"?
   - Ну, да, кончает, что ли! Будто  не  все  равно?  Не  укусила  ли  его
какая-нибудь якобинская бацилла?
   - Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.
   - Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что
домашняя температура. Чем было в комнате теплее,  тем  опаснее,  что  дети
простудятся, когда их охватит.
   - Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.
   - Ах да, да, да, ведь он "тепло-верующий!"
   - Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.
   - Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге! (*35)
   - Опять яичница?
   - Нет. Это просто _бойня_! Это ужасно видеть-с!
   -  Очень  рада,  что  его  прогоняют  с  выставок.   Мне   его   самого
показывали... Господи! Что это за панталоны и что за пальто!
   - Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.
   - А ты находишь, что его мазня - это серьезно?
   - Я говорю не о мазне, а о фраке.
   - Что за вздор!
   - Это не вздор. Он должен  был  представиться  и  не  мог,  потому  что
подарил свой фрак знакомому лакею.
   - Но почему это узнали?
   - Он сам так сказал.
   - Как это глупо!
   - И дерзко! - поддержала гостья.
   А генерал заключил:
   - Это _замечательно_! Теперь просто говорят: "замечательно!"
   - А почему замечательно?
   -  А  потому  замечательно,  что  эти,  -  как   вы   их   кличете,   -
"непротивленыши!" или "малютки", все чему-то  противятся,  а  мы,  которые
думаем, что мы _сопротивленцы_ и взрослые, - мы на самом деле ни на  черта
не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.
   - Ну,  -  пошутила  хозяйка,  -  он  опять  договорится  до  того,  что
кого-нибудь зацепит!
   И, проговорив это, она снисходительно  вздохнула  и  вышла  как  бы  по
хозяйству.



9

   В гостиной остались вдвоем генерал и гостья,  и  тон  беседы  сразу  же
изменился.
   Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:
   - Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной  муж  вчера
приходил ко мне и был неотступен.  Это  с  вашей  стороны,  позвольте  вам
сказать, сверх всякой меры жестоко - рассылать больного старика  по  таким
делам!
   - По каким "таким делам"?
   - Которым на языке порядочных людей нет имени.
   - Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы,  как  неаккуратный
человек, на него не отвечали.
   - Позвольте, но чтобы прислать вам  удовлетворительный  ответ  на  ваше
письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.
   - Да.
   - Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить  горсть
бриллиантов, и дело готово.
   Дама позеленела и, сверкая злобой, спросила:
   -  Что  это  значит?  К  чему  здесь  при  мне  второй  раз  вспоминают
персидского шаха?
   - А я почему могу знать, отчего его  при  вас  вспоминают?  Мне  только
кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и  даже
то, чего не мог и чего ни за что не стал бы делать,  если  б  это  грозило
неприятностями только одному мне, а не другим людям.
   Генерал, видимо, сердился и говорил запальчиво:
   - Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у
вас и... Я спасся и спас вас, да не спас мою  памятную  книжку,  и  вот  я
берегу людей...
   - О! вы еще все возитесь с этой жалобной сказкой?
   - Позвольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю  для  вас
подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом. Прошу за вас особ, с
которыми я не хотел бы знаться, но вам все _мало_. Скажите же,  когда  вам
будет, наконец, довольно?
   - Другие получают больше!
   - Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел
не знаю, за что кого и по  скольку  у  вас  оделяют.  Может  быть,  другие
искуснее вас... или они усерднее и оказывают больше услуг.
   - Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы...
   - Ну, я не знаю!.. "Без рыбы"! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?
   - Вообразите, да! Безрыбье!
   - Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал,  что  этих
ваших дел решительно не знаю! Всем грешен,  всем,  но  этою  мерзостью  не
занимался!
   Генерал высоко поднял руку и истово перекрестился.
   - Вот! - сказал он, нервно доставая из кармана конверт  и  подавая  его
даме. - Вот-с! Возьмите, пожалуйста, скорей. Здесь ровно тысяча рублей.  Я
бедный, прогорелый человек, но ничего из  чужих  денег  не  краду.  Тысяча
рублей. Это для вас пособие, которое  я  выпрашиваю  второй  раз  в  году.
Только, пожалуйста,  пожалуйста,  не  благодарите  меня!  Я  делаю  это  с
величайшим отвращением и прошу вас...
   Дама хотела что-то сказать, но он ее перебил:
   - Нет, нет! Прошу вас, не присылайте больше ко мне  своего  несчастного
мужа! Умоляю вас, что у меня есть нервы и кое-какой  остаток  совести.  Мы
его с вами когда-то подло обманывали, но это было давно,  и  тогда  я  это
мог, потому что тогда он и сам в свой черед обманывал других. Но теперь?..
Этот его рамолитический (*36) вид, эти его трясущиеся колени... О господи,
избавьте! Бога ради избавьте! Иначе я сам когда-нибудь брошусь  перед  ним
на колени и во всем ему признаюсь.
   Дама рассмеялась и сказала:
   - Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.
   - Нет, сделаю!
   - Ну так я ее не боюсь.
   По лицу генерала скользнула  улыбка,  которую  он,  однако,  удержал  и
молвил:
   - Ага! значит, это для него не было бы  новостью!  О  господи!  Разрази
нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!
   - А вы в самом деле болтун!
   Улыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:
   - Да, да, я большой болтун, это "замечательно"!
   Он с нескрываемым пренебрежением к гостье надел  в  комнате  фуражку  и
вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.
   В передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом  глаз
и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.
   - Мерси, сердечный друг! - сказал ей генерал. - Доложите  моей  сестре,
что я не мог ее ожидать, потому что... я сегодня принял лекарство. А  это,
- добавил он шепотом, - это вы возьмите себе на память.
   И он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее
платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее  в
шею и тихо молвил:
   - Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки.
   С этим он пожал ей руку, и она ему тоже.
   Внизу у подъезда он надел  калоши  и,  покопавшись  в  кармане,  достал
оттуда два двугривенных и подал швейцару.
   - Возьми, братец.
   - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! - благодарил  швейцар,
держа по-военному руку у козырька своего кокошника.
   - Настоящие, братец... Не на Песках деланы... Смело можешь отнести их в
лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен:
он портит желудочный сок!
   -  Слушаю,  ваше  превосходительство!  -  отвечал  швейцар,  застегивая
генерала полостью извозчичьих саней. Но генерал, пока так весело шутил,  в
то же время делал руками вокруг себя "повальный обыск" и убедился,  что  у
него нигде нет ни гроша. Тогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из
саней и пошел пешком.
   - Пройдусь, - сказал он швейцару, - теперь прекрасно!
   - Замечательно, ваше превосходительство!
   - Именно, братец, "замечательно"! Считай  за  мной  рубль  в  долгу  за
остроумие!
   Он закрылся подъеденным молью бобром и  завернул  на  своих  усталых  и
отслужившихся ногах за угол улицы.
   Когда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:
   - Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.
   - Протерть горькая! - отвечал, почесывая спину, дворник.
   - Ничего... Когда есть, он во все карманы рассует.
   - Тогда и взыщи.
   - Беспременно!



10

   Гостья, как только осталась одна,  сейчас  же  открыла  свой  бархатный
мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать  их.  Тысяча
рублей была сполна. Дама сложила билеты поаккуратнее и  уже  хотела  снова
закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.
   Она  не  заметила,  как  в  комнату  неслышными  шагами  вошел   хорошо
упитанный, розовый молодой  человек  с  играющим  кадыком  под  шеей  и  с
откровенною улыбкою на устах. Он прямо  ловкою  хваткой  положил  руку  на
бронзовый замок бархатной сумки и сказал:
   - Это арестовано!
   Гостья сначала вздрогнула, но  мгновенный  испуг  сейчас  же  пропал  и
уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:
   - Valerian! Где был ты? Боже!
   - Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я  прямо  с  неба,  для
того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.
   Дама хотела ему что-то сказать, но он показал ей  пальцем  на  закрытую
дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги,
положил их себе в карман.
   Гостья всего этого точно не замечала.  Глядя  на  нее,  приходилось  бы
думать, что такое обхождение ей  давно  в  привычку  и  что  это  ей  даже
приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана  и,  глядя
ему в лицо, тихо стонала:
   - О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала
тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!
   - А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда  только  я
не метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден,
что самое верное  средство  брать  со  всех  деньги,  это  посвятить  себя
благодетельствованию бедных! Еще  милость  господня,  что  есть  на  земле
дураки вроде oncle Zacharie [дяди Захара (франц.)].
   - Оставь о нем!
   - Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.
   - Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.
   - Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.
   - Какой вздор ты говоришь!
   -  Отчего  же?  Это,  говорят,  очень  приятная  смерть.  Что-то  вроде
чего-то... Смотрите, вот у меня про всякий случай при  себе  в  кармане  и
сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.
   - О боже! Что ты говоришь!  -  и,  понизив  голос,  она  прошептала:  -
Avancez une chaise!.. [Подвиньте стул! (франц.)]
   Молодой человек сделал комическую гримасу  и  опять  молча  показал  на
завешенную дверь.
   Дама сморщила брови и спросила шепотом:
   - Что?
   Молодой человек приложил ко рту ладони и ответил в трубку:
   - Maman здесь подслушивает!
   - И все это неправда! Ты очень часто клевещешь на свою мать!
   Валериан перекрестился и тихо уверил:
   - Ей-богу, правда: она всегда подслушивает.
   - Как тебе не стыдно!
   - Нет, напротив, мне за нее очень стыдно, но  я  ее  и  не  осуждаю,  а
только предупреждаю других.  Я  знаю,  что  она  делает  это  из  отличных
побуждений... Святые чувства матери...
   - Approchez-vous de moi [приблизьтесь ко мне (франц.)], милый!
   - Значит, вы не верите, что она слышит?.. Ну, я ее сейчас кликну...
   - Пожалуйста, без этих опытов!
   - Лучше поезжайте скорее домой, и через двадцать минут...
   - Ты будешь?
   Он согласно кивнул головой.
   Она сжала его руку и спросила:
   - Это не ложь?
   - Это правда, но не надо царапать ногтями мою руку.
   - Когда же я не могу!
   - Пустяки!
   - Поцелуй меня хоть один раз!
   - Еще что!
   - Но отчего же!
   - Ну, хорошо!
   Молодой человек поцеловал ее и встал с места: он очень хотел бы,  чтобы
его дама сейчас же встала и ушла, но  она  не  поднималась  и  еще  что-то
шептала. Ее дальнейшее  присутствие  здесь  было  ему  мучительно,  и  это
выразилось на его искаженном злостью лице. И  зато  он  взял  ее  руку  и,
приложив ее к своим губам, сказал:
   - Lilas de perse [персидская сирень (франц.)] - это мило: я люблю  этот
запах!
   Дама вспрыгнула и, сжав рукой лоб, покачнулась.
   - Что с вами? - спросил ее Валериан. - Спешите на воздух!
   Она взглянула на него исподлобья и прошипела:
   - Это низко!.. это подло!.. это бесчестно!.. После того  когда  я  тебе
это откровенно объяснила... ты не имеешь права... не имеешь  пра...  ва...
пра... ва...
   - Бога ради только без истерики!.. Вам нужно скорее на воздух!
   - Воздух... пустяки... Я все это должна была выполнить...
   - Ну да... и выполнила... Поезжай скорей домой, и все будет прекрасно.
   При этом обрадовании она опять взяла его руку и прошептала:
   - Ну да... О, боже! Но если ж я тебе уже все рассказала, для  чего  это
так было нужно, то для  чего  ж  говорить:  "lilas  de  perse"!  Ведь  это
низко!.. Я всем скажу... вот именно... как это  низко...  А  я  отсюда  не
уйду...
   - Да, да! Пожалуйста останьтесь: maman сейчас придет.
   И он встал с места, но она его удержала.
   - Я, верно, схожу с ума! - произнесла она, приложив к  бьющимся  вискам
тыльную сторону своих стынущих пальцев, и повторила: - Помогите! Я, право,
схожу с ума!
   Валериан  испугался  страдальческого  выражения  ее  лица  и  начал  ее
крестить. Она с негодованием его оттолкнула и прошептала:
   - Креститель!
   - Что ж тебе надо?
   - Мне? Унижения и новых обид! Мне нужно, чтобы ты был со мною!
   - Но я же с тобою!
   - О-о, конечно, не здесь!
   - Ну и поезжай скорее домой, и я сейчас буду, и там падай, как хочешь.
   - Как я хочу... Меня стоит убить!..
   Она хотела сказать что-то еще, по вместо того поцеловала  его  руку,  а
он, с своей стороны, нагнулся к ней и прикоснулся губами к вьющейся на  ее
шее косичке.
   Искаженное лицо женщины озарилось румянцем чувственного экстаза, и  она
поспешно  закрыла  себя  вуалью  и  вышла.  По  ее  щекам  текли  крупные,
истерические слезы, и ее  глаза  померкли,  а  губы  и  нос  покраснели  и
выпятились, и все лицо  стало  напоминать  вытянутую  морду  ошалевшей  от
страсти собаки.
   Она догадалась, что она гадка, и закрылась вуалем.
   Когда она проходила мимо швейцара, тот молча  подал  ей  хранившееся  у
него за обшлагом ливреи письмо с адресом  "живчика",  а  она  бросила  ему
трехрублевый билет и села в сани, тронув молча кучера пальцем.
   - Инда земли не видит от слез! - заметил своему собеседнику швейцар.  -
А ему хоть бы что!
   - Да, нонче себя мужской пол не теряют напрасно.



11

   Молодой Валериан собственноручно запер дверь за дамою и,  возвратись  в
гостиную, вынул из кармана панталон скомканные деньги и начал их считать.
   Из-за двери, на которую Валериан указал гостье, в самом деле послышался
голос его матери. Она спросила:
   - Ты что-то делаешь?
   - Да я уж сделал.
   - Ты можешь купить "промышленные": все уверяют, что они к весне сыграют
вдвое.
   - Maman, я знаю кое-что повыгоднее.
   - А что такое, например?
   - Ну, мало ли! Теперь ведь посыпают персидским порошком ростовщиков,  и
даже наш "взаимный друг" Michel окочурился... В их место  нужно  же  нечто
новое.
   - Вот то и есть, но что же именно?
   - Ах,  maman!  Это  возможно  только  тому,  кого,  как  меня,  считают
беззаботным мотом, у которого нет ничего за душою.
   За дверью что-то резали и положили ножницы.
   - Вы, maman, что-нибудь шьете?
   - Да, мой сын, я зашиваю свои  дыры,  я  чинюсь...  подшиваю  лохмотья,
которых не хочу показать моей горничной.
   - Это, maman, очень благоразумно и благородно.
   - Но неприятно.
   Юноша хотел что-то ответить, но промолчал, и только кадык у него ходил,
клубясь яблоком.
   За дверью опять послышалось, как  что-то  отрезали  ножницами  и  снова
положили их на место, и в то же время хозяйка сказала:
   - Я думаю, что ты гораздо больше бы выиграл, если бы помог дяде  Захару
поправить увлечения его молодости. Лука это наверное бы оценил и  стал  бы
принимать нас.
   - Очень может быть, maman, но я ведь не самолюбив и  не  падок  на  то,
чтобы хвалиться, где меня принимают.
   - Но он бы тебе просто дал много денег.
   - Что ж, я очень рад, но только как это сделать?
   - Надо взять бумагу, которой боится дядя Захар.
   - То есть, милая мама, ее ведь надо _украсть_!
   - У тебя такая грубость, что с тобой нельзя говорить.
   - Maman, я ничего не грублю,  а  я  только  договариваю  то,  что  надо
сделать.
   - Неправда. Эта женщина сама все тебе сделает.
   - Э-э! ошибаетесь! Эта женщина есть превосходный агент  и  превосходный
математик, но ее же не оплетеши.
   - Однако же она считает тебя игроком и мотом.
   - Да, maman, но я употребляю очень большие усилия, чтобы устроить  себе
такую репутацию, только из-за того, что это должно  сослужить  мне  службу
при новом курсе.
   - Сказать по совести, я ничего не понимаю, для чего это нужно.
   - А кажется, что  проще!  Все  уже  вкусили  "доблего"  жития,  и  оно,
наконец, надоело... Что делать? Род людской  неблагодарен  и  злонравен...
Felicitas  temporum  [счастливое  время  (лат.)]  откланивается...   Нужен
реванш... есть потребность в реакции...
   - И что же будет в реакции?
   - Это, maman, еще неясно, но известно всем, что явления не повторяются,
а после дождичка бывает ведро, и потому прослыть мотом  и  кутилой  теперь
все-таки выгодно - это значит обнаружить в себе известную благонадежность,
которая пригодится очень скоро.
   - А вы уже на все готовы!
   - Как же вы хотите иначе? Ведь мы же так и натасканы, чтоб быть на  все
готовыми.
   - Скажи, однако, как не мудрена ваша мудрость!
   - Ах, maman, что такое нам  мудрость?  Уж  фельетонисты,  и  те  где-то
вычитали и повторяют, что "блага  мудрость  с  наследием",  а  ведь  вы  с
папашею нам наследия не уготовили.
   - Христианские родители и не обязаны снабжать вас наследием.
   - Нет-с, извините-с, обязаны!
   - Где же это сказано?
   - А вот в "премудрости Павла чтение", на которое любят  ссылаться;  там
это и сказано:  "не  дети  _должны  собирать_  имение  для  родителей,  но
родители для детей".
   - Это что-нибудь из толстовского, в простом этого нет!
   - Извините-с! Не угодно ли посмотреть в самом в простом второе послание
к коринфянам двенадцатая глава?
   - Откуда ты все это знаешь, где и какая глава?
   - Га! Я интересуюсь-с! Я хочу этим побить Толстого!
   - Так и бей! Это прекрасно тебя выставит.
   - Позвольте-с, - придет время.
   - Какого еще надо время: он надоел.
   - Прекрасно-с, но ничего не надо делать даром... Из их похвал  не  шубу
шить. С тех пор как изобретены  денежные  знаки,  за  всякие  услуги  надо
платить: я из руки выпускаю услугу, а ты клади об это самое место денежный
знак.
   - Но ты бы мог и получить наследие.
   - Ах, вам все не идет из головы дядя Лука!
   - Именно не идет.
   - Ну, я вас успокою: с наследством этим все  кончено:  "оставь  надежду
навсегда!" (*37)
   - Ты этого не можешь знать.
   - Нет, знаю. Я это купил, родная, у нотариального писаря. Все отдано на
"питательные учреждения" и "открытое научение".
   - Ты шутишь!
   - Нисколько-с.
   - А Лидия?
   - Ей не нужно; она не хочет возбуждать зависти и ссор, и отказалась.
   - Вот дура!
   - И вредная! не отдала родным!
   - Но этого нельзя допустить!
   - Не надо бы-с!
   - Что ж делать?
   - Надобно спасаться, чем знаете, хоть даже чудом!
   - Теперь ты веришь в чудо?
   - О да, maman!.. Я верю во все, во что угодно: я жить хочу.

   И жить, я чувствую, я буду!
   Хоть чудом, - о, я верю чуду!

   Я вам даже нечто и больше скажу, но это между нами.
   - Пожалуйста.
   - Надо проводить нового чудотворца.
   - Какие пустяки!
   - Нет-с: это надо. И у меня такой есть!
   - Но что же он может делать?
   - Не беспокойтесь!.. маленькие вещицы он уже делает, и  очень  недурно,
но надо его хорошо вывесть и хорошо рекомендовать. О, я знаю, что  надо  в
жизни!



12

   Мать и сын умолкли. Казалось, они оба вдруг устали от всех  перебранных
ими впечатлений и тяжести такого решения, после  которого  каждым  из  них
ощущалась потребность в каком-нибудь внешнем толчке  и  отвлечении,  и  за
этим дело не стало. В эти самые минуты, когда  мать  и  сын  оставались  в
молчании и ужасе от того, на что они  решились,  с  улицы  все