олжно  относиться,
чтобы ты помогала  кухарке  убирать  посуду  и  подтирала  мокрою  тряпкой
крашеные полы в дальних комнатах". Но что же-с, полы она подтирала  и  мне
на мой зов "Катею" откликалась, а если кто из моих  знакомых  ее  спросит,
как ее имя, она всем упорно отвечает: "Федора". Я  ей  говорю:  "Послушай,
моя милая! Ведь тебе же сказано и ты должна помнить, что ты  теперь  Катя!
Зачем же ты противоречишь?" А она начинает резонировать: "Я, - говорит,  -
сударыня, на ваше приказание откликаюсь, так как вы сказали, что это такой
порядок в вашем доме, и мне это не вредит: но сама я лгать _не могу_..." -
"Что за вздор!" - "Нет, - говорит, - я лгать не могу, - мне это вредит".
   - Какова штучка! - воскликнула гостья. - Она себе вредить не желает!
   - О, не желает!.. Да ведь еще и как!.. Это что-то пунктуальное,  что-то
узкое и упрямое, как сам Мартын Иваныч Лютер. Ах, как я не люблю это сухое
лютеранство! И как хорошо, что теперь за них у нас взялись. Я спрашиваю:
   "Какой тебе вред? Живот, что ли, у тебя заболит или голова?"
   "Нет, - говорит, - живот, может быть, не заболит, но есть вещи, которые
важнее живота и головы".
   "Что же это именно?"
   "Душа человека. Я желаю иметь мою совесть всегда в порядке".
   - Ведь это шпилька-с!
   - Это прямо дерзость!
   - Да; но, как брат Захар говорит,  "хотя  это  и  неприятно,  но  после
благословенного девятнадцатого февраля - это неизбежно".
   - Да, после этого февраля мы у них в руках.
   - Особенно перед самым праздником. Нельзя же самим стать у своих дверей
и объявлять визитерам, что нас дома нет. До этого еще вообще не дошло,  но
между тем непротивленская малютка это-то именно у меня и устроила.
   - Да что вы?
   - Факт-с!
   - Право, вся надежда на градоначальника.
   -  Да,  он  их  возьмет  -  "руки  назад".  В  праздник  я  ей   толком
растолковала: "Катя, будут гости, ты должна всем говорить, что  я  дома  и
принимаю". И она принимала; но потом приехал Виктор Густавыч.  Вы  знаете,
человек с его положением и в его силе, а у меня два сына, и оба несходного
характера: Аркадий - это совершенная рохля, а Валерий, вы  его  знаете,  -
живчик. Очень понятно, что я о них забочусь, и я  хотела  с  ним  немножко
поговорить о Валерии, который не попал за  Аркадием,  а  попал  в  этот...
университет и в будущем году кончит, без связей и без ничего...
   Гостья сделала едва заметное движение.
   - И вот я посадила Виктора Густавыча, подбегаю к ней и говорю: "Катя, а
теперь если кто приедет, ты должна говорить: _я уехала_ и  что  _меня  нет
дома_". Кажется, всякая дура может это понять и исполнить!
   - Что же тут не исполнить!
   - Да, самое обыкновенное. А она, вообразите, всем так и  говорила,  что
"я ей _приказала говорить_, что я уехала и меня дома нет!"
   - Ах ты боже мой! - воскликнула гостья и расхохоталась.
   - Но вы представьте себе, что и все точно так же, как вы, на это только
смеялись, а никто не обиделся, потому что ведь все же прекрасно знают, что
всегда в этих случаях лгут... Это так принято...  Но  молодежь  стала  мне
говорить: "Ma tante, ваша непротивленка, кажется, очень большая дура".  Но
я верно поняла, что это действует ее вера, и я разъяснила всем, что это из
нее торчит граф Толстой и  сильно-державно  показывает  всем  образованным
людям свой огромный шиш. "Никаких-де визитов не надо!  Все  это  глупости:
лошадям хвосты трепать не для чего, а  когда  вам  нужен  моцион  -  мойте
полы".
   - Без мыла?
   - Да, совершенно так просто!
   - Но как же вы после этого сделали с непротивленкой?
   -  Я  с  ней  объяснилась;  я  ей  сказала:  "Ты  обдумай,   тебя   мне
рекомендовали как очень хорошую девушку и христианку, а ты очень хитрая  и
упорная натура. Что это за выходка с твоей стороны, чтобы выдать  меня  за
лгунью?" А она простодушно извиняется:
   "Я не могла сказать иначе".
   "Отчего-о-о? Бедная  ты,  помраченная  голова!  Отчего-о  ты  не  могла
сказать иначе?"
   "Потому что вы были дома".
   "Ну так и что за беда?"
   "Я бы солгала".
   "Ну что же такое, если бы ты немножко и солгала?"
   "Я нисколько лгать не могу".
   "Нисколько?"
   "Нисколько".
   "Но ведь ты _служишь_! Ты нанимаешься, ты  получаешь  жалованье!..  Для
чего ты с такими фантазиями нанимаешься на место?"
   "Я нанимаюсь делать работу, а не лгать; лгать я не могу".
   С каких сторон с ней ни заговори, она все дойдет до своего "я лгать  не
могу" и станет.
   - Какая узость, узость!
   - Страшно! "Да ведь надо же, - говорю, - уметь отличать, что есть такая
ложь, какой нельзя, а есть такая, которую сказать можно. Спроси у  всякого
батюшки".
   "Нет, нет, нет! - отвечает, - я не хочу этого различать: бог с ними,  я
не буду их и спрашивать. В Евангелии  об  этом  ничего  не  сказано,  чтоб
отличать. Что неправда, то все ложь, - христиане ничего не должны лгать".
   - Вот я тут и вспомнила, что когда я  ее  нанимала,  я  думала,  что  в
прислуге и вообще в низшем классе "непротивление" годится и не  мешает,  и
даже, может быть, им оно и полезно, но и это вышло совсем не  так!  Вышло,
что и здесь оно не годится и что этому везде надо противодействовать!



4

   Хозяйка сдвинула серьезно брови и сказала, что  она  говорила  о  такой
"заносчивости" с батюшкой, и тот ей разъяснил, что это  "плод  свободного,
_личного_ понимания".
   - Да, но какая же свобода, когда это все  ужасно  узко?  -  вставила  с
ученым видом гостья.
   - Я с вами и согласна, и, кроме того, не все для всех хорошо.
   Хозяйка  постучала  с  угрозой  по  столу  рукой,  на  пальцах  которой
запрыгали кольца с бирюзой, и продолжала:
   - Я ведь очень помню, когда были в славе Европеус  и  Унковский  (*14).
Это было совсем не нынешнее время, и тогда случилось раз, что мы вместе  в
одном доме ужинали, и туда кто-то привел Шевченку... Помните, хохол...  он
что-то нашалил и много вытерпел; и он тут вдруг выпил  вина  и  хватил  за
ужином такой экспромт, что никто не знал, куда деть глаза.  Насилу  кто-то
прекрасно нашелся и сказал: "Поверьте, что хорошо для немногих, то  совсем
может не годиться для всех". И это всех спасло, хотя после узнали, что это
еще раньше сказал Пушкин, которому Шевченко совсем не чета.
   - Ну, еще бы стал говорить этак Пушкин!..
   - Конечно, он бы не стал, - перебила хозяйка, - он жил  в  обществе,  и
декабристы знали, что с ним нельзя затевать. А Шевченко со всеми  якшался,
и бог его знает, если  даже  и  правда,  что  Перовский  (*15)  сам  велел
наказать его по-военному, то ведь тогда же было такое время: он был солдат
- его и высекли, и это так следовало. А Пушкин умел и это оттенить,  когда
сказал: "Что прекрасно для Лондона, то не годится в Москве" (*16).  И  как
он сказал, так это и остается: "В Лондоне хорошо, а в Москве не годится".
   - В Москве теперь уже никого и нет... Катков (*17) умер.
   За трельяжем послышался сдержанный смех.
   - Что вам смешно, Лида?
   - "Катков умер". Вы это сказали так, как будто  хотели  сказать:  "Умер
великий Пан" (*18).
   - А вы на это "сверкнули", как Диана.
   - Я не помню, как сверкала Диана.
   - А это так красиво!
   - Не знаю уж, куда и деться от всякой красоты!  Я  впрочем  помню,  что
Диана покровительствовала плебеям и рабам и что у нее  жрецом  был  беглый
раб, убивший жреца, а сама она была девушка, но помогала другим  в  родах.
Это прекрасно.
   - Прекрасно!
   А хозяйка покачала головою и заметила:
   - Ты совершенно без стыда.
   - Со стыдом, ma tante!
   - Так что ж ты говоришь! Чего ж ты хочешь?
   - Хочу, чтоб девушки не  скучали  в  своем  девичестве  от  безделья  и
помогали тем, кому тяжело.
   - Но для чего же в родах?
   - Да именно и в родах,  потому  что  это  ужасно,  и  множество  женщин
мучаются без всякой помощи, а барышни играют глазками. Пусть они  помогают
другим и сами насмотрятся, что их ожидает,  когда  они  перестанут  блюсти
себя как Дианы.
   - Позвольте, - вмешалась гостья, - я не о той совсем Диане:  я  о  той,
которая сверкнула в лесу на острове, у которого  слышали  с  корабля,  что
"умер великий Пан" (*19). Кажется, ведь это так у Тургенева?
   - Я позабыла, как это у Тургенева.
   Хозяйка продолжала:
   -  Теперь  опять  забывают  хорошее,  а  причитают  то,   что   говорят
"посредственные книжки".
   - А вы не обращали на эти книжки внимания Виктора Густавыча? - спросила
гостья.
   - О, он их презирает, но, знаете, он ведь лютеран,  и  по  его  мнению,
если где есть о добре, то это все хорошо.
   - Но, однако, ваша непротивленка в самом-то деле ведь и не была добра?
   - Ну, так прямо я этого сказать не могу. Злою она ни с кем не была,  но
когда ей долго возражаешь, то я замечала, что и у нее тоже что-то мелькало
в глазах.
   - Да что вы?
   - Я вас  уверяю.  Знаете,  если  шутя  подтрунишь,  так  глазенки  этак
заискрятся... и... какое-то пламя.
   - Боже мой! И для чего вы ее еще держали?
   - Да, да! Я тоже раз подумала:  "эге-ге,  -  думаю  себе,  -  да  ты  с
огоньком", и отпустила. Но, разумеется, я прежде хотела знать,  что  можно
от таких людей ждать, я ее пощупала.
   - Это интересно.



5

   - Я спросила ее так: "Что же это, моя милая, стало быть,  если  бы  при
тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно  быть  тайной,  что  от
всех надо скрыть, стало  быть,  ты  и  тогда  не  согласилась  бы  покрыть
чей-нибудь стыд или грех?" Она сконфузилась и стала лепетать: "Я  об  этом
еще не думала... Я не знаю!" Я воспользовалась этим и говорю: "А  если  бы
тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь  ты  должна  же...
Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда  приходило
круто, говорили, что от них хотели". Вообразите, что она ответила:
   "Это тот виноват, кто их до этого доводил".
   "А если это делалось по приказу?"
   "Это все равно".
   - Какова!
   - Да-с! Я говорю: за это можно страдать. А она отвечает:
   "Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни".
   - Каково непротивление!
   - Ну вот, как видите!
   - Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться  Евангелия,  то  она  не
совсем и неправа...
   - Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все
по Евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.
   -  Да,  это  очень  печально;  но  если  вы  это  сломаете,   а   потом
исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?
   - Нигилисты говорили: _ничего_!
   Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как  будто
облетала что-то давно минувшее и потом молвила:
   - Да, _ничего_, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать  их
не стыдясь втроем чай пить.
   - А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?
   - Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при
Лиде...
   Но отдыхавшая  за  трельяжем  Лидия  к  этому  времени,  верно,  совсем
подкрепилась и сама вмешалась в разговор уже не сонною речью.
   - О такой женщине, как Федорушка, можно при  всех  и  все  говорить,  -
сказала Лида. - И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не
ребенок и лучше вас знаю, не  только  из  чего  варится  мыло,  но  и  как
рождается ребенок?
   - Лида! - заметила с укоризной хозяйка.
   - Да, конечно, ma tante, я это знаю.
   - Господи!.. Как ты можешь это знать?
   - Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и,  наконец,  я
должна быть фельдшерицей. Что же, я буду  притворяться  глупою  девчонкой,
которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?
   Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:
   - Вот вам Иона-циник (*20) в женской форме. И  притом  она  Диана,  она
пуританка, квакерка (*21), она  читает  и  уважает  Толстого,  но  она  не
разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.
   - Я, кажется, не часто ссорюсь.
   - Зато и не тесно дружишь ни с кем.
   - Вы ошибаетесь, ma tante, у меня есть друзья.
   - Но ты их бросила. Ведь тоже  и  непротивленыши  пользовались  у  тебя
фавором, а теперь ты к ним охладела.
   - С ними нечего делать.
   - Но ты, однако, любила их слушать.
   - Да, я их слушала.
   - И наслушалась до тошноты, верно?
   - Нет, отчего же? Я  и  теперь  готова  послушать,  что  у  них  хорошо
обдумано.
   - Прежде ты за них заступалась до слез.
   - Заступалась,  когда  ваши  сыновья,  а  мои  кузены,  собирали  их  и
вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.
   Хозяйка засмеялась и сказала:
   - Смеяться не грешно над тем, что смешно (*22).
   - Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль...  Они  сами
добрые и хотят добра, и я о них плакала...
   - А потом сама на них рассердилась.
   - Не рассердилась, а увидала, что они все говорят, говорят и говорят, а
дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны  делались
те, которые все собирались "работать над Боклем" (*23), то противны и эти,
когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и  другие
роняют то, к чему поучают относиться с почтением.
   - Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!
   - Да, и это меня уязвляет.
   - А я тут за них! Для чего ты, в самом деле,  продолжаешь  столько  лет
все учиться и стоишь  на  своем,  когда  очевидно,  что  все  твое  ученье
кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь  лекаришки  и  он
поставит тебя в угол?
   - Ma tante, ведь это опять вздор!
   - Ну, он тебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты  пирог  есть,  а
тебе скажет: "Останьтесь, милая, в передней".
   - И этого не будет.
   - А если это так случится, что же ты сделаешь?
   - Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то,  что
я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.
   - И тебе не будет обидно?
   - За чужую глупость? Конечно, не будет.
   - А не лучше ли выйти замуж, как все?
   - Для меня - нет!
   - А отчего?
   - Мне не хочется замуж.
   - Ты, однако, престранно выражаешься. Это закон природы.
   - Ну так он, верно, еще не дошел до меня.
   - И религия того же требует.
   - Моя религия этого не требует.
   - Христос был, однако, за брак.
   - Не читала об этом.
   - А для чего же он благословлял жениха и невесту?
   - Не знаю, когда это было.
   - Читай в Евангелии.
   - Там этого нет.
   - Как нет!
   - Просто нет, да и конец!
   - Господи! да что же это... вы все, значит, уж вымарали!
   Девушка тихо засмеялась.
   - Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в Евангелии,  то
в премудрости Павлочтении. Во всяком случае, он  был  в  Кане  Галилейской
(*24).
   - Ну и что же из этого?
   - Значит, он одобрял брак.
   - А он тоже был и у мытаря? (*25)
   - Да.
   - И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял  и  то,  что
они делали?
   - Ты ужасная спорщица.
   - Я только отвечаю вам.
   - А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!
   - А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так  он
бы ее не вылечил?
   - У тебя самый пренеприятный ум.
   - Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше  убеждает  меня,
что мне нельзя выходить замуж.
   - Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что  тебя
нельзя притиснуть.
   - Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?
   - Мне очень хочется...
   - Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.
   - Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и
как он не видит, что вы все безбожницы!
   - Мы получаем у него все по пяти баллов.
   - Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?
   - Он не может иначе: мы все отлично учимся.
   - Вот ведь назрели какие характеры!
   - Полноте,  ma  tante,  что  это  еще  за  характеры!  Характеры  идут,
характеры зреют, - они впереди, и мы им  в  подметки  не  годимся.  И  они
придут, придут! "Придет весенний шум,  веселый  шум!"  (*26)  Здоровый  ум
придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею  и  вы,  и...  вам
будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!
   - Спасибо, милая.
   - Не сердитесь, ma tante,  -  и  Лидия  Павловна  вдруг  оборотилась  к
теткиной гостье и сказала ей: - А вы хотели знать, был ли у Федоры  роман?
Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка  ему
отказала, потому что у нее была сестра, которая "мирилась с жизнью". У нее
были "панье", брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь  берегла,  а
детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась  и
платила за них почти все, что получала.
   - А собственного увлечения у нее не было?
   - Вот это-то и было ее собственное увлечение!
   - Да,  но  ей  будет  трудно  платить:  с  таким  характером  и  такими
правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.
   - Другие помогут.
   - Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, - отозвалась хозяйка.
- Гоните их, они не боятся и даже радуются.
   - Ведь так и следует, - поддержала девушка.
   - Фантазии!
   - Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за  правду,
и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят,  а  мы
идем дальше и все говорим про хорошее все новым и новым людям...
   - Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?
   - А это такой  деликатный  вопрос,  ma  tante,  которого  я  никому  не
позволяю касаться.
   - Вон как уж у нас стали отвечать  о  вере!  Это,  кажется,  совсем  не
по-нашенски.
   -  Да,  это  не  по-вашенски,  -  рассмеявшись,   ответила   Лидия.   -
По-вашенски, "подобает вопросити входящего: рцы, чадо, како веруеши?"
   Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:
   - Лида! В этот раз... что ты сказала здесь, это еще ничего,  пусть  это
так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не  должна  быть
помехой своим братьям в карьере!
   - Этого, ma tante, не забудешь!
   - Ну так и нечего либеральничать.
   - А "како веруеши" - это разве либеральность?
   - Это не по сезону.
   - Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и
очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону...  Это
скоро меняется.
   Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину  комнаты.
Теперь  можно  было  видеть,  что  она  очень  красива.  У  нее  стройная,
удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая  статуэтку
Дианы из Танагры (*27), и милое целомудренное выражение лица  с  умными  и
смелыми глазами.



6

   Тетка  на  нее  посмотрела,  и  на  лице  ее  выразилось  артистическое
удовольствие; она просияла и тихо заметила:
   - Желала бы я знать,  где  глаза  у  людей,  которые  смеют  что-нибудь
говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?
   - Я хожу так постоянно.
   - И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много
урОдих, и _все_ теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и  никаких
других украшений.
   - Ему какая забота?
   - Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?
   - Правда.
   - И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.
   - Очень может быть.
   - Которой серьги к лицу, та и не выдержит - наденет.
   -  Что  же,  если  и  не  выдержит,  то,  по  крайней  мере,   поучится
выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.
   - И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.
   - Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.
   - До свидания. Красота ты, моя красота!  Я  только  все  не  могу  быть
покойна,  что  ты  кончишь   тем,   что   уйдешь   жить   с   каким-нибудь
непротивленышем.
   Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:
   - Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато  я  не  сбегу  с
оперным певцом.
   -  Нет!  Бога  ради  нет!  Лучше  кто  хочешь,  но   только   чтоб   не
непротивленыш. Эти "малютки" и их курдючки... это всего противнее.