О Павлуше скоро дошли до нас вести, что он очень веселый,  и  вслед  за
тем мы очень скоро убедились, что это правда.
     Между нашею деревнею и деревнею майора Алымова (в версте от  альшовской
усадьбы)  стоял  одинокий  двор  однодворца  Луки  Кромсаева,  или  попросту
Кромсая, Кромсай этот под некоторою  личиною  степенства  и  скромности  был
настоящий "шельма-мужик" или  "вор-мужик":  он  умел  из  всякого  положения
извлекать себе выгоды и жил  скупо  и  одиноко,  содержа  свое  семейство  в
"страхе божием", то есть колотил всех чем ни попало.
     Он шинковал водочкой и брал под залог разные вещи, отчего у него  можно
было найти кое-что такое, чего в деревне у другого не встретишь.  Так  между
прочим, у него оказалась гитара, которая пришла к нему  давно  и  неизвестно
откуда и которую он давно не мог никому "приделить"; но с того момента,  как
Кромсай увидел Павла-дьячка, гитара нашла себе "приделение".
     Кромсай послушал игру Павла, на гармонии и  сказал,  -  что,  эта  игра
пристала кучерам либо наемщикам, а что у него есть "струмент"  -  гитара,  -
так вот это уж можно сказать, что струмент благородный, - и притом он отдаст
его Павлу в долг и задешево.
     Пустопляс сейчас же этим соблазнился - пошел к Кромсаю и  взял  гитару,
на которой еще уцелели четыре струны. Павлуша подстроил,  как  знал,  -  эти
четыре струны и заиграл сначала у Кромсая, а потом, проходя мимо нас,  зашел
в людскую и там привел всех, в восторг своею игрою и подпеваньями.
     Девушки донесли матушке, что он "такие шутки  делает,  что  и  смотреть
нельзя".
     А как мы тогда все уже очень наскучалися, то весть о  веселом  человеке
показалась нам заманчивою, и Павлуша-дьячок был  приглашен  в  комнаты,  где
действительно  произвел  очень  значительные  вещи,  которые   должны   были
свидетельствовать о его больших дарованиях.
     Он пел много веселого и заунывного и, наконец, дал целое  представление
во вкусе братьев Давенпортов, славу которых он  мог  бы  упредить  за  целые
сорок лет.
     Павлуша, между прочим, представил у нас, с  гитарой  комическую  сцену,
имевшую соотношение с претерпеваемым бедствием, то есть с голодом, -  и  тем
"заставил самое горе смеяться". Для этого он сел в темноватом конце  комнаты
на: стул, взял свою гитару о четырех струнах и велел покрыть себя простынею.
     И чуть только укрыли, как он требовал, так сейчас  же  из-под  простыни
запели два человека: сначала пела очень слабая и печальная  старушка,  а  ей
сразу бойко отвечал веселый старичок.
     Старушка выпевала под грустный аккомпанемент:

     Дедушка-а, Си-идор Карпови-ич!
     Да когда ж ты буде-ешь уми-ирать?

     А дед превесело отвечал совсем другим голосом:

     В середу, бабушка, - в середу,
     В середу, Пахомьевна, - в середу!

     И дед не только пел, но он присвистывал и прищелкивал перстами, а бабка
начинала хныкать и опять заводила:

     Чем тебя помина-ать?

     Дед отхватывал:

     Блинками, бабушка, - блинками,
     Блинками, Пахомьевна, - блинками!

     И тут дед притопывал и соловьем свистел, а баба со слезами спрашивала:

     Где мучицы взять?

     Дед учил:

     По миру, бабушка, - по миру,
     По миру, Пахомьевна, - по миру.

     И, разрешив эту задачу,  дед  хохотал  и  заливался,  а  когда  старуха
пропела с ужасом, что "по миру собаки злы", то дед  уже  выбивал  по  гитаре
трепака, а сам пел:

     С палочкой, бабушка, - с палочкой,
     С палочкой, Пахомьевна, - с палочкой!..

     Это Павлушино представление всех разутешило и сразу же завоевало ему  у
нас всеобщее благорасположение, в силу которого с  этих  пор  в  нашем  доме
начали Павлом интересоваться и угощать его.
     А он к нам "на привет" заходил  и  принес  с  собою  несколько  веселых
минут, с которыми мы, сидя в сугробах и слыша одни жалобы на  голод,  совсем
было раззнакомились.
     Павел принес первое обновление в замершую  жизнь,  и  бывал  он  у  нас
нередко, потому что с того случая, как приобрел гитару, он стал все ходить к
Кромсаю, и это моему отцу показалось нехорошо, и он сказал Павлуше:
     - Ты Кромсая, смотри, берегись!.. Кромсай - вор-мужик!
     Но Павлуша за Кромсая заступался и говорил,  что  он  его  "дурному  не
научает". И у них с Кромсаем завязалась тесная дружба, а к тому же  в  посту
на Кромсая нашло благочестие  и  рачительство:  он  пришел  к  священнику  и
сказал, что вот у них дома ни у  кого  хлеба  нет,  и  муки  к  благовещенью
собрать не у кого, и того гляди опять в этот год придется без просвир сеять;
а потому Кромсай надумал - ехать на своей лошади к родным, в сытые места,  и
там муки напросить, а кстати самому  в  городе  от  куричьей  слепоты  и  от
вередов лекарства поспросить. Но как собирать муку  на  просфоры  есть  дело
церковное, то Кромсай просил отпустить с ним "во свидетелях"  дьячка  Павла.
Священник на это согласился,  и  они  поехали  вдвоем  "в  сытые  места"  на
четвертой неделе великого поста, но к благовещению не возвратились. Ждали их
нетерпеливо, но напрасно.

XIII

     Ждали их по-пустому до самого праздника,  но  зато  как  только  отпели
святую заутреню и попы стали в ряд посреди церкви  с  лукошками,  чтобы  все
люди подходили к ним христосоваться и  класть  яйца,  то  вдруг,  подошел  с
желтым, в луке крашенным яйцом и Кромсай.
     - Христос воскресе, - говорит, - батюшка; держи яичко.
     - Воистину воскресе! - отвечает священник и от  радости,  не  выдержав,
тут же стал его спрашивать: - Когда явился?
     - А вот в самую в заутреню: когда  ты  звонить  зачал,  так  я  еще  за
лощиной был... Путался... Чуть, брат, не залился.
     - Ну-у! А Павел где ж?
     - Ей же ты богу! Мерин-то мой насилу, брат, выскочил!
     - Скажи пожалуй!.. Ну, а Павел где ж?
     - Его, брат, уж нетути!
     - А где же он?
     - Он не приехал.
     Дальше говорить  было  нельзя,  потому  что  это  задерживало  движение
подходящих христосоваться крестьян, и дьякон, заметив непорядок, сказал: "не
препятствуйте", а Кромсаю добавил: "Удались!" Тогда священник велел  Кромсаю
войти в алтарь и подождать, пока он с народом "отцелуется". И когда все люди
отцеловалися и священник стал в алтаре  разоблачаться,  то  Кромсай  поведал
ему, что "Павел в городу остался".
     - Для чего же он остался?
     - Да вот...  Сказал  мне:  "Ты,  говорит,  поезжай,  -  а  я,  говорит,
останусь".
     - А зачем?
     - "Потому, говорит, что мне надо себе... другое приделение".
     - Ну, и ты его приделил?
     - Не я, а он сам  приделился.  Священник  подвел  Кромсая  к  окну,  из
которого видны были могилки, и говорит:
     - Всмотрись-ка да "помяни гробы - они вечны домы": долго ли нам жить-то
остается?.. Куда ты Павлушку дел?
     Кромсай пенял, какое смущение запало в душу священника, и отвечал ему с
широкой улыбкой:
     - Что ты... Полно, батя!.. Неужли ты думаешь, что я Павлуньку  загубил?
Жив Павлунька!
     - Ты подумай: у него мать Фаптея древняя. Если  ей  о  сыне  что-нибудь
ужасное сказать - она помрет!..
     Но ужасного ничего не было.
     Кромсай рассказал только следующее: когда они с Пустоплясом выехали, то
Пустопляс будто "все на самого себя  обижался".  "Что,  -  говорит,  -  дядя
Кромсай, рассуди ты, какой я неахтительный, что никто меня очень не обожает!
И всего у меня средства только одна старушка есть, только к ней  к  одной  у
меня есть и жалость на земле, - так что ни для кого, как для нее, я бы  даже
и в солдаты... Ведь я могу на Кавказ пойти и в офицеры выйти". А Кромсай ему
и помог начать всю эту карьеру; он свел  его  к  Николаю  Андрееву  Воробью,
старинному орловскому маклеру, или "сводчику", а тот его как в хоровод завел
и "определил идти по найму за бакалейщикова сына".
     Священник, услыхав неожиданно такую развязку, молча присел на  сундучок
и только глаза на Кромсая выставил.
     - Ну, ты, - говорит, - брат, жиган! недаром, видно, тебя вором кличут!
     - А что же  "кличут"!..  Кличут-то  меня  разно  кличут,  а  у  кого  я
что-нибудь украл? Ан  я  ничего  не  украл,  а  живу  честно  и  благородно.
Павлунька не так пошел, а семьсот серебра  получил  деньгами,  да  что  еще,
брат, гульбы было....Вот бы ты посмотрел!.. А  он  еще  сто  рублей  прислал
матери.
     - Ну, лучше бы уж ты у него все последнее  с  плеч  украл,  чем  этакое
добро ему сделал.
     - Чего он хотел, то ему и сделано... Чего ты на меня!..
     - Ты, Кромсай, жиган, ты нехороший, дурной человек!
     - Что ты это?.. за что?.. Разве пропал Павлушка? Он пошел служить  богу
и великому государю... Ты, сделай милость, в этом оставь меня!
     - А сто рублей матери-то его... целы у тебя?
     - А ты почем знаешь?
     - Верно, не целы?
     - Ну, если тебе открыто, то что же спорить... Не целы!
     - Вот ведь какая твоя совесть!
     - Что же совесть!.. Я их вез и  довез  до  самой  лощины.  А  тут  звон
услыхал и в зажор сел... Сделай милость -  это  хоть  и  на  тебя  доведись:
провались хоть и ты под снег, так небось все  покинешь,  а  одну  свою  душу
начнешь спасать! Мерин биться стал... Я, брат, весь растерялся: и  два  куля
хлеб а при мне были, - вез на просвиры, - и те оба там в зажоре погубил.
     - Там и деньги пропали?
     - Все там осталось. Тридцать рублей, которые вез бумажками, те  как  на
кресте были  привязаны,  так  они  и  уцелели,  а  семьдесят,  которые  были
серебряными монетами: рубли и полтинники-с сапогом вместе  снялись  и  из-за
голенища потонули.
     Священник выслушал, поднялся с места и сказал Кромсаю:
     - Ну да и подлец же ты!
     - Хорошо, что хоть ты честный! - вздохнул Кромсай.
     - Ну смотри же: вспомни мое слово - за это разразит тебя бог!
     Это над  Кромсаем  очень  скоро  и  исполнилось.  {Наемный  заместитель
рекрута, которому следовало идти  "в  службу  по  очереди  или  по  жеребью,
почитался в народе за человека не только "пропащего", но  и  презренного:  о
наемщике никогда не говорили с жалостью, а всегда, как о палаче, говорили  с
омерзением, и от солдат ему не было  иной  клички,  как  "продажная  шкура".
Иметь общение с наемщиком считалось так же противно,  как  иметь  общение  с
палачом, которому, по мнению простолюдинов, будто даже "не дают  причастия".
А как таково  было  всеобщее  презрительное  отношение  к  этим  людям,  то,
разумеется, об этом знали и сами те, кто нанимался в солдаты, и  потому,  за
весьма редкими исключениями,  это  были  "люди  отчаянные"  -  зашалившиеся,
загулявшие,  сбившиеся  с  пути  или  чем-нибудь  особливо  несчастные,   по
какому-нибудь  роковому  стечению  семейных  обстоятельств  стремившиеся   к
погибели. Эти последние и составляли жалостное исключение,  да  к  их  числу
можно еще придать "крепостных", которые, впрочем, могли наниматься только  с
согласия своих владельцев, и то после рискованной процедуры с  освобождением
их на волю. Случалось, что вольный  человек  "выкупал  крепостного"  с  тем,
чтобы он после пошел в рекруты за  детей  этого  капиталиста,  и  выкупаемый
крепостной обещался это  исполнить,  но,  получив  отпускную  в  свои  руки,
отказывался от "охотничания" и предлагал выкупщику отработать заплаченные за
него деньги или - еще проще - благодарил его и  уходил  иногда  с  обещанием
"помолить бога", а еще чаще с бранью и насмешкою. Нанявшийся же  "распутник"
с распутства начинал и в распутстве продолжал все время своего  "сговора"  с
хозяином. Зачинал это в  Орле  пропащий  парень  с  того,  что  появлялся  в
безобразном и, всего вероятнее, в безумном состоянии, в  торговый  день,  (в
пятницу), на  Ильинской  площади  и,  остановясь  у  весов,  кричал  громким
голосом:  "Жару!"  Его  "схватывали  хваты"  и  сейчас  же  "мчали"  его   в
близстоявший "Подшиваловский трактир" и сразу же "поддавали  ему  жару",  то
есть поили его водкою и приглашали для "куражения" его подходящего  свойства
женщин, или  "короводниц",  имевших  вблизи  свое  становище  у  мостика  на
Перестанке. Хороводницы, или "короводницы", являлись скоро, и не одна, а две
или три, из самых отчаянных и  самых  бесстыжих  -  "согласных  с  охотником
гулять". Они сейчас же брали пьяного парня  в  свои  раздольные  объятия  и,
обласкав его "до  воли",  начинали  его  "вывозить".  Обвязав  его  красными
платками, его везли "катать"  на  извозчике,  причем  "короводницы"  держали
охотника на сиденье извозчичьих дрожек или саней,  а  сами  лепились  вокруг
него, обнимали его, и громко  пели  бесстыжие  песни,  и  говорили  в  народ
сальности, и дергались, и приплясывали;  а  окураженный  ими  охотник  сидел
осовелый как дурак или по временам безумно вскрикивал и вопил:  "Еще  жару!"
Таким образом, парень уже был афиширован на весь город. А в это  время,  как
одни хваты его так "окручивали", другие уже  приискивали  хозяина,  которому
наемщик нужен, и сдавали его ему  с  вознаграждением  себя  за  труды  и  за
расходы по всей первоначальной обстановке  дела.  Такая  безобразная  гульба
продолжалась все время до сдачи наемщика в рекруты, и он "давал себя  знать"
своему хозяину,  который  вынужден  был  исполнять  все  выдумки  и  капризы
пропащего парня и тотчас же бросал  его,  когда  тому  забривали  лоб  и  он
делался "продажною шкурою", которую на службе очень  любили  "выколачивать".
До этого "погибельного состояния" человека доводили всегда при необходимом и
неизбежном участии женщин, именно сих  вышеназванных  "короводниц",  которые
чаще всего сами и наводили слабых людей "на эту путь", то  есть  научали  их
кричать: "Жару!" Склонного к загулу дьячка Пашу очень нетрудно было провести
этим путем, что Кромсай, вероятно, и обделал. (Прим. автора.)}

XIV

     Во вторник на Фоминой неделе, никому не в  примету,  с  какой  стороны,
взялась на небе серая тучка, и вдруг начала темнеть,  расти  и  пучиться,  и
расползлась страшно, приняв  такие  очертания,  как  баснословный  пард  или
перуносный змей с лапами, и полезло это чудище прямо-прямешенько на Кромсаев
двор. Это все видели. И как только туча надошла над Кромсаем, так она сейчас
же сверкнула огнем и ударила прямо в чулан, в то место, где у  Кромсая  была
примощена короватка, на которой он спал, а  под  короваткой  стояла  у  него
заветная коробья, раскрашенная цветами и под лаком. Все это так "феварком  и
загорелося". Но при этом еще показалось удивительно,  что  из  всего  добра,
которое тут было и которое сгорело, - выкинуло вверх только  одну  доску  от
цветной коробьи, и когда она упала на землю и ее осмотрели, то увидали,  что
к ней прилипло несколько штук копеечек, и все их раскинуло треугольником,  а
как раз посредине угла сидел серебряный рубль, - будто глаз глядел.
     Как увидали это люди, то все удивилися и заговорили:  "Это  чудо!  надо
это показать священнику".  И  показали.  А  священник  посмотрел  и  Кромсаю
перстом погрозил.
     Тогда Кромсай побледнел и стал каяться, что он утаил у Фаптеи семьдесят
рублей и что они были целы и береглись в узелке под  подушкою,  да  вот  это
их-то  молоньей  и  раскинуло,  и  эти  монетки,  которые  влипли  в  доску,
действительно были из тех утаенных денег.
     А когда после пожара стали разгребать пепел, то нашли слиток серебра  и
возле него другое чудо: деньги  сплавились,  а  возле  них  лежала  остывшая
"громовая стрела", или "чертов палец".
     Кромсай от этого пришел в такой ужас, что  сейчас  же  стал  жертвовать
этот слиток на церковь, но священник недоумевал: можно ли брать эти  деньги,
так как "наемщик", или заместитель в солдатах, почитался тогда в  народе  за
что-то очень гадкое и приравнивался  ко  "псу  продажному"  (хотя  псы  себя
никогда не продают). А во Второзаконии (XXIII, 18) есть запрещение:  "да  не
принесеши в храм мзды блудничи и цены песий"; но благочинный  это  разрешил.
Он сказал, что "Второзаконие действовало при Ветхом завете,  а  теперь,  при
Новом, - все новое".
     Страшная  гроза,  спалившая  Кромсаев   двор,   оживила   наш   воздух.
Предчувствовалось уже в те  дни,  что  голоду  наступает  конец  и  близятся
"времена отрады". Городские жители начинали вспоминать о  своих  деревенских
друзьях и родственниках и посещать их. Мы снова входили в общение с миром.

XV

     Перед  тем  как  растаять  речке,  к  нам  приехала   тетушка   Пелагея
Дмитриевна, которую, в ранние ее годы, в родстве все называли  "проказница".
Впрочем, у нее была репутация очень многосторонняя и  сложная,  и  сообразно
различным  ее  фазисам  и  переходам  ей  давалось  "новое   имя".   Пелагея
Дмитриевна, или, по-домашнему, "тетя Полли", была княгиня и год  тому  назад
выдала старшую дочь замуж за очень именитого князя.
     Тетушка всегда была прекрасный человек, но в молодости,  когда  на  нее
сердились и  потом,  помирясь  с  нею,  называли  ее  "проказницей",  -  она
"страдала  самордаками".  "Самордаки"  -  это  такая  болезнь,   совмещавшая
фантазию и упрямство. Своего рода "блажь". Самордаки у тети совсем никогда и
не прошли, а только "переблажились". В голодный год она заблажила  тем,  что
не продала ни пуда муки, а все искормила на детских  мужиков,  над  которыми
она была опекуншею,  и  завела  такое  баловство,  что  все  мужики  и  бабы
приводили с собою к ней на двор своих детей и все у нее наедались.
     На это двое ее соседей обращали внимание предводителя и указывали,  что
она, как опекунша, таких расходов допускать не смеет, - тем более что  своим
примером она других подводит к опасности; и предводитель ей делал замечание,
но "не мог запретить". Тетя отвечала, что она "хочет идти под суд".
     Вообще тетя Полли была особа живая, смелая и интересная, и одолеть ее -
была не шутка...
     Суда она не боялась, потому что держала в своей совести суд над собою.
     Теперь ей было уже лет  за  сорок,  но  она  была  еще  очень  красива:
высокая, стройная, - что называется, "король-баба", - с  черными  как  смоль
густыми волосами, которые вились у лба и у пробора на темени, и  с  большими
серыми глазами, которые у нее "умели говорить все, что она хотела".
     Недавно умерший Николай Антонович Ратынский,  который  был  значительно
меня старше и знал наше орловское родство, говорил  мне,  будто  Тургенев  с
тети Полли нарисовал в своем "Помещике" ту барыню, о которой сказал, что она
"была не вздор в наш век болезненный и хилый".
     Разумеется, описанное в "Помещике" лицо имело сходство  с  тетей  Полли
только во внешности, а  в  свойствах  духа  у  них  была  схожесть  разве  в
"победоносности" и в неукротимой энергии и настойчивости.

     Победоносный, светлый взор, -
     Все в ней дышало древней силой.

     Впрочем,  как  тетя  Полли  была  оригинальное   и   характерное   лицо
дворянского круга глухой  поры  (тридцатых  годов)  и  так  как  ее  "блажь"
составляла в голодный год некоторое исключительное явление, то мне  кажется,
что о ней стоит рассказать поподробнее.
     Выше уже сказано, что  она  пользовалась  репутацией  "проказницы",  но
слава ее в этом роде была сильно раздута. Танта (как мы ее тоже называли) по
положению своему принадлежала к губернской знати, но по живости своего ума и
характера была лицо всесловное. Она держалась  со  всеми  как  нельзя  более
просто, "знала  все  обстоятельства"  и  даже  очень  любила  подшутить  над
родовитым невежеством. Первый муж ее был богат, скучен и тучен, но не именит
и никаким особенным вниманием и влиянием не  пользовался,  но  рок,  однако,
судил так, что он  целые  полгода  исправлял  "по  случаю"  предводительскую
должность и с достоинством умер в этом почтенном звании.
     Тетушка овдовела очень молодою, она имела всего не более двадцати  трех
или четырех лет и уже была матерью трех дочерей.
     Если бы не дети, то  очень  могло  статься,  что  тетушка  пошла  бы  в
монастырь, так как у нас в Орле это тогда было в моде между  дворянством  (с
чего и написана Лиза у Тургенева); но  дети  этому  помешали.  Они  же  дали
чувствам т