень слабый и нервный, с небольшими голубыми  глазками  и
вихрястою шевелюрой. Нрав он имел добрый, но  мелочный,  раздражительный  и,
что называется, "петушливый". Браком сочетался он  "по  состраданию".  Тогда
такие благородные вещи тоже были в моде, и на  них  очень  многие  попались.
Приятель мой был из числа этих счастливцев и очень горько  расплачивался  за
свое  великодушие.  Супруга  его  имела   над   ним   самые   разносторонние
преимущества: по ее словам, она была старше его только на пять  лет,  но  по
виду надо было думать, что разница была гораздо серьезнее, а притом она была
крепкая, сильная, очень  предприимчивая  и  обладала  счастливейшим  женским
талантом - не бояться никаких скандалов. Обладая такими боевыми  свойствами,
дама притом была  также  чрезвычайно  неутомима  как  в  натиске,  так  и  в
преследовании. Муж с женою едва ли не с первых же дней брака не поладили,  и
с тех пор они постоянно жили очень дурно, а по переезде их в Петербург  жена
постаралась устроить так, что это скоро сделалось известно всем в  редакции.
Прием,  для  этого  употреблявшийся,  был  простой:  дама,  с   виду   очень
образованная, сама приходила в редакцию или в контору и жаловалась  на  мужа
всем: Дудышкину, Краевскому  и  т.  д.  до  конторщика  Боголюбова,  который
выдавал деньги. Дама делала это не только без малейшей застенчивости,  но  и
без всякой нужды, просто как бы по влечению души. Впрочем, может  быть,  она
имела какую-нибудь цель понизить акции своего мужа, представляя его  смешным
и пошлым. Скромность она не уважал а и без всякого стыда рассказывала  самые
ужасные вещи о том, как грубо и бесцеремонно она обращается с мужем.
     - Он хочет меня остановить жалкими словами, - говорила она. - Mais cest
drole! {Но это забавно! (франц.).} Как же он может на это надеяться, когда я
ему уже давно сказала, что я никакого скандала не боюсь? Je sais ce que  jai
faire! {Я знаю, что мне делать! (франц.).}
     Она, однако же, скоро всем надоела, и Дудышкин перестал  ее  принимать,
так же как и Краезский, но в контору она еще являлась  и  срамила  мужа  как
только находила возможным. Ей, конечно, не верили, но, однако, все-таки  она
повредила мужу уж  одним  тем,  и  то  сделала  его  смешным.  Вдобавок  она
вооружила против него Краевского, которого она подстерегла раз на  его  пути
от дома к Гимнастическому павильону и засыпала его претензиями, а  когда  он
стал от нее убегать, повторяя: "Ей-богу, ей-богу, я болен и ничего не могу!"
- она, не получив от него желаемого сочувствия,  сказала  ему  вслух:  "Quel
vieux idiot!" {Старый идиот! (франц.).}  -  и  бросилась  в  открытые  двери
Семионовской церкви, закричав с крыльца, что "проклянет его перед  образом".
Краевский, впрочем, на нее не сердился и не оробел от проклятия,  а  говорил
вечером: "Бабы! я их знаю!" И  он,  кажется,  действительно  "знал  баб",  и
потому в редакции дело писателя облаживалось хорошо, но не так это  выходило
в  очах  служебного  начальства,  к  которому  предприимчивая  супруга  тоже
являлась и говорила там, что  ее  "pique-assiette"  {Блюдолиз,  прихлебатель
(франц.).} не верит в бога: и непочтительно говорит о таких и таких  особах,
чего-де она, как институтка, не  может  сносить  и  "доведет  до  сведения",
потому что у нее есть дитя, которое надо воспитывать в  добрых  правилах.  -
Да! Je ne suis pas seule! {Я не одна! (франц.).}

IV

     Чего хотела достичь эта супруга, того она, кажется, и  сама  не  знала.
Определенно  она  стремилась  только  "получать  его  жалованье".  Это   она
заимствовала где-то у жен  фабричных  рабочих,  у  которых  мужья  пропивают
заработки. Хороший пример понравился ей: тогда любили "народное". Правда, ее
муж не пропивал заработка, ну, а все-таки...
     - Je ne suis pas seule! Сделайте милость! Краевский приказал:
     - Отдайте, отдайте!
     Он знал женщин.
     Муж как услыхал об этих изветах, так  и  заболел;  больной  он  остался
совершенно  беспомощен  при  своей  беспощадной  тиранке.  Мы   жили   тогда
неподалеку друг от друга у Таврического сада, где я живу тридцать лет,  и  я
два раза навестил больного и видел его в ужасной обстановке:  раз  я  застал
его в комнате, напитанной самым невыносимым зловонием,  а  в  другой  раз  в
комнате было открыто окно, и на больного страшно дуло.
     Я спросил его, для чего открыто это окно в такой холодный день?
     А он покачал головою и отвечал мне:
     - Ах, знаете, я боюсь отгадать, что для того, чтоб я скорее умер!
     Я встал и закрыл  окно,  а  как  это  произвело  соответственный  звук,
который был слышен за стеною, то оттуда из другой комнаты послышался  гадкий
сдержанный смех.
     Затем я ушел, а больной вскоре поправился и, как ни в  чем  не  бывало,
пришел на редакционный вечер, который мне остался памятным по дебатированным
тогда  роковым  вопросам  о  русском  искусстве.  Это  было   вскоре   после
достопамятной лекции, прочитанной в бывшем художественном клубе г-жою Якоби,
которая тогда только  что  возвратилась  в  отечество  и  много  сообщала  о
гарибальдийском  движении,  в  котором  она  принимала   живое   участие   и
пользовалась приязнью итальянского героя. Теперь, когда после  этого  прошло
около тридцати пяти лет, очень трудно  передать  то  оживление  и  симпатии,
которые вызвала эта лекция, произнесенная женщиной, о которой тогда говорили
очень много интересного. Художники не только аплодировали, г-же  Якоби,  как
даме,  но  и  выражали  настоящее  удовольствие  по  поводу  ее  суждений  о
художественных вопросах. Тогда помощи для русского искусства искали  повсюду
и говорили то о профессоре Якоби, то о Микешине, которые тогда были в моде и
наверняка могли "спасти русское искусство",  а  зауряд  вспоминали  и  Петра
Соколова, и Зичи, и Сверчкова, и Клевера. И, несмотря на  то,  что  все  эти
уважаемые лица были: напоены одним духом художников Александра и Дмитрия,  о
которых упоминается в книге "Деяний апостольских", тогда, однако, находились
удивительные люди,  которые  умели  что-то  различать  в  них.  Но  нашлись,
впрочем, и такие, которым лекция г-жи Якоби не понравилась, -  не  нравилась
она  и  нашему,  писателю,  которому  было  противно  видеть  вызванное   ею
возбуждение, и он захотел подвергнуть и лекцию и восторг слушателей критике.
Статья о лекции в Троицком переулке,  должна  была  явиться  в  той  книжке,
которая уже набиралась, но она не явилась вовсе, и автор ее едва уцелел.
     В семействе критика произошли ужасные события.

V

     Через два или три дня после лекции, поздно вечером, когда в Таврическом
саду свистали соловьи и у частокола, ограждавшего сад, стояли в  молчании  и
слушали  певцов  несколько  любителей  соловьиного  пения,  я  увидал  здесь
воспоминаемого литератора. Он был  чрезвычайно  уныл,  и  вдобавок  все  его
изнеможденное болезнью лицо было исцарапано и испачкано, а платье его было в
сору и в пуху; очевидно, он был в большой переделке.
     Я его тогда все-таки еще мало знал и заподозрил, не выпивши ли  он,  но
это  было  напрасно.  Жалостливый  вид,  в  котором  он  слушал  соловьев  у
частокола, был  результатом  того,  что  он  в  это  время  особенно  сильно
пострадал за свое пристрастие к литературным занятиям, и притом все  в  этот
раз им написанное было уничтожено, а именно,  статья  о  лекции  в  Троицком
переулке была изорвана супругою писателя в клочки, а сам он оцарапан,  облит
чернилами, отлучен от домашнего очага и изгнан из дома с отобранием от  него
часов и денег. Затем жена пригрозила ему, что  она  поедет  к  институтскому
начальству  и  расскажет,  какие  у  ее  мужа  понятия  о  самых   священных
предметах... А уж затем, разумеется, "ему покажут!"
     Я пригласил его к себе переночевать, и  он  это  принял,  так  как  ему
решительно нельзя было иначе устроиться. Он прозяб и был голоден и потому  с
аппетитом кушал чай с булками и при этом рассказал мне длинную историю своих
многосторонних страданий от жены, и в этот раз он сообщил  мне  и  некоторые
подробности о ее происхождении: она была дворянка из южного края и  окончила
курс в одном из институтов, потом поссорилась с матерью и жила в Швейцарии и
чему-то училась; после была гувернанткою, потом переводчицею и  актрисою,  -
нигде не прижилась. На несчастие моего товарища, она  показалась  ему  очень
несчастною, и он на ней женился, а она потом в  минуту  нежности  призналась
ему, что "хотела в его лице отмстить всем мужчинам за угнетение женщин". А в
доказательство того,  что  это  было  серьезно,  она  немедленно  же  начала
исполнять свою программу с такою последовательностью, что у бедняка  отшибло
память на очень важные случаи их семейной жизни. Она его так огорошила,  что
он все позабыл и пренаивно говорил о своем ребенке:
     - Знаете, откуда он у нас взялся, - я этого, право, даже не  могу  себе
представить.
     Но возвратимся к порядку событий.
     Пострадавший в эту пору был очень расстроен и не хотел  возвращаться  к
своей мучительнице, а собирался жить от нее особо, Я по его просьбе ходил на
следующий день к его жене для переговоров, не согласится  ли  она  облегчить
ему его домашнее положение или не признает ли за  лучшее  отпустить  его  на
свободу за посильное вознаграждение? В особе этой я  увидел  женщину,  очень
некрасивую и пожилую, но смелую и  бойкую  и,  без  сомнения,  способную  на
большие нахальства. В приемах у нее оставался какой-то  след  "гостинности",
но перемешанный с самою резкою вульгарностью, или, лучше сказать,  хамством.
Художник мог бы взять ее за  модель  для  изображения  русской  ассамблейной
боярыни, которую культивирует император  Петр  Первый  и  с  образовательною
целью напоил вполпьяна и пустил  срамословить.  Кое-как,  хоть  клочками,  я
припоминаю нашу беседу"

VI

     Дама встретила меня очень веселая, без малейшей застенчивости,  и  сама
заговорила со мной, пересыпая русские слова французскими:
     - Пожалуйте,  пожалуйста!  Dieu  vous  benisse:  {Бог  вас  благословит
(франц.).} я очень рада примирителю. Вы ведь пришли нас мирить? Садитесь, но
помирить со мною кого бы то ни было очень трудно: я не из добрых, и особенно
- извините! - я не люблю мужчин.
     И, заявив о своей ненависти к мужчинам, она сейчас  же  упомянула  и  о
том,  что  "перед  нею  за  всех  за  них  отвечает  ее  муж".  Она   весело
расхохоталась и затем все время потешалась над своим  мужем,  рассказывая  о
нем дрянной и неприличный вздор, после чего тотчас  же  начинала  злословить
дам,  писавших  ему  литературные  письма,  и  называла  их  именами  своего
изобретения,  как-то:  "маркиза  Дешкуранс",  "баронесса  Шлюхман"  и  "леди
Кис-ме-квик" да две русские помещицы "Обнимайкина  и  Целовалкина",  которых
она "всех презирала", а сводила она все это к тому, что "все они дуры и  муж
ее смешон и решительно ни на что не годен, особливо vis-a-vis  dune  femme".
{Наедине с женщиной (франц.).} Для нее это, впрочем, tant mieux, {Тем  лучше
(франц.).} потому что у нее другая натура, и она находит, что женщина должна
быть выше природы, потому что "природа - свинья".
     - Кто любит свинство, тот и может признавать над собою власть  природы,
но для меня все это противно. Вы понимаете?
     Я не понимал и она поясняла:
     - Все эти взгляды, и мины, и вздохи, и положения... словом, все  это  и
прочее, что воспевают поэты - это, отврат, все это cest archibete!
     Поэтому я надеялся, что она довольно  легко  согласится  разъехаться  с
своим супругом, но она, однако, требовала, чтоб ей за  это  дать  как  можно
больше денег.
     - Потому что у меня есть дитя. Вы понимаете? Je ne suis pas seule! {Это
сверхглупо! (франц.).}
     Мы поторговались, и она согласилась "получить", и после того, не иначе,
она поедет на юг - на милый, теплый юг с этого противного, холодного севера.
     - Le diable! {Черт побери! (франц.).}  я  даже  давно  этого  хотела  и
теперь очень этому рада!
     Казалось, все было улажено, и дама даже сказала мне: "Le bon Dieu  vous
benisse", и сейчас же переменилась: окончив деловой разговор,  она  призвала
своего двухлетнего сына, много раз его повернула передо мною  и  начала  его
снаряжать на прогулку.
     Тут я мог его разглядеть: это был болезненный, рахитический мальчик,  с
большими, почти бесцветными глазами, в которых выражался  постоянный  испуг,
возбуждавший к нему сожаление. Его держала на руках свежая, белолиценькая  и
румяная  девушка  лет  восемнадцати,  с  очень  большими,  как  будто   даже
непропорционально большими серыми глазами и пристальным и добрым,  но  очень
твердым взглядом (я описываю эту молодую "фефелу" потому, что она не пройдет
перед нами мельком, а  у  нее  есть  роль  в  моем  воспоминании).  Девушка,
вероятно, недавно пришла из села и была очень застенчива,  а  дама  находила
удовольствие смущать ее стыдливость. Она подсмеивалась над  ее  свежестью  и
при мне нашла случай назвать ее несколько раз то "орлеанскою девственницей",
то "деревенскою  фефелой",  причем  дама  так  разрезвилась,  что  повернула
девушку перед собою и стала ее рекомендовать тоном французского панорамщика:
     -  Voila  Jeanne  dArc,  surnommee  la  Pucelle   d'Orleans,   heroine.
Extremement pieuse, il lui semblait entendre des voix, qui  lui  ordonnaient
daller  sauver...  son  maitre.  {Вот  Жанна  Д'Арк,  прозванная  Орлеанской
Девственницей, героиня. Ей, в высшей степени  набожной,  казалось,  что  она
слышит голоса, приказывающие ей идти спасать... своего господина  (франц.).}
- Дама рассмеялась и продолжала: - Без шуток, без шуток,  эта  девица  очень
одухотворена, и она видит вещие сны... да, да, да! И она часто плачет и даже
иногда рыдает во сне... о моем супруге, а я ее бужу и  посылаю  на  ветер...
cest bien comique!.. {Это очень смешно! (франц.).} Потом я высылаю  туда  же
этого дурака, которому дан дивный дар трогать и располагать  к  себе  сердца
дур, из коих вот первая... La voila, фефела и Pucelle! {Вот  она,  фефела  и
Девственница! (франц.).}
     Название, выраженное по-французски, очевидно очень обижало  девушку,  и
она, зардевшись, как вишня на солнце, сказала:
     - Фефела я - это  точно,  я  простая  девушка  и  никаких  примеров  не
получила, а что другое вы меня называете, то это я совсем не понимаю.
     Дама расхохоталась и передразнила:
     - "Примеров не получила", так иди с богом.
     И, перекрестив несколько раз своего ребенка, сидевшего  на  левой  руке
девушки, дама подала ей в правую руку дождевой зонтик и пропела:

     Voici qua tourne la guerre,
     Quand Pucelle porte banniere!
     {Вот как оборачивается война,
     когда знамя несет Девственница! (франц.).}

     Затем она взяла девушку за плечи,  повернула  и,  воскликнув:  "Peste!"
{Черт возьми! (франц.).} - выставила ее за дверь.
     Девушка эта на вид была ни хороша, ни дурна и не казалась ни умною,  ни
глупою, а какова она была на самом деле, это увидим ниже.
     Звали ее Прашею.
     Супруги "разъехались". Совершилось это почти так, как  часто  делается,
то есть "не  без  неприятностев",  -  ни  смиренство  мужа,  ни  французские
ритурнели жены не устранили ссоры, и при самом  последнем  "adieu"  дело  не
обошлось без  участия  "народных  представителей"  в  лице  двух  дворников,
которые  при  этом  обнаружили  непосредственное  народное   миросозерцание.
"Неприятность" поднялась было  из-за  маленькой  книжной  этажерки,  которую
тянули в две  противоположные  стороны  до  тех  пор,  пока  она  с  треском
распалась на свои составные части, и тогда  те  части,  которые  остались  в
руках дамы, полетели в лицо мужу.
     Один из народных представителей был против этого  и  говорил,  что  "не
надо шкандалить, а надо разойтись чинно и благородно", но другой,  напротив,
находил, что это так и следует, и сказал:  "Если  не