честие, как аскет, но его  любили,  как  простяка,  за  его  наивную  и
бестолковую, а часто даже комическую удаль,  с  которою  он,  например,  сам
рассказывал, что он "изнывает от  силы",  потому  что,  по  ужасно  крепкому
своему телосложению, он более не монах, а _паразит_.
     После этого не должно  показаться  удивительным,  что  весть  о  ночном
путешествии лаврского "паразита" верхом на быке казалась занятною  и  многих
интересовало: какие это будет иметь для него последствия? Но  дни  проходили
за днями,  а  паразит  оставался  на  своем  месте,  и  строгие  люди  стали
смущаться, что же это митрополит: он ослабел, он слишком стар, или, наконец,
от  него  все  это  скрыли?  Возможно  ли,  чтобы  за  все   это   бесчинное
вольтюкерство такого видного инока ему совсем ничего не было?
     Но  все  эти  люди  смущались  напрасно:   происшествие   не   осталось
безызвестным владыке, да это было и невозможно, так  как  разгоряченный  вол
или сам занес наездника к митрополичьим покоям, или же паразит  нарочно  его
сюда направил. Владыка  стал  на  высоте  своего  призвания:  он  взыскал  с
вольтижера, и взыскал, по-своему, не только справедливо, но даже строго.

     Управлявший тогда лаврскою  типографиею  очень  образованный  монах,  к
которому я  часто  хаживал  учиться  гальванопластике,  рассказывал  мне  по
секрету всю сцену разбирательства этого дела у Филарета.
     Митрополит, имея, как я сказал, превосходного наместника  в  лавре,  не
захотел даже ему доверить разбора этого необычайного дела, а решил  сам  его
разобрать и наказать виновного _примерно_.
     Как инок строгой жизни, он, разумеется, был сильно возмущен и разгневан
произведенным беспорядком и собирался быть так строг, что даже опасался, как
бы не дойти до жестокости.
     Приступая  к  открытию  судьбища,  он  все  обращался   к   одному   из
приближенных к нему монахов, благочинному Варлааму (впоследствии наместнику)
и говорил ему:
     - Боюсь, что я буду жесток, - а?
     Покойный Варлаам его успокоивал, говоря, что  виновный  стоит  сильного
наказания.
     - Да, разумеется, он, дурак, стоит, во я боюсь, что я  буду  уже  очень
жесток, - а? - повторял митрополит.
     - Ничего, ваше высокопреосвященство! Он снесет.
     - Снесет-то снесет, но ведь это нехорошо, что я буду очень жесток.
     Настал час суда - разумеется, суда _келейного_, происходившего только в
присутствии двух-трех почетных старцев.
     Виновный, думавший, что им  очень  дорожат  за  голос,  мало  смущаясь,
ожидал в передней, а владыка, весьма  смущенный,  сел  за  стол  и  еще  раз
осведомился у всех приближенных, как все они думают: не будет  ли  он  очень
жесток? И хотя все его успокоивали, но он все-таки еще попросил их:
     - А на случай, если я стану жесток,  то  вы  мне  подговорите  за  него
что-нибудь подобрее.
     Открылся суд: ввели подсудимого, который как переступил  порог,  так  и
стал у двери.
     "Жестокий" судья для внушения страха  принасупился,  завертел  в  руках
свои беленькие костяные четки  с  голубою  бисерною  кисточкою  и  зашевелил
беззвучно губами.
     Бог его знает: изливал ли он в этом беззвучном  шепоте  самые  жестокие
слова, которые намеревался сказать виновному, или... молился о себе и, может
быть, о нем же. Последнее вернее... Но вот он примерился  говорить  вслух  и
произнес протяжно:
     - Ишь, кавалерист!
     Дьякон упал на колени.
     Филарет привстал с места и, строго хлопнув рукою по столу, зашиб палец.
Это, кажется, имело влияние на дело: владыка долго дул, как  дитя,  на  свой
палец и, получив облегчение, продолжал живее:
     - Что, кавалерист!
     Виновный упал ниц и зарыдал.
     Митрополит изнемог от своей жестокости: он опять подул на палец,  повел
вокруг глазами и, опустясь на место, закончил своим добрым баском:
     - Пошел вон, кавалерист!
     Суд  был   кончен;   последствием   его   было   такое   незначительное
дисциплинарное монастырское взыскание, что сторонние люди, как я сказал, его
даже вовсе и не заметили; но митрополит, говорят, еще не раз  возвращался  к
обсуждению _своего_ поступка. Он все находил, что он "был жесток",  и  когда
его в этом разуверяли, то он даже тихонько сердился и отвечал:
     - Ну как же я не жесток: а отчего же он, бедный, плакал?

     Атлет-черноризец, которого терпел и о котором так соболезновал  "добрый
дидуня", однако, погиб. По его собственным словам, он "за свои грехи пережил
своего благодетеля", но не пережил своей слабости.
     Много лет спустя, в одну из своих побывок в  Киеве,  я  ездил  с  моими
родными и друзьями погулять в лесистую пустынь Китаев. Обходя  монастырь  со
стороны пруда, над белильным током, где выкладывают на солнце струганый воск
с свечного завода, я  увидал  у  св.  брама  колоссальную  фигуру  монаха  с
совершенно седою головою и в одном подряснике.
     Он разговаривал  с  известною  всем  китаевцам  бродяжкою,  "монашескою
дурочкою", а возле него, бесцеремонно держа его за  рукав,  стоял  послушник
(по-киевски _слимак_) и урезонивал его идти домой.
     Я всмотрелся  в  лицо  богатыря  и  узнал  его:  это  был  оный  давний
"паразит", давший мне много красок для лица, выведенного мною в "Соборянах",
- диакона Ахиллы.
     Я заговорил с ним, но он меня не узнал, а когда я ему напомнил  кое-что
прошлое, он вспомнил,  осклабился,  но  сейчас  же  понес  какой-то  жалкий,
нескладный и бесстыдный вздор.
     Это был человек уже совершенно погибший: в нем умерло все  человеческое
- все, кроме того, что не умирает в душе даже самого  падшего  человека:  он
сохранил редкую способность - _добро помнить_.
     При одном имени покойного Филарета он весь съежился, как одержимый,  и,
страшно стукнув себя своим могучим кулачищем в самое темя, закричал:
     - Подлец я, подлец! я огорчал его, моего батьку! -  и  с  этим  он  так
ужасно зарыдал, что слимак, сочтя это неприличным, повернул его за  плечи  к
браме, пихнул в калитку и сказал:
     - Уже годи, идить до дому. Це у в вас опьять водка плачет.
     Паразит  пошел:  крепость  его,  видно,  уже  ослабела,  и  он   привык
повиноваться, но плакала в нем, мне кажется, все-таки _не одна водка_.

     Но возможен вопрос: где же доказательство, что добряк Филарет не портил
служебного дела своею младенческою простотою и правил епархиею не хуже самых
непростых?
     Доказательства есть, хотя их надо взять не из сухих  цифр  официального
отчета, а из живых сравнений, как говорится, "_от противного_".
     Что оставил митрополит Филарет в наследие своим наступникам?  Сплошное,
одноверное   население,   самым   трогательным   образом   любившее   своего
"старесенького дидусю", и обители,  в  которых  набожные  люди  осязали  дух
схимника Парфения - этого неразгаданного человека, тихая слава которого была
равна его смирению, даже превосходившему смирение его владыки.
     Митрополит  Исидор  правил  киевскою  епархиею  недолго,  так  что  его
управление не для чего и сравнивать;  но  отличавшийся  "признанным  тактом"
митрополит  Арсений  управлял  ею  много  лет,  и  наследие,  переданное  им
митрополиту Филофею, замечательно. Он оставил  епархию  расторгнутою  чуждым
учением (штундою), с которым борьба трудна, а исход ее неизвестен. Из иноков
же времени Арсения  самою  широкою  известностию  пользовался  на  всю  Русь
распубликованный    племянник    его    высокопреосвященства,    архимандрит
Мельхиседек, которого митрополит  Арсений  поставил  начальником  монастыря,
имевшего несчастие долго скрывать в своих стенах  возмутительные  бесчинства
этого до мозга костей развращенного  насильника.  Деяния  этого  срамника  и
дебошира, позорившего русскую  церковь,  закончились  тем,  что  он  утонул,
катаясь с женщинами. Старик Днепр был исполнителем суда божия: он  опрокинул
ладью,  в  которой  носилось  оставленное   митрополиту   Арсением   гулевое
сокровище, и только тут и Мельхиседек и его спутницы  "погибоша  аки  обре".
Так Суд божий  поправил  грехи  бессудия,  хранившего  этого  "гаврилку"  на
соблазн людям, из коих многие от одного этого  бесстыдного  видения  спешили
перебегать в тихую штунду.
     Какой урок всем, имеющим при себе таких  "гаврилок",  которые  приносят
видимое бесславие церкви! Подвергать ее всем ударам, в изобилии падающим  на
нее за этих "гаврилок", - значит  не  любить  ее  или  по  крайней  мере  не
дорожить ее спокойствием более, чем спокойствием своего "гаврилки".
     Митрополит Филарет Амфитеатров ничего в этом роде  дурного  не  оставил
церкви, а оставил совершенно  иное:  он  завещал  ей  "дитя  своего  сердца"
(племянника) преосвященного Антония, почившего  архиепископа  казанского,  у
которого, может быть, и были свои  недостатки,  но  который  тем  не  менее,
конечно небезосновательно, пользовался  уважением  и  любовью  очень  многих
людей в России, ожидавших от него больших услуг церкви. Но он так и умер _не
в фаворе_.
     А посему  можно  думать,  что  Русь  судит  о  церковном  правительстве
митрополита Филарета Амфитеатрова правильно: она держится в этом слов своего
божественного учителя: "_дерево узнается по плодам_" (Мф. XII, 33).

     Не мне одному, а многим давно кажется удивительным,  почему  так  много
говорится об "истинном монашестве" митрополита Филарета  московского  и  при
этом _никогда_ не упоминается об  _истиннейшем_  монахе  Филарете  киевском.
{Строки эти были уже набраны, когда на  страницах  журнала  "Русский  архив"
появились бесценные известия, восполняющие  нравственный  облик  митрополита
Филарета Амфитеатрова и характеризующие отношения к нему императора  Николая
Павловича.
     Когда  возобновляли  великую  церковь  Киево-Печерской  лавры,  местные
художники закрыли старинные фрески новою живописью масляными  красками.  Это
считалось и тогда преступлением, а потому была назначена комиссия,  и  синод
постановил  митрополиту  Филарету  сделать  выговор.  Государь  написал   на
докладе: "Оставить старика в покое; мы и так ему насолили".
     В первый за тем  приезд  государя  в  лавру  митрополит  Филарет  после
обычного молебствия, указав на группу чернецов, сказал:
     - Вот, ваше величество, художники, расписывавшие храм.
     - Кто их учил? - спросил государь.
     - Матерь божия, - отвечал простодушно владыка.
     - А! в таком случае и говорить, нечего, - заметил император.
     Судя по времени, к которому относится этот рассказ, нельзя сомневаться,
что в числе художников, получивших непосредственные уроки от матери  божией,
был представлен и знаменитый отец Иринарх, написавший "на  одно  лицо"  всех
киевских святых. (Прим. автора.)} Не дерзая ни одного слова  сказать  против
первого, я все-таки имею право сожалеть, что его монашество как будто совсем
застилает того, кого еще при жизни звали не иначе, как  "_наш  ангел_".  Вся
жизнь митрополита Филарета Амфитеатрова может быть поистине  названа  _самою
монашескою_ в самом наилучшем понятии этого слова... Но, кажется, и об  этих
высоких людях надо сказать то, что Сократ сказал о  женщинах,  то  есть  что
"лучше всех из них та, о которой нечего рассказывать", - или по крайней мере
нечего рассказывать в апологиях, а достаточно вспомнить ненастным вечером, у
домашнего очага, где тело согревается огоньком,  а  душа  тихою  беседою  _о
добром человеке_.
     Память подобных людей часто не имеет места в истории, но зато она легко
переходит в _жития_ - эти священные  саги,  которые  благоговейно  хранит  и
_чтит_ память народа.

        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     От милостивого  Филарета  киевского  перейдем  к  другому,  тоже  очень
доброму старцу, епископу Нту. Этот  был  в  ином  -  гораздо,  бол  ее
веселом роде, но тоже чрезвычайно прост, а ори  всем  этом  правил  епархиею
так, что оставил ее своему наступнику ничуть не хуже иных прочих.

     В  отдаленной  восточной  епархии,  где  недавно  "окончил  жизнь  свою
смертию" пр. H-т,  находятся  большие  имения  г-на  N.,  очень  богатого  и
чрезвычайно набожного человека, устроившего себе житницу от винных операций.
{Известный автор сочинения о  том,  каким  святым  в  каковых  случаях  надо
молиться,  пермский  протоиерей  Евгений   Попов   напечатал,   будто   весь
наступающий  рассказ,  конечно   очень   несправедливый,   касается   одного
_пермского_ епископа и _пермского_ же помещика г-на П.  Д.  Дягилева.  Пусть
это так и остается, как постарался  выяснить  правдивый  протоиерей  Евгений
Попов. (Прим. автора.)} Набожность г-на N.  так  велика,  что  близкие  люди
этого праведника, не будучи в состоянии оценить это настроение, готовы  были
принять ее за требующую лечения манию. Это, впрочем, кажется было необходимо
потому, что г-н N. хотел _все_ нажитое с русского  народа  отдать  в  жертву
монастырям и таким способом примириться с богом и "спасти души  детей  своих
нишетою". Монахи обещали  ему  все  это  устроить  и  работали  около  этого
человека очень сильно,  но  чиновники  все-таки  их  пересилили  и  устроили
ограничение прав N. раздаривать святым отцам то, что годится еще собственным
детям.
     Иноческое фанатизирование довело этого человека до того, что он  совсем
очудачел. Он  не  только  "целоденно  молился",  но  даже  спал  в  какой-то
освященной "срачице", опоясанный пояском с мощей св. Митрофана, в рукавичках
св. Варвары и в шапочке Иоанна Многострадального, а  проснувшись,  занимался
химией:  дробил  "херувимский  ладан"  из  пещеры  гроба  и   гомеопатически
рассиропливал св. елей и воду для раздачи несчастным.
     Эти благочестивые занятия, однако, ему  тоже  были  вменены  в  вину  и
отнесены к научению монашескому, хотя, может быть, химик получил пристрастие
к подобным занятиям гораздо ранее. Таким этот замечательный человек  остался
до  смерти:  он  был  строитель  церквей,  постник  и  ненасытный   любитель
странников, монахов, а наипаче чтитель архиереев, с которыми неустанно искал
сближения - желая  от  них  _освятиться_.  Когда  он  долго  не  сподоблялся
архиерейского  благословения  натурою,  он  испрашивал  оного  письменно.  В
обширных поместьях N., соединенных в той же отдаленной глухой местности, при
нем всегда водились "пустынники", которых он скрывал от нескромных очей мира
и особенно от полицейских властей. Это разведение и  сбережение  пустынников
обходилось дорого, и вдобавок N. немало претерпевал от них и за них, так как
они порою по искушению попадались в делах  непустыннических.  В  собственных
селах N. были самые лучшие церкви, в которых всегда все было в  исправности:
чистота, порядок, книжный обиход, утварь и ризница - словом, все  благолепие
в велелепии. А в селе, где жил сам N., "храм сиял",  при  нем  два  штата  и
ежедневное служение, которое измученные г-ном N. священнослужители  называют
"бесчеловечным", оттого что при нем не присутствовало _ни одного  человека_.
Таков был устав благочестивого  владельца,  которому,  конечно,  не  смел  и
подумать возражать вполне от него зависимый причт духовенства.
     К лицам белого духовенства N. был  строг  до  немилосердия  и  докучлив
более, чем покойный Андрей  Николаевич  Муравьев,  которого,  как  известно,
звали в шутку то "несостоявшимся обер-прокурором",  то  "генерал-инспектором
пономарства". Впрочем, при огромном их сходстве по ревности  к  храму  и  по
лютости к храмовым служителям, они совсем не похожи  друг  на  друга  в  том
отношении, что покойный Андрей Николаевич был  знаток  церковных  уставов  и
порядков и мог в них наставить иного настоятеля, а у г. N. такого знания  не
было. Кроме познаний в химии и гомеопатических делениях  освященных  твердых
тел и жидкостей, он во всем церковном уставе был человек темный, и оттого  у
него не было той решительности  и  смелости,  которыми  был  одержим  А.  Н.
Муравьев,  дерзавший  произносить  осуждение   не   только   священникам   и
священноинокам, но далее преосвященнейшим владыкам  и  всему  их  святейшему
собору. N. не был повинен в таких  знаниях,  но  зато  он  не  виноват  и  в
продерзостях,  за  кои  А.  Н.  Муравьев,  вероятно,  порядком  посудится  с
обработанными им чернецами. {До чего покойный Андр. Ник. Муравьев  негодовал
на высших представителей церкви, могут знать только  те,  кто  видал  его  в
последний год его жизни, когда он  контрировал,  бог  весть  из-за  чего,  с
митрополитом Арсением. Раздражение  против  сего  владыки  приводило  Андрея
Николаевича  в  состояние  величественного  пафоса,  в   котором   он   даже
пророчествовал, предсказывая, какою смертию  будут  вскоре  скончаваться  не
нравившиеся ему синодальные члены и обер-прокурор граф. Дм. А.  Толстой.  Но
предусмотрительный  митрополит  Арсений,  до  которого,  вероятно,  доходили
отголоски этого пророчества,  повел  дело  так  тонко,  что  пережил  Андрея
Николаевича  и  успел  ему  хоть  мертвому  сделать   самую   чувствительную
неприятность: он затруднил его вынос и погребение  в  Андреевской  церкви  и
чуть не успел совсем лишить его права почивать под сводами храма.  Остальные
пророчества, которых я был слушателем, тоже не все исполнились. Но  если  он
неверно  пророчествовал,  то  вознаградил  это  удивительною  законченностью
своего   собственного   жизненного    пути.    Целую    жизнь    инспектируя
священнодействия, он умер в этих  же  самых  занятиях.  Накануне  смерти  он
пожелал особорозаться. Таинство это, во главе других лиц,  совершал  Филарет
(Филаретов), бывший викарий умансккй, а после епархиальный архиерей рижский.
Больной во время соборования был уже так слаб, что  не  подавал  голоса.  Но
когда служба была окончена и  архиерей  стал  разоблачаться,  умирающий,  ко
всеобщему удивлению, совсем неожиданно произнес:
     - Благодарю: таинство совершено по чину.
     Таковы были его последние слова на земле.
     Этою как нельзя более  отвечающею  всегдашнему  его  настроению  фразою
Муравьев окончил свою генерал-инспекторскую службу русской церкви и доказал,
что он был один из редких, типических, последовательных и вполне законченных
характеров. По крайней мере его не могут превзойти ни старый Домби у Чарльза
Диккенса, ни та старушка у Тургенева, которая сама хотела заплатить рубль за
свою отходную. Эта последняя черта, по моему мнению,  непременно  должна  бы
украсить биографию "несостоявшегося обер-прокурора", которая вообще могла бы
быть очень интересною. (Прим. автора.)} Г-н N. был простец  и  брал  все  от
одного вдохновения, - отчего ему угодить было трудно и даже невозможно, если
блюсти свое правило  и  хоть  немножко  хранить  свое  достоинство,  о  коем
позволяет заботиться Сирах. Составляя  себе  придворный  штат  духовных,  N.
обыкновенно собирал кондуит человека из архива всех четырех ветров и  вообще
менял лиц до тех пор, пока находился  искусник  ему  по  обычаю.  Тут  бывал
отпуст, пока под ловкача не подберется мастер еще ловчее. Игра идет, бывало,
до тех пор,  пока  увидят,  что  севший  на  место  новый  священнослужитель
основательно овладел своим господином.  Для  этого  были  нужны:  во-первых,
чувствительность в служении; во-вторых, любовь к "таинственным уединениям" в
лесах или на верхней горнице; в-третьих, равнодушие  и  сухость  к  жене  и,
в-четвертых, под секретом сообщенный тайный обет монашества. Все это  ловкие
люди находили возможность проделывать вполне удовлетворительно, а  когда  N.
такими заслугами его вкусу, бывало, расположится в их. пользу, тогда  и  ему
начинают открываться их заслуги перед небом: он  сподоблялся  видеть  сияние
или около лица самого священника, или вокруг потира, который тот износил.  С
этих пор дело священнослужителя становилось крепко, и если бы N. после этого
даже сам увидал такового дивотворца, в часы уединения  играющего  в  верхней
горнице в карты или сидящего зимою, под вечерок, у печки, обнявшись с женою,
то все это ему не только прощал, но даже и не вменял в  вину,  а  относил  к
"искушению", от которого  праведному  человеку  укрыться  трудно