ный Гуго, таща у себя на загорбке свое
кресло. Бывало и хуже: раз он соскочил со своим креслом в болоте  и  сидел
там, пока его вытащили и привезли в самом жалостном виде.
   Уверять, что он сам этого хотел, Гуго не мог, но стоять на своем, чтобы
не оставить  своего  упорства,  он  мог  -  и  делал  это  с  изумительною
настойчивостью.
   Другая история была такая: раз сильно перемокший Гуго прямо с охоты был
затащен одним из наших принципалов к чайному столу, за которым в  приятной
вечерней беседе сидела в сборе вся наша колония. Для  Гуго  налили  стакан
горячей воды с красным вином и расспрашивали о его  охотничьей  удаче.  Он
был хороший охотник и лгал  не  много,  но  так  как  его  железная  воля,
разумеется, и здесь имела свое место, то рассказ, сам  по  себе  и  весьма
невинный, выходил интересен  и  забавен.  Мы  все  слушали  рассказчика  и
посмеивались; но только, к немалой  досаде  всех,  удобство  нашей  беседы
вдруг начали нарушать беспрестанно появлявшиеся в комнате осы. Престранное
было дело, - и решительно невозможно было понять: откуда они сюда брались?
Хотя окна дома, где мы сидели, и были открыты,  но  на  дворе  шел  частый
летний дождь, и лета этим злым насекомым не  было:  откуда  же  они  могли
браться? А они так и порхали, как цветы из шляпы фокусника: они ползли  по
ножкам стола, появлялись на скатерти, на тарелках  и,  наконец,  на  спине
Гуго - и в заключение  одна  из  них  пребольно  ужалила  в  руку  молодую
хозяйку.
   Дальнейшая беседа была решительно  невозможна:  сделался  переполох,  в
котором дамская нервность и мужская услужливость заварили  страшную  кашу.
Были вызваны самые энергические меры: все начали  метаться  -  кто  хлопал
платком,  кто  гонялся  за  осами  с  салфеткою,  некоторые  сами  спешили
спрятаться. Во всей этой суете и беготне не принимал участия один Гуго - и
он знал почему... Он один стоял неподвижно у стула, на  котором  сидел  до
этого времени, и был жалок  и  ужасен:  лицо  его  было  покрыто  страшною
бледностию, губы  дрожали  и  руки  корчились  в  судорогах;  а  весь  его
сыроватый еще сюртук и особенно спина были сплошь покрыты осами.
   "Великий боже! - воскликнули мы, охватывая его со всех  сторон,  -  вы,
Гуго Карлыч, настоящее гнездо ос".
   "О нет, - отвечал он, едва выговаривая слово за словом, - я не  гнездо,
но у меня есть гнездо".
   "Гнездо ос?!"
   "Да; я его нашел, но оно было мокро -  и  я  хотел  его  рассмотреть  и
принес его с собою".
   "И где же оно теперь?"
   "Оно в моем заднем кармане".
   "Так вот оно что!"
   Мы сдернули с него сюртук (так как дамы давно уже оставили эту  опасную
комнату) и увидели, что вся спина жилета бедного Гуго была покрыта  осами,
которые ползли по нем вверх, отогревались,  расправлялись  и  пускались  в
лет, меж тем как из кармана бесконечным  шнурком  ползли  одна  за  другою
новые.
   Прежде всего, разумеется, злополучный сюртук  Гуго  бросили  на  под  и
растоптали осиное  гнездо,  бывшее  причиною  всего  переполоха,  а  потом
взялись за самого Гуго, который был изжален до  немощи,  но  не  издал  ни
жалобы, ни звука. Его  освободили  от  ос,  ползавших  под  его  рубашкой,
смазали, как сосиску, маслом и, положив на диван,  покрыли  простынею.  Он
быстро начинал распухать и, очевидно, страдал невыносимо; но когда один из
англичан, соболезнуя о нем, сказал, что  у  этого  человека  действительно
железная воля, - Гуго улыбнулся и, оборотясь в нашу сторону, проговорил  с
укоризною:
   "Я очень рад, что вы больше в этом не сомневаетесь".
   Его  оставили  любоваться  своею  железною  волею  и  более  с  ним  не
разговаривали - и он, бедный, не знал, как много над ним все  смеялись;  а
между тем новая история ждала его впереди.



8

   - Здесь я должен заметить, что Гуго если не  был  скуп,  то  был  очень
расчетлив и бережлив, - и  как  бережливость  его  имела  целью  скорейшее
накопление нужных ему трех тысяч талеров  и  сопровождалась  его  железною
волею в преследовании этой цели, то она стоила самой безумной скупости. Он
себе решительно отказывал во всем, в  чем  была  какая-нибудь  возможность
отказать: он не возобновлял себе платья и, не держа слуги, сам себе чистил
сапоги. Но была одна статья, на которую он должен был израсходоваться, так
как это было нужно в видах благоразумной экономии.  Гуго  дорого  казалось
ездить на наемной лошади, и  он  решился  завести  себе  свою  лошадь,  но
задумал он это сделать не просто. Конские заводы в тех краях и  большие  и
маленькие в изобилии; но между заводчиками был  некто  Дмитрий  Ерофеич  -
помещик средней руки и конный заводчик с "закальцем". Никто  на  свете  не
умел так обмануть конем, как этот Дмитрий Ерофеич, и  надувал  он  не  как
обыкновенный, сухой, прозаический барышник, а как  артист,  -  больше  для
шику, для форса и для славы. Чем большим знатоком слыл  или  выдавал  себя
тот или другой покупатель, тем  смелее  и  дерзче  обманывал  его  Дмитрий
Ерофеич. Он приходил  в  неописанную  радость  при  столкновении  с  таким
знатоком и говорил ему комплименты, что нет-де ему  ничего  приятнее,  как
иметь дело с таким человеком,  который  сам  все  понимает.  И  был  тогда
Дмитрий Ерофеич до бесконечности прост - коня не нахваливал, а,  напротив,
сам говорил о нем полупрезрительно:
   "Лошаденка, дескать, так себе, завидного ничего нет - и на выставку  ее
не пошлешь; но а впрочем, дело в виду, сами смотрите".
   И знаток смотрел, а Дмитрий Ерофеич только конюху командовал:
   "Не верти ее,  не  верти!  Что  ты  с  нею  вертишься,  как  бес  перед
заутренею? мы ведь  не  цыгане.  Дай  барину  ее  хорошо  осмотреть,  стой
спокойно. Вот там ножка-то у нее болела, прошла, что ли?"
   "Где болела?" - спрашивает покупатель.
   "Да на цевочке (*7) что-то у нее было".
   "Это не у нее, Дмитрий Ерофеич", - замечает конюх.
   "Ай не у нее? ну, да пусто ей будь, кто их вспомнит. Смотрите,  батюшка
мой, чтобы не ошибиться, товар недорогой,  а  все  денег  зря  бросать  не
следует, они дороги; а я, извините, устал и домой пойду".
   И он уходил, а покупатель без него начинал еще зорче смотреть на ножку,
на которой действительно никакой болезни никогда не было,  -  и  не  видал
того, где заключались пороки.
   Надувательство совершалось, и Дмитрий Ерофеич спокойно говорил:
   "Дело торговое, а ты не хвались, что  знаешь.  Это  тебе  за  похвальбу
наука".
   Но был и у Дмитрия Ерофеича свой пункт, своя ахиллесова пята, в которую
он был довольно уязвим. Как всякий желает иметь то, чего  не  заслуживает,
так и Дмитрий Ерофеич любил, чтобы ему верили. Давно он обрел в этом  вкус
и изрек правило:
   "Не смотри, не гляди, дураком назовись да на  меня  положись,  я  тогда
тебе все в аккурат исполню, за сотню полтысячного коня дам".
   И точно, это так и бывало, Дмитрий Ерофеич имел на этот счет свой point
d'honneur [свое понимание чести (франц.)], своего рода железную  волю.  Но
как на это пустились довольно многие, то Дмитрию Ерофеичу это стало  очень
невыгодно - и он давно хотел отбиться от этой  докуки  доверия.  Долго  он
никак не мог на это решиться, но когда бог послал ему Пекторалиса, Дмитрий
Ерофеич напустил на себя смелость. Чуть  Гуго  заговорил  с  ним  о  своей
надобности иметь лошадь и попросил  дать  ему  коня  на  совесть,  Дмитрий
Ерофеич отвечал ему:
   "И, матинька, какая нынче совесть!..  коней  у  меня  много,  смотри  и
выбирай любого, какого знаешь, - а что такое за совесть!"
   "О, ничего, Дмитрий Ерофеич, я вам верю, я на вас полагаюсь".
   "А мой тебе совет - никому,  матинька,  и-не  верь  и  ни  на  кого  не
полагайся; что такое на людей полагаться? Что, ты сам дурак, что ли, какой
вырос?"
   "Ну, уже воля ваша, а я это так решил, вот вам сто рублей, и дайте  мне
за них лошадь. Не можете же вы мне в этом отказать".
   "Да что отказать-то? Сто рублей, разумеется, деньги - и  отчего  их  не
взять, а только мне неприятно, что ты жалеть будешь".
   "Не пожалею".
   "Ну, как не пожалеть! Тоже ведь у тебя не шальные  деньги,  а  трудовой
грош, жаль станет, как я дрянную лошадь дам, - будешь жаловаться".
   "Не буду я жаловаться".
   "Это ты только так говоришь, а то где не жаловаться? Обидно  покажется,
пожалуешься".
   "Ручаюсь вам, что никогда никому не пожалуюсь".
   "А побожись!"
   "У нас, Дмитрий Ерофеич, не божатся".
   "Ну вот видишь, еще и не божатся. Как же тут верить?"
   "Моей железной воле поверьте".
   "Ну, быть по-твоему, - порешил Дмитрий Ерофеич  и,  угощая  Пекторалиса
ужином, позвал конюха и говорит: - Запрягите-ка Гуге Карловичу в  саночках
Окрысу".
   "Окрысу, Дмитрий Ерофеич?" - удивился конюх.
   "Да, Окрысу".
   "То есть так ее самую и запречь?"
   "Тпфу, да что ты, дурак, переспрашиваешь? Сказано запречь - и  запряги.
- И, отворотясь с улыбкою от конюха, он молвил  Пекторалису:  -  Славного,
брат, тебе зверя даю, кобылица  молодая,  рослая,  статей  превосходных  и
золотой масти.  Чудная  масть,  на  заглядение.  Уверен,  что  век  будешь
помнить".
   "Благодарю, благодарю", - говорил Пекторалис.
   "Ну, поблагодаришь-то после, как  наездишься;  а  только  если  что  не
по-твоему в ней выйдет, так смотри помни уговор: не ругайся, не пожалуйся,
потому что я твоего вкуса не знаю, чего ты желал".
   "Никогда никому не пожалуюсь, я уже вам это сказал, положитесь  на  мою
железную волю".
   "Ну, молодец, если так, а у меня, брат, вот воли-то совсем  нет.  Много
раз я решался, дай стану со  всеми  честно  поступать,  но  все  никак  не
выдержу. Что ты будешь делать - и попу на духу  после  каюсь,  да  уже  не
воротишь. А у вас, у лютеран (*8), ведь совсем и не каются?"
   "У нас богу каются".
   "Ишь какая воля: и не божатся и не каются! Да, впрочем, у вас  и  попов
нет и святых нет; ну, да вам их и  взять  негде,  все  святые-то  русские.
Прощай, матинька, садись да поезжай, а я пойду помолюсь да спать лягу".
   И они расстались.
   Пекторалис знал Дмитрия Ерофеича за шутника и был уверен, что  все  это
шутки; он оделся, вышел на крыльцо, сел в саночки, но чуть  только  забрал
вожжи, его лошадь сразу же бросилась вперед и ударилась лбом в  стену.  Он
ее потянул в другую сторону, она снова метнулась и опять лбом  в  запертый
сарай - и на этот раз так больно стукнулась, что даже головою замотала.
   Немец долго не мог понять этой штуки и не нашел, у кого бы спросить  ей
объяснение, потому что, пока это происходило,  в  доме  сник  всякий  след
жизни, все огни везде погасли  и  все  люди  попрятались.  Мертво,  как  в
заколдованном  замке,   только   луна   светит,   озаряя   далекое   поле,
открывающееся за растворенными воротами, да мороз хрустит и потрескивает.
   Оглянулся Гуго туда и сюда, видит: дело плохо; повернул лошадь  головой
к луне - и даже испугался: так мертво и тупо, как два  тусклые  зеркальца,
неподвижно глядели на луну большие бельма бедной  Окрысы,  и  лунный  свет
отражался от них, как от металла.
   "Лошадь слепая", - догадался Гуго и еще раз оглянулся по двору.
   В одном из окон при свете луны ему показалось,  что  он  видел  длинную
фигуру Дмитрия Ерофеича, который, вероятно, еще не спал и любовался луною,
а может быть, и собирался молиться. Гуго вздохнул, взял лошадь под уздцы и
повел ее со двора, - и  как  только  за  Пекторалисом  заперли  ворота,  в
окошечке Дмитрия Ерофеича  засветился  тихий  огонек:  вероятно,  старичок
зажег лампадку и стал на молитву.



9

   - Бедный Гуго был жестоко и немилосердно обманут,  его  терзала  обида,
потеря, нестерпимая досада и отчаянное положение среди поля, -  и  он  все
это нес, терпеливо нес, идучи целые сорок верст пешком с  слепою  лошадью,
за которою тянулись его пустые санки. И что же, однако, он сделал со всеми
этими чувствами и с лошадью? Лошади нигде  не  оказалось  -  и  он  ничего
никому не сказал о том, куда она делась (вероятно, он продал ее татарам  в
Ишиме). А к Дмитрию Ерофеичу, на дворе  которого  все  наши  имели  обычай
приставать, Пекторалис заезжал по-прежнему,  не  давая  заметить  в  своих
отношениях  и  тени  неудовольствия.  Долго,  долго  Дмитрий  Ерофеич   не
показывал ему глаз, но потом они встретились - и Пекторалис не  сказал  ни
слова о лошади.
   Наконец уже Дмитрий Ерофеич не выдержал и сам заговорил:
   "А что, бишь, я все забываю тебя спросить: какова твоя лошаденка?"
   "Ничего, очень хороша", - отвечал Пекторалис.
   "Да она, что и говорить, разумеется, лошадь хорошая: только вот  какова
она в езде-то?"
   "Хорошо ездит".
   "Ну и чудесно. Я так и полагал, что хорошо будет ездить. Только что  же
ты, кажется, не на ней сегодня приехал?"
   "Да я ее поберегаю".
   "А, вот это прекрасно, это ты очень умно делаешь, поберегай, брат,  ее,
поберегай. Кобылица чудная, грех такую не беречь".
   И людям он с добротою сердечною сообщал, что вот-де  Гуго  Карлыч  нашу
Окрысу очень хвалит, а сам все думал: "Что  это  за  чертов  такой  немец,
ей-право, во всю мою жизнь со мной такая первая оказия: надул человека  до
бесчувствия, а он не ругается и не жалуется".
   И впал от этого Дмитрий Ерофеич даже в беспокойство. Понять он не  мог,
что  это  такое  значит.  Сам  начал  всем  рассказывать,  как  он   надул
Пекторалиса, и сильно претендовал, что  отчего  же  тот  не  жалуется.  Но
Пекторалис держал свой термин и, узнав, что Дмитрий Ерофеич  рассказывает,
только пожал плечами и сказал:
   "Никакой выдержки нет".
   Дмитрий Ерофеич был  плутоват,  но  труслив,  суеверен  и  набожен;  он
вообразил, что Пекторалис замышляет ему какое-то ужасно хитро рассчитанное
мщение, и, чтобы положить конец этой душевной тревоге, послал ему чудесную
лошадь рублей в триста и велел ему кланяться и просить извинения.
   Пекторалис покраснел, но решительно велел отвести лошадь назад и вместо
ответа написал: "Мне стыдно за вас, у вас совсем нет воли".
   И  вот  этот-то  человек,   проделавший   перед   нами   такую   бездну
экспериментов на своей  железной  воле,  вдруг  подвинулся  к  краю  своих
желаний: новый год ему принес  новую  прибавку,  которая  с  прежними  его
сбережениями сразу перевалила за три тысячи талеров.
   -  Пекторалис  поблагодарил  хозяев  и  сейчас  же  стал  собираться  в
Германию, обещаясь через месяц возвратиться оттуда с женою.
   Сборы его были невелики - и он отправился, а мы стали нетерпеливо ждать
его возвращения с супругою, которая, по всем  нашим  соображениям,  должна
была представлять нечто особенное.
   Но в каком роде?
   "Непременно, братцы, в надувательном", -  старался  утверждать  Дмитрий
Ерофеич.



10

   - Мы недолго оставались без вестей от Пекторалиса:  через  месяц  после
своего выезда он написал мне, что соединился браком, и называл  свою  жену
по-русски, Кларой Павловной; а еще через месяц он припожаловал к нам назад
с супругою, которую мы, признаться сказать, все очень  нетерпеливо  желали
видеть и потому рассматривали ее с несколько нескромным любопытством.
   У нас в колонии, где каждому так известны были крупные и мелкие  чудеса
Пекторалиса,  существовало  всеобщее  убеждение,  что   и   женитьба   его
непременно должна быть в своем роде какое-нибудь замысловатое чудо.
   Оно, как ниже увидим, так и  было  в  действительности,  но  только  на
первых порах мы ничего не могли понять.
   Клара Павловна была немка как  немка  -  большая,  очень,  по-видимому,
здоровая, хотя и с несколько геморроидальною  краснотою  в  лице  и  одною
весьма странною замечательностью:  вся  левая  сторона  тела  у  нее  была
гораздо массивнее, чем правая. Особенно это было заметно по  ее  несколько
вздутой левой щеке, на  которой  как  будто  был  постоянный  флюс,  и  по
оконечностям. И ее левая рука  и  левая  нога  были  заметно  больше,  чем
соответствующие им правые.
   Гуго сам обращал на это  наше  внимание  и,  казалось,  даже  был  этим
доволен.
   "Вот, - говорил он, - эта рука побольше, а эта рука  поменьше.  О,  это
так не часто бывает".
   Я тогда в первый раз видел эту странную игру  природы  и  соболезновал,
что бедный Гуго, вместо одной пары обуви и перчаток, должен  был  покупать
для жены две разные; но только соболезнование это  было  напрасно,  потому
что madame Пекторалис делала это иначе: она брала и обувь и  перчатки  _на
бОльшую мерку_, и оттого у нее всегда одна нога была в сапоге, который был
впору, а другая в таком, который с ноги падал. То же было и с рукою,  если
когда дело доходило до перчаток.
   У нас никому не нравилась эта дама, которую, по правде говоря, даже  не
шло как-то называть и дамою - так она была груба и простонародна, и из нас
многие задавали  себе  вопрос:  что  могло  привлечь  Пекторалиса  к  этой
здоровой, вульгарной немке и стоило ли для нее давать  и  исполнять  такие
обеты, какие нес он, чтобы на ней жениться. И еще он ездил за нею в  такую
даль, в Германию... Так и хочется, бывало, ему спеть:

   Чего тебя черти носили,
   Мы бы тебя дома женили (*9).

   Преимущества  Клары,  разумеется,   заключались   в   каких-нибудь   ее
внутренних достоинствах - например, в воле. Мы и об этом осведомлялись:
   "Большая воля у Клары Павловны?"
   Пекторалис делал гримасу и отвечал:
   "Чертовская!"
   К обществу наших английских дам, между  которыми  были  существа  очень
умные и прекрасно воспитанные, Клара Павловна совершенно не подходила, - и
это чувствовала и она сама, и Пекторалис, который об этом, впрочем, нимало
не сожалел и вообще не заботился о том, как кому  кажется  его  жена.  Как
истый немец, он содержал ее не про господ, а про свой расход, и нимало  не
стеснялся ее несоответствием среде, в которую она попала. В ней  было  то,
что ему было нужно и что он ценил всего дороже: железная воля,  которая  в
соединении с собственною железною волею Пекторалиса должна была произвесть
чудо в потомстве, - и этого было довольно!
   Но вот что могло несколько удивлять - это что никто  не  видал  никаких
проявлений этой воли. Клара Пекторалис жила себе  как  самая  обыкновенная
немка: варила мужу суп, жарила клопе (*10) и вязала ему чулки и ногавки, а
в отсутствие мужа, который в то время имел много работы на стороне, сидела
с состоявшим при нем машинистом Офенбергом, глупейшим деревянным немцем из
Сарепты.
   Об Офенберге мне достаточно вам сказать десять слов:  это  был  молодой
юноша,  которого,  мне  кажется,  должны  бы   имитировать   все   актеры,
исполняющие роль работника,  соблазняемого  хозяйкою  в  известной  пиеске
"Мельничиха в Марли" (*11). У нас  все  считали  его  дурачком,  хотя  он,
впрочем, имел в себе нечто расчетливое и мягкоковарное,  свойственное  тем
особенным простячкам с виду, каких можно встречать при иезуитских домах  в
rue de Sevres (*12) и других местах.
   Офенберг был взят в помощь Пекторалису не столько как механик,  сколько
как толмач для передачи его распоряжений рабочим; но и в этом роде он  был
не совсем удовлетворителен и многое  часто  путал.  Однако  тем  не  менее
Пекторалис терпел его и находил полезным даже после того, когда уже и  сам
научился по-русски. Даже более: Пекторалис почему-то полюбил этого глупого
Офенберга и делил с ним свои досуги: он жил с ним в одной  квартире,  спал
до женитьбы в одной спальне, играл с ним в шахматы, ходил с ним на охоту и
зорко наблюдал за его нравственностию, на  что  будто  бы  имел  особенное
поручение от его родителей и  от  старший  сарептскпх  гернгутеров  (*13).
Вообще  Офенберг  и  Пекторалис  у  нас  жили  друзьями  и   очень   редко
расставались. Теперь это изменилось, потому что Пекторалис  часто  уезжал,
но  это  нимало  не  угрожало  нравственности  Офенберга,  за  которою   в
отсутствие мужа имела неослабное наблюдение фрау Клара. Таким образом, оба
они были друг другу полезны. Офенберг развлекал  фрау  Клару,  а  она  его
оберегала от всяких покушений  и  соблазнов  юности.  И  здесь  дело  было
обдумано умно; но черт ему позавидовал  и  сделал  из  него  замечательную
глупость,