ешь,  -  с  тихой  улыбкой  сказала
Мелита.
     - Нет, - отвечала Марема, - я не слежу за тобою и не стану никому  тебя
выдавать, но я по всему замечаю, что ты задумала какую-то хитрость,  которая
поведет дело совсем не к тому, что ты обещаешь Пруденцию.
     - А расскажи-ка мне, если ты знаешь, - что я ему обещала?
     - Ты обещала, что нынешней ночью ты, он и я уедем отсюда на дикую скалу
в неизвестном ущелье, в которой сокроемся надолго...
     - Это все так и будет; вечерние звезды увидят  нас  на  ладье  нашей  в
море.
     - Тогда я смущена еще больше... тогда в уме у тебя есть  что-то  такое,
чего я уж вовсе не в силах понять, если ты мне не скажешь.
     - Ах, друг мой Марема, - ты отгадала! До времени я тебе не скажу ничего
и беру с тебя слово, что ты не станешь ни о чем меня более  спрашивать.  Это
будет мне от тебя самою лучшей расплатой. Не любопытствуй, Марема, ни о чем:
все, что должно случиться, - из всех посторонних одна ты только увидишь,  но
не здесь, не теперь и не сразу. Я ничего никому злого не мыслю, и  Пруденций
примет на долю свою то, что сам для себя предпочтет. Я отдаюсь в его волю...
Но ты отгадала - он должен будет мне доказать, что в  самом  деле  влеченье,
которое он ко мне чувствует, сильнее всего и никаким более грубым  влечением
заменено быть не может. В этом он должен меня убедить так, чтобы во  мне  не
было места никакому сомненью, и ты, добрый друг мой  Марема,  должна  мне  в
этом помочь, потому что это для меня  имеет  слишком  большое  значение.  Не
откажи мне, Марема!
     - О! - отвечала с чувством Марема, - можешь ли ты во  мне  сомневаться,
Мелита! Я так хорошо знаю твой разум и  доброе  сердце,  что  мне  не  нужно
бороться с собою, чтобы дать тебе самые страшные клятвы послужить тебе всем,
чем ты захочешь. Я знаю, что ты никому не сделаешь зла, как  не  делала  его
мне во все время, пока я была твоею рабыней. Что бы ты  ни  сказала,  Марема
сделает все, не поддаваясь никаким своим собственным чувствам... Клянусь...
     - Довольно! - перебила Мелита, - не  клянися  ничем:  клясться  нельзя,
потому что все мы во власти всемогущего бога. Я тебе верю  без  клятв  и  не
скрываюсь больше, что в уме моем есть замысел, о котором до времени не  хочу
сказать никому и исполнить который могу только при твоей помощи.
     - Верь же, что помощь моя тебе принадлежит беззаветно и...
     - И довольно! довольно, Марема! - воcкликнула Мелита, и бывшая  госпожа
и рабыня обняли друг друга и остались так на мгновенье.  Так  их  и  застала
тихо вошедшая к ним вдова Ефросина, за которою  сзади  входили  Пруденций  я
горшечник Агав с длинными жердями, из которых должно  было  сделать  носилки
для переноса имущества Мелиты в ладью.

XVI

     Вслед за этим сейчас же сделали носилки  и  начали  переносить  вещи  в
ладью. Дело это справляли Пруденций  с  Агавом-горшечником,  а  им  помогала
Марема, которая для этого часто отлучалась к лодке.  В  доме  же  оставались
вдвоем вдова Ефросина с Мелитой, из которых последняя приготовляла  у  очага
обед для работающих при нагрузке ладьи, а мать Пруденция  ей  помогала  и  в
промежутках между занятиями говорила с ней о том, как она понимает затеянное
Мелитою дело.
     Вдове Ефросине казалось, что Мелита уезжает  с  ее  сыном  потому,  что
Пруденций ей мил, но она очень стыдлива и уж  слишком  высоко  подняла  свою
целомудренную славу; теперь ей не хочется здесь перед  всеми  показать  свою
склонность, но там она, никем не стесняемая, отдастся любви на свободе и  со
всем пылом долго сдержанной  страсти.  И,  будучи  в  этом  убеждена,  вдова
Ефросина смотрела на сборы совершенно спокойно. Мелита  же  ей  не  говорила
ничего положительного, но  не  раз  просила  ее  сохранять  это  спокойствие
постоянно, даже тогда, если от них очень долго не будет известий.
     - Пусть их не будет хоть год!  -  отвечала  вдова  Ефросина,  -  я  так
истерзалась, видя долго мучения сына, что готова снести на себе все томления
долгой безвестности, лишь бы  могла  быть  уверена,  что  таких  безнадежных
терзаний, какие он снес, вперед он сносить уж не будет.
     - На этот счет будь вполне уверена: такими терзаниями,  какими  томился
Пруденций, он больше томиться не будет, - отвечала Мелита.
     - В одном только этом я и хочу быть уверена.
     - Так это и будет; но ты сказала, что готова пробыть без  вестей  целый
год.
     - Я это сказала... И что же, ежели тебе это нужно...
     - Да, это именно может быть нужно...
     Вдова Ефросина погрозила пальцем Мелите и сказала с улыбкою:
     - Знаю...
     - Что же ты знаешь?
     - Через год... я, быть может, увижу прелестного внука!..  Что  же,  это
прекрасно... Тогда и конец всем людским  разговорам  о  твоем  прежнем  муже
Алкее... Я тебя понимаю: такие, как ты, всегда  любят  сильно,  но  скромно.
Боги вам в помощь,  сожгите  одни  там  цветы  Гименею  на  камне,  и  пусть
свидетельницею ваших брачных обетов будет Марема... А потом, год пройдет,  я
обниму вас и внука, и тогда попечемся мы и о Мареме... Добрая  девушка.  она
стоит доброго мужа.
     - И наверно найдет его, - подсказала Мелита.
     - Я то же думаю. Мы на нее до сих пор все  как-то  глядели  совсем  без
вниманья, а вчера, когда я с ней говорила, мне вдруг показалось, что  Марема
ведь очень красива.
     - Еще бы, еще бы она не красива! И умна, и добра, и  красива,  и  имеет
горячее сердце... И притом, что за силы и какое  здоровье!..  О,  она  стоит
превосходного мужа, и то, что ты получила о ней хорошее мнение, приносит мне
огромное счастье. Я рада, что отправляюсь отсюда в полном согласье с тобою.
     И в таких-то согласных беседах  у  них  прошел  целый  день;  все  были
веселы, съели вместе вкусный  обед,  и  перед  вечером  Пруденций  и  Марема
понесли из дома к ладье последнюю  ношу,  а  Мелита  осталась  с  глиномятом
Агавом, чтобы закрыть входы, и тут-то Мелита сняла  со  стены  широкий  пояс
Алкея, усыпанный камнями,  и  тростниковую  дудку  и,  показав  пояс  Агаву,
сказала:
     - Способен ли ты оценить, чего может стоить эта вещь, если ее отнести в
большой город и продать там, где есть богатые люди?
     Агав отвечал:
     - Оценить такую драгоценную вещь я не могу, но  знаю,  что  если  бы  я
триста лет кряду мял глину и наделал горшков  целую  гору,  то  все  это  не
составило бы и половины цены каждого из этих светящих камней.
     - Так вот же,  тебе  вовсе  не  надо  триста  лет  мять  твою  глину  и
наделывать гору горшков: исполни одно порученье, которое я хочу  тебе  дать,
-и этот пояс пусть будет
     твоею наградой. А что в словах моих нет ни обмана, ни шутки,  так  бери
эту вещь сию же минуту и спрячь ее у себя под одеждой. А кстати пихни вместе
с нею туда эту дудку, и когда мы уедем, ты брось свою глину, - горшков  ведь
у всех здесь довольно в селенье.
     - О, слишком довольно! - отвечал, засмеявшись, Агав, - я  уж  не  знаю,
кому продавать и то, что имею в запасе.
     - Так и оставь их. Пускай жена твоя продает дома  горшки  тем,  у  кого
свои перебьются, а ты пойди к Клазомену и там, в этом городе, отыщи  подругу
моих детских лет, имя которой Эрминия, и отдай ей эту дудку.
     - Хорошо; а потом что я еще должен сделать?
     - Только всего.
     - Отыскать госпожу Эрминию и отдать ей эту дудку, и только всего?
     - И только всего.
     - Что же, она должна заиграть на этой дудке? Мелита улыбнулась на шутку
Агава и отвечала так же шутливо:
     - Дудка сама заиграет, что нужно. Впрочем, можешь сказать Эрминии,  что
ты меня видел, и при каких-обстоятельствах, как  мы  расстались.  И  за  это
возьми себе пояс и продай его, где тебе это  удастся,  а  потом  возвращайся
домой и доживай свои старые годы, не терзаясь нуждою.
     - Что же, в самом деле я это сделаю! Клянусь богами, я  сделаю  это!  -
воскликнул горшечник. - Я отыщу госпожу Эрминию и расскажу ей, как было  все
дело. Пусть-ка сна тогда заиграет об этом на дудке.
     И с этим горшечник Агав спрятал пояс и дудку, и они оба с Мелитою вышли
из опустевшего дома Алкея; а когда они приблизились к лодке, то уже застали,
что Марема сидела  на  веслах,  обнажив  до  плечей  свои  крепкие  руки,  а
Пруденций, вырвавшись из долгих  объятий  вдовы  Ефросины,  распускал  косой
длинный парус на рее.
     Мелита тоже скоро простилась с вдовой Ефросиной и спрыгнула с берега  в
лодку.
     Марема шевельнула веслами - нагруженная ладья слегка  зашуршала  днищем
по песку, а  потом,  достигши  свободной  волны,  покачнулась,  ветер  надул
паруса,  и  между  отъезжавшими  и  остающеюся  Ефросиной  и  Агавом   вдруг
удлинилось расстояние...
     Переговариваться с лодки на берег стало невозможно, но  зато  до  слуха
вдовы, и Агава теперь доносилось  стройное  пение:  это  была  песнь  любви,
которой слова и напев ее тотчас узнали и вдова и горшечник...  Пели  стройно
два голоса, Пруденций с Маремой.
     И песня их тоже стихала я  замирала  в  пространстве,  но  вот,  обойдя
острый мыс и пологую отмель, ладья переставила  парус  и  будто  подвинулась
ближе, и с нее опять на  мгновение  донеслись  звуки  пения,  но  совершенно
иного, которого ни слова, ни напев не были знакомы вдове Ефросине. Пел  один
ровный и торжественный голос.
     - Это голос Мелиты! - сказала вдова Ефросина.
     - Да, и мне кажется тоже, - ответил Агав.
     - Что же это за незнакомая песня?
     - Это?... Мне кажется... Это будто похоже на  гимн,  который  я  слышал
однажды, когда мы бросали со скалы на каменья тех  забавных  людей,  которые
нас уверяли, будто тот не умрет, кто станет жить на земле так, как учил жить
их пророк галилейский.

XVII

     Во всю ночь ярко светила луна и дул благоприятный  для  пловцов  ветер.
Хорошо знавший все морские приметы, Пруденций смело и ловко  правил  ладьею,
которая, таким образом, держала прямой путь  к  тому  таинственному  пункту,
куда Пруденций увозил Мелиту и Марему для того, чтобы там, по прихоти первой
из них, исполнить ее испытания и заслужить себе ее любовь.
     От селения,  где  жили  Алкей  и  Гифас,  до  скалы,  где  им  пришлось
отыскивать скрытый приют для склада своих хищений, при попутном  ветре  было
полторы суток ходу. Путь во все время держали такой, что не теряли  из  вида
берегов, хотя шли то ближе к земле, то отдаляясь в море там, где было  много
камней и плыть вблизи берегов было опасно.
     Среди второй  ночи  пловцы  достигли  пролива,  за  которым,  как  лес,
возвышались  серые   каменистые   скалы,   не   имевшие,   по-видимому,   ни
растительности, ни обитателей. Они сначала были меньше и начинались камнями,
которые невысоко возвышались над водой, но потом толпились и возвышались что
дальше, то выше, и некоторые из  этих  скал  казались  довольно  большими  и
сложными по очертанию.
     Проход между ними был чрезвычайно опасен, и его мог предпринять  только
такой человек, кому  путь  этот  хорошо  известен  и  кто  обладает  большой
ловкостью и силой.
     Пруденций всем этим обладал в совершенстве,  и  обе  женщины  могли  им
любоваться, как он, почти обнаженный, стоя на корме,  проводил  ладью  между
режущих камней, то подпираясь длинным шестом, то вонзая  багор  в  расщелины
или хватаяся им за уступы. Но, наконец, были два места, где  плыть  казалось
совсем невозможно, потому что ни упереться, ни ухватиться было не за что,  а
страшная быстрота крутила ладью  и  уносила  ее  на  острые  скалы;  но  тут
Пруденций вдруг нырнул в воду и через одно мгновение  снова  выплыл  наверх,
держа в руках скользкий и опутанный водорослями канат. Перебирая этот канат,
он ловко перетянул ладью через  стремнину,  которую  никак  бы  нельзя  было
перейти ни под ветром, ни на веслах. Так же точно прошли и вторую стремнину,
за которою недалеко была уже и самая цель мореходцев.
     Тут в очень стесненной группе скал была одна такая, которая  с  первого
взгляда  ничем  не  отличалась  от  прочих,  но  на  самом  деле  она  имела
существенную разницу по странной игре природы, устроившей в этой скале  одну
под другой три террасы, обращенные к полдню, и на средней из них -  обширную
расщелину, за которою на поляне, поросшей кустами,  были  две  пещеры,  одна
внизу, а другая на значительной высоте, так что в  нее  можно  было  взойти,
только приставляя длинную суковатую жердь, заменявшую лестницу, которую,  по
миновании надобности, опять отнимали и клали в купы  зеленого  диарита,  где
она и лежала так, что была незаметна. С той стороны, куда выходила  площадка
и входы обеих пещер, больше не было скал и открывалось  безбрежное  море.  У
подошвы скалы была маленькая, но очень удобная бухточка, в  форме  сандалии.
Ладья заходила в нее легко и помещалась в ней удобно и совсем незаметно.
     Пруденций пристал в эту бухту и, высадив Мелиту  с  Маремой,  повел  их
наверх, где были пещеры.
     В нижней пещере было большое жилье, разделенное  натуральными  столбами
скалы на несколько удобных покоев, из которых  два  были  убраны  коврами  и
кожами и представляли во всех отношениях здоровое и удобное помещение.
     Эту нижнюю пещеру Пруденций предоставил в распоряжение Мелиты и Маремы,
а  сам  начал  жить  в  верхней  пещере,  которая  была  потеснее  нижней  и
представляла собственно разбойничий тайник, но однако и в ней был  здоровый,
чистый воздух и хорошая постель из циновок.
     Запасов же и разной утвари в нижней пещере было накоплено столько,  что
пять человек смело могли продовольствоваться здесь целый год.
     Мелита и Марема благодарили Пруденция за  доставленное  им  удобство  в
помещении и, утомленные длинным морским переходом, тотчас же легли  спать  и
проспали очень долго, а проснувшись, когда солнце уже высоко взошло и играло
по сверкающей зыби моря, были в восхищении от свежести воздуха  и  обширного
вида на море. А меж тем недалеко в стороне от входа  в  их  пещеру  был  уже
разведен огонь, возле него положена коза  с  полуснятою  кожей  и  сосуд  со
свежей водою.
     Все это, без сомнения, приготовил Пруденций.
     Увидав это,  женщины  стали  смотреть:  где  же  находится  теперь  сам
Пруденций, которого они  желали  поблагодарить  за  его  заботы  о  них,  но
Пруденция не было видно. Тогда Мелита с Маремой принялись хозяйничать  около
очага, и только что сняли кожу с козы и,  распластав  ее  мясо,  стали  одни
части варить, а другие втыкали на прутья, чтоб жарить,  как  вдруг  появился
Пруденций. Он шел, обливаясь потом и таща на себе по круче от моря  с  ладьи
тяжелую ношу.
     - Ну, что ты за милый хозяин! - увидев его, закричала Марема.
     - И я скажу то же,  -  поддержала  Марему  Мелита.  Пруденций  улыбался
счастливой улыбкой и, опустив ношу, подошел к  женщинам,  чтобы  сказать  им
утреннее приветствие.
     Потом они стали обедать, а после пошли осмотреть скалу и нашли на  ней,
кроме двух пещер, помещенных  одна  над  другою,  и  открытое  пространство,
покрытое зеленью, с возвышениями, по которым пощипывали  травку  прирученные
козы. Здесь с высоты каскадом падал прозрачный ручей.
     - Это прекрасное место! - восклицала Марема, резвясь как ребенок.  -  Я
не хотела бы никогда удаляться отсюда.
     При этом она наклонилась к уху Мелиты и добавила:
     - Особенно в том случае, если бы я могла здесь жить не одна, а с  таким
человеком, который бы... мне... нравился, что ли... и  которого  любовь  моя
могла бы делать счастливым.
     Мелита пожала ей руку и отвечала:
     - Что же!.. Все это может случиться...
     - Откуда ж!
     - Не унывай: в природе возможно многое, что по взгляду кажется, трудным
и даже совсем невозможным. Но Марема расхохоталась и сказала:
     - Ну, я знаю, однако, одно, что совсем невозможно.
     - Что же это такое?
     - Невозможно, чтобы смуглая кожа Маремы могла затмить лилейную  белизну
чудесного тела Мелиты.
     - О, если только дело за  этим,  то  это  очень  возможно,  и  в  такой
возможности ты, может быть, удостоверишься гораздо скорее, чем ты  могла  бы
подумать.
     А как эта перемолвка произошла между женщинами с уха на ухо, то она  не
могла не возбудить любопытство в Пруденций, что Мелита тотчас же заметила  и
сказала ему:
     - Не удивляюсь, я, добрый Пруденций, что тебе интересно, о ч&м мы между
собою рассуждаем с Маремой, и думаю, что тебе будет еще любопытнее, когда ты
узнаешь, что все, о чем мы говорили, касается до  тебя.  Скажи  нам,  каково
твое мнение: хотел ли бы ты, чтобы целую жизнь остаться на этой скале, и как
бы ты хотел проводить свою жизнь?
     Пруденций ответил, что он считал бы за самое  лучшее  счастие  остаться
здесь навсегда с тою женщиной, которую любит, и  желал  бы  проводить  жизнь
только в том, чтобы наслаждаться ее любовью, забыв  обо  всем  остальном  на
свете.
     Мелита улыбнулась и сказала ему:
     - У меня и Маремы несхожие мнения, и то, которое  ты  теперь  высказал,
ближе всего ко мненью Маремы, а со мною совсем несогласно.
     Пруденций вместе с Маремою стали просить ее, чтобы она сказала им  свое
мнение, а она им отвечала:
     - Здешнее место прекрасно,  но  такая  любовь,  которая  отделяет  двух
человек от всех прочих людей и погружает их в одни наслажденья друг  другом,
мне совершенно противна. Я даже вовсе не понимаю: какое в такой любви  может
быть счастие? Я думаю, что это совсем не стоит имени любви, - что это совсем
что-то другое, на чем невозможно воспитать дух свой и прожить жизнь в мире с
своей совестью. Я бы хотела, чтобы с нами здесь были другие и чтобы  все  мы
могли  быть  друг  другу  полезны;  я  думаю,  в  этом  должен  быть   смысл
человеческой жизни, а не в том,  чего  могут  достичь  и  низшие  твари,  не
владеющие человеческим рассудком.
     И между ними начался разговор, в котором они все трое, сидя над морем в
зелени диаритов, приняли оживленное участие и незаметно трое разделились  на
два мнения: Мелита оставалась при  своем,  развивая  мысль  о  необходимости
общей любви ко всем людям,  при  которой  нельзя  отрешаться  от  общенья  с
другими, а Марема и Пруденций, увлекаясь идеями личного счастья,  уходили  в
этом настроении все дальше и дошли, наконец, до того, что сказали, что нет и
не может быть  высшей  любви,  как  та,  которая  довольна  своим  избранным
предметом - одним им согрета и занята и до других ни до кого нет ей дела.
     Когда разговор дошел  до  этого,  Мелита  улыбнулась,  не  стала  более
спорить, а шутливо свела руку Пруденция с рукою Маремы и сказала им:
     - Я очень рада, что вы друг с другом согласны. Пруденций и Марема  этим
смутились, и в один из  последовавших  затем  дней,  когда  Марема  помогала
Пруденцию разгружать внизу лодку, а он взносил тяжести наверх к  пещерам,  у
которых Мелита готовила на очаге обед, Пруденций,  опустив  на  землю  ношу,
промолвил Мелите:
     - Я до сих пор все не перестаю думать о бывшем  у  нас  в  первый  день
разговоре... Он как будто отстраняет меня от тебя,  к  которой  влечет  меня
сердце и от одного приближенья к которой вся кровь во мне пылает, как пламя.
     - Кровь!.. Ты все о  крови,  Пруденций.  Бунтование  крови  проходит...
Гораздо надежнее то, что может жить вечно я не остынет от времени.
     - Что же это, Мелита?
     -  Сродство  нашего   духа...   согласье   в   желаниях,   одинаковость
окончательной цели!
     Но Пруденций покачал головой и сказал с укоризной:
     - Мелита! Мелита! что тебе за охота говорить все такие  мудреные  вещи!
Не будет ли проще, если нас свяжет не дух, а то, чем обыкновенно  мужчину  и
женщину соединяет природа?
     - Нет, - отвечала Мелита, - это слишком уж просто.
     - О, доверимся ей... Отдайся, Мелита, всесильной природе,  она  никогда
не обманет.
     - Нет, она-то скорее всего и обманет.
     - Природа обманет?
     - Ну да!
     - Никогда.
     - Ну, не станем перекидывать наши слова без  средств  доказать  их.  Ты
помнишь, конечно, наш уговор: "три дня испытания".
     - Без сомнения, помню  и  заранее  т