Ну, - отвечала,  оборотясь  к  нему,  Настя,  с  улыбкой,  в  которой
выражалось: "Нечего допытываться, - разумеется, буду".
     Степан нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как  нужно  браться  за
ворота Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.

VI

     Кончились полевые работы, наступала осень с дождями, грязью,  холодными
ветрами и утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили,  крыли
крыши, чинили плетни.  Ребята,  способные  владеть  топором,  собирались  на
Украину. Домнин муж тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына  с  тем,
чтобы он непременно выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по  утрам
молотили с мужиками, а потом  пряли.  Степан  редкую  ночь  не  проводил  на
Прокудинском задворке; его и собаки Прокудинские знали; но в семье никто  не
замечал его связи с Настею. Как-то  филиповками,  утром,  зашла  к  Насте  в
пуньку Варвара попросить гребня намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в
этот день Настя сидела со всеми и  пряла.  Был  общий  разговор,  в  котором
Настя, по своему обыкновению, принимала  самое  незначительное  участие.  Но
вдруг, ни с того ни с сего, она охнула, уронила нитку  и,  сложив  на  груди
руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее, а она -  красная,  как  сукно
алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и весело ей.
     - Что тебе? - спрашивают ее.
     - Ничего, - говорит.
     - Как ничего! Чего ты вскрикнула?
     - Так что-то, - говорит, а сама улыбается.
     Встала Настя, напилась водицы и опять села за пряжу.
     Никто на это более не обращал внимания.
     -  Ох,  Степа,  -  говорила  ночью  Настя,  гладя  русые  кудри  своего
любовника. - Не знаешь ты ничего.
     - А что знать-то, касатка?
     - Дела большие на нас заходят.
     - Аль горе какое?
     - Горе не горе, а...
     - Да говори толком.
     Настя помолчала и, прижавшись к Степану, тихо проговорила:
     - Я ведь тяжела.
     - Что врешь! - воскликнул встревоженный Степан. Настя взяла его руку  и
приложила ладонь к своему боку.
     - Что ты? - спросил Степан.
     - Погоди! - ответила Настя, не отпуская руки. Ребенок скоро трепыхнулся
в матери.
     - Слышишь? слышишь? - спросила Настя.
     - Слышу, - отвечал Степан. Они стали думать, что им делать.
     - Теперь думай со мной, что знаешь, - говорила она. - Я скорей  в  воду
брошусь, а уж с мужем теперь жить не стану.
     Но  в  воду  было  незачем  бросаться,  потому  что  Степан  ее  любил,
расставаться с ней не думал и только говорил:
     - Дай сроку неделю: подумаю, посоветуюсь с кумом.
     - Не надо говорить куму.
     - Отчего?
     - Да так.
     - Он мой приятель.
     Неделя была на исходе. От рядчика пришло к жене письмо, к которому было
приложено письмо от Домниного мужа. Писал Домнин муж отцу, что Гришка  живет
в Харькове у дворничихи,  вдовы,  замест  хозяина;  что  вдова  эта  хоть  и
немолодая, но баба в силах; дело у них не без греха, и Гришка домой идти  не
хочет. Настю это письмо обрадовало.  Она  не  любила  своего  придурковатого
мужа, но жалела его, и ей было приятно узнать, что и на  его  долю  в  свете
что-то посеяно и что ему хорошо. Не так это дело принял Прокудин. Он пошел в
управу и продиктовал писарю такое письмо:
     "Любезному нашему сыну Григорию Исаичу кланяемся, я и мать  и  семейные
наши и хозяйка. И  посылаем  мы  присем  с  матерью  его  наше  родительское
благословение, на веки нерушимое. А дошло до нас по слуху,  что  живешь  ты,
Григорий, у какой там ни есть дворничихи в Харькиве в полюбовниках,  забывши
свой привечный закон и лерегию, как хозяйскому сыну  и  женину  мужу  делать
грех и от людей и от господа царя небесного. Мы тебя на такое дело не  учили
и теперь на него благословения  не  даем.  А  есть  тебе  наше  родительское
приказание сичас же, нимало не медлимши, идти  ко  двору  и  быть  к  нам  к
розгвинам, а непозднейча как к красной горке.  Нам  некому  пар  подымать  и
прочих делов делать, так как брат твой в работе, с топором ушол. Если ж  как
ты нашей воли от разу не послушаешь, то и на глаза ты мне не показывайся.  А
дам я знать исправнику и по начальству, и пригонят тебя ко мне по пересылке,
перебримши голову. Насчет же теперь пачпорта и не думай и не гадай,  а  будь
ко двору честью, коли не хочешь, чтоб привели неволею".
     Затем следовали поклоны и благословения.
     В письмо вложили гривенник, чтоб оно не пропало, и страховым  отправили
на имя того же рядчика. С домашними об этом Прокудин не  рассуждал,  но  все
знали, что он  требует  Гришку,  и  не  сомневались,  что  Гришка  па  этому
требованию явится.
     Домашним от этого было ни жарко, ни холодно, но Настю дрожь  пробирала,
когда она згадывала о мужнином возвращении.
     - Так все, стало, хорошо? - спрашивала Настя сидевшего у нее в ногах на
кровати Степана.
     - Видишь сама, теперь только денег нужно раздобыться.
     - А много денег-то?
     - Двадцать пять рублей старыми за пачпорт берет, пес этакой.
     - О-о! ты поторгуйся.
     - Тут, глупая, уж где торговаться! Вот в  Суркове  тоже  писарь  делает
пачпорты, дешевле берет, всего по десяти старыми, так печати  у  него  такой
нет; попадаются с его пачпортами.
     - Нет, такого-то не надо.
     - То-то ж и оно.
     Ворота задворка скрипнули, и кто-то крикнул:
     - Настя!
     - Пропала я! - прошептала Настя.
     - Настя, отчини! - продолжал тот же голос под самою дверью пуньки.
     Степан и Настя узнали Варвару.
     - Что тебе? - спросила Настя замирающим голосом.
     - Отчини, дело есть.
     - Ну как же, дело! Я разутая... студено... Завтра скажешь.
     - Я намычки у тебя забыла.
     - Нет тут твоих намычек.
     - Да отчини, я погляжу.
     Нечего было делать. Настя толкнула Степана на  постель  и,  закрыв  его
тулупом, отворила дрожащими руками двери пуньки.
     Варвара, как только перенесла ногу через порог, царапнула серничком  и,
увидав Степановы сапоги, ударила кулаком по тулупу и захохотала.
     - Чего тебя разнимает! - сказал,  вставая,  Степан.  Настя,  совершенно
потерявшаяся, молчала.
     - Вот он где, милый дружок, - продолжая смеяться, говорила Варвара.
     - Бери свои намычки, где они тут, и убирайся, - строго сказал Степан.
     - Что больно грозен! Не ширись крепко.
     - А вот я тебе покажу, что я грозен.  Если  ты  перед  кем  только  рот
разинешь, так не я буду, если я тебе его до ушей не раздеру. Ты это помни  и
не забывай.
     - Грех-то какой, - проговорила Настя, когда вышла Варвара.  -  Кто  эту
беду ждал?
     - Никакой беды не будет.
     - Не говори этого, Степа. Она всем разблаговестит.  Она  это  неспроста
зашла.
     - Не посмеет.
     Однако Степан ошибся. Бабы стали подсмеивать Насте Степаном.
     Отдала Настя Степану сукно, три холста да девять ручников;  у  кума  он
занял четыре целковых и поехал  в  К.  Оттуда  вернулся  мрачный,  как  ночь
темная. Даже постарел в один день.
     - Что? - спрашивала его Настя.
     - Пропало дело.
     - Как так, Степанушка?
     - Обманул, собака. Взял деньги, а пачпортов не дал. "Привози,  говорит,
еще столько ж".
     - Да ты б требовал.
     - Что мелешь! Острога неш нет. Как требовать-то в таком деле.
     - Горе наше с тобой.
     - Не радость.
     - Как же теперь быть?
     - И сам не знаю.
     - Донести еще денег, что ли?
     - Не поможет, уж это видно, что все на обман сделано.
     Горевали много. Однако порешили бежать, как  потеплеет.  Настя  была  в
большом затруднении.  Ей  хотелось  скрыться,  пока  никто  не  знает  о  ее
беременности.
     Так ей не привелось сделать.
     На масленице,  наигравшись  и  накатавшись,  народ  сел  ужинать,  и  у
Прокудиных вся семья уселась за стол. Только что стали есть молочную  лапшу,
дверь отворилась, и вошел Гришка.
     Настя как стояла,  так  и  онемела.  Поздоровался  Гришка  с  отцом,  с
матерью, поздоровался и с женою; а она ему ни слова.
     Пошли все спать. Только старик долго сидел еще  с  Григорьем.  Все  его
расспрашивал; но потом и сам полез на полати, а сына отпустил к жене.
     Да жены-то Григорий не нашел в пуньке. Дверь была отворена,  и  кровать
стояла пустая.

VII

     От Прокудиных до Степанова двора было всего с полверсты: только перейти
бугорок да лощинку. Настя перебежала бугор и села на снегу  в  лощинке.  Она
сегодня не ждала к себе Степана и не знала теперь, как его вызвать; а  домой
она решилась не возвращаться.  Ночь  была  довольно  холодная,  и  по  снегу
носилась легкая сероватая пыль: можно было ожидать замята. Настя крепко про-
зябла в одной свите и пошла к Степанову двору. В избе еще  был  свет.  Настя
потихоньку заглянула в окно. Степан сидел на лавке  и  подковыривал  пенькою
детские лапотки. В сенях кто-то стукнул дверью. Настя  испугалась,  отбежала
за амбарчик и оттуда продолжала глядеть на окно. В хуторе было тише,  чем  в
поле, но по улице  все-таки  мелась  снежная  пыль.  Видно  было,  что  кура
разыгрывается. Настя, пожимаясь от стужи, не сводила глаз с освещенного окна
Степановой избы. Наконец огонь потух, и  в  тишине  ночи,  сквозь  завывание
ветра, Настя услыхала, как стукнула дверная клямка. Настя  в  ту  же  минуту
завела песенку и, пропев слова три, замолчала и стала смотреть на ворота.
     - Ктой-то будто запел? - сказал, ворочаясь на лавке, Степанов тесть.
     - Это тебе показалось, - отозвалась старуха, зевая и крестя рот. -  Кто
теперь станет петь на дворе? Кура курит, вот и кажется бог знает что.
     В избе уснули, а Степан пролез  в  подворотню,  тревожно  осмотрелся  и
кашлянул. Из-за амбара выступила Настя и назвала его по имени.
     - Что такое? - сказал, подскочив к ней, взволнованный Степан.
     - Муж пришел.
     - Что врешь!
     - Пришел.
     - Как же ты ушла?
     - Так, вышла, да и пошла: вот и все.
     - Как же теперь быть?
     - Про то тебе знать: ты мужик. Я куда хочешь  пойду,  только  домой  не
вернусь.
     - Иззябла ты?
     - Иззябла.
     - Где ж тебе согреться?
     - Ах, да не знаю! Что ты меня спрашиваешь, про что я не знаю.
     - К куму разве!
     - Далеко. Я совсем застыла.
     - Хочешь в овин?
     - Ах, какой ты мудреный! Да веди куда хочешь.
     В овине тоже было холодно, но все-таки не так,  как  на  дворе.  Степан
распахнул свой тулуп, посадил Настю в колена и закрыл ее полами.
     Стали думать да гадать, что им делать. Степан  все  гнул  на  то,  чтоб
Настя вернулась домой и жила бы кое-как, скрывая все,  пока  он  собьется  с
средствами и добудет паспорты; а между тем и потеплеет. Насте эта препозиция
не понравилась. Она и слушать не хотела.
     - И не говори ты мне этого, - сказала она Степану. - С мужем жить надо,
я знаю как, как мужней жене. А я себя делить промеж двух не стану. Не любишь
ты меня, так я одна уйду.
     - Да куда ж ты уйдешь?
     - Куда глаза глядят.
     Степану стало жаль Насти. Он любил ее, и хотя казалось ему,  что  Настя
дурит, но он успокоил ее и решился бежать с нею.
     Утром до свету он отправился к куму, а Настя  целый  день  просидела  в
темной овинной яме, холодная и голодная. Разнесся слух, что Степан пропал  и
Настя пропала. Варвара тут же решила, что они сбежали вместе. Целый день  об
этом толковали на хуторах. У Прокудиных в избе все молчали и нехотя отвечали
соседям, приходившим расспрашивать, что? да как? да каким манером она вышла?
в какую пору и куда пошла?
     - Кабы знали, куда пошла, так и толковать бы не о чем было, - отвечал с
нетерпением старик Прокудин.
     Гришка, как дурак, скалил  зубы  и  ничего  не  говорил,  только  глупо
улыбался; Вукол ездил к кузнецу и к Костиковой жене, но  не  привез  никаких
слухов о Насте.
     У Степана в  избе  ад  стоял.  Жена  его  плакала,  рыдала,  проклинала
Настасью, звала мужа "голубем", "другом милым" и толкала  сынишку,  который,
глядя на мать, тоже ревел и кричал: "Тятя! тятя! где наш тятя?"
     В овинной яме ничего этого не было  слышно.  Настя  слышала  только  по
временам сильное биение своего сердца и  от  холода  беспрестанно  засыпала.
Пробуждаясь, она осторожно подползала к выходу и смотрела, светло ли еще  на
дворе, и затем опять забивалась в уголок и засыпала. Начало темнеть, Настя с
нетерпением  ждала  Степана  и  вздрагивала  при  малейшем  шорохе,  который
производили мыши. "Ну, если придут садить овин?  -  думала  она.  -  Пропала
тогда моя головушка!" Но овин садить не приходили. Всем было  не  до  овина.
Наконец совсем стемнело. На дворе была так же  ночь,  как  и  в  яме.  Настя
выползла из ямы и стала смотреть вдаль. Ей послышалось, что где-то невдалеке
фыркнула лошадь, потом будто скрипнули сани и  остановились.  Она  подумала:
"Не меня ли ищут" - и в испуге бросилась в свою яму. Через минуту за овином,
с задней стороны, послышались торопливые шаги. Они  раздавались  все  ближе,
ближе, и наконец кто-то подошел к овину и спрыгнул в яму. Настя замерла.
     - Где ты? - шепотом спросил Степан.
     - Вот я, - отвечала шепотом же Настя, не оправившаяся от своей тревоги.
     - Скорей! - Степан нашел ее руку и повел.
     - Скорей! скорей иди! - говорил он.
     Настя, спотыкаясь, насилу поспевала за Степаном.
     - Куда ты ведешь меня? - спрашивала она его, задыхаясь от усталости.
     - Иди, после будем говорить, - отвечал Степан, шагая по целому снегу.
     За коноплями, где была выставлена несвоженная пенька, показались  сани,
запряженные пегою лошадью, и на них сидел человек.
     - Скорей! - крикнул он, завидя Степана с Настею. Степан обхватил  Настю
рукою, и они бегом побежали к саням.
     Добежав до саней, Настя упала на них. Степан тоже  прыгнул  в  сани,  а
сидевший в них мужик сразу погнал лошадь. Это был Степанов кум Захар. Он был
большой приятель Степану и вызвался довезти их  до  Дмитровки.  Кроме  того,
Захар дал Степану три целковых и шесть гривен медью, тулуп для Насти, старые
валенки, кошель с пирогами и старую накладную, которая  должна  была  играть
роль паспорта при встрече с неграмотными заставными солдатами. Это было все,
чем мог поделиться Захар с своим другом.
     Лошадь у Захара была чудесная: сытая, крепкая и проворная. К утру  они,
не кормя ни разу, приехали в Дмитровку. У заставы друзья  простились.  Захар
поехал на постоялый двор кормить лошадь, а Степан  с  Настею  отправились  в
обход города и, выйдя опять  на  большую  дорогу,  пошли  по  направлению  к
Севску. Решено у них было идти в Николаев, где, слышно,  живет  много  наших
беглых, приписаться там и жить под  чужими  именами.  Для  осторожности  они
положили не называть друг друга при людях своими именами. Настасья  называла
Степана Петром, а он ее Марьею. Дорогою они то шли пешком, то подъезжали, за
дешевую плату, на обратных подводах. Таким образом на шестой день  к  вечеру
они добрались до Н-а и остановились ночевать на постоялом дворе у  какого-то
орловского дворника. В это время в Н-е был полицмейстером толстый полковник,
известный  необыкновенною   ловкостью   в   преследовании   раскольников   и
беспаспортных. Его знали по целой Черниговской  губернии,  а  в  Дубовке,  в
Новозыбкове, в Клинцах,  в  Климовом  посаде  и  вообще,  где  жили  русские
беспоповцы, его боялись как огня;  матери  даже  детей  пугали  им,  как  на
Кавказе пугали  именем  Алексея  Петровича  Ермолова.  У  полковника  каждый
дворник был на отчете, и на заставах стояли солдаты, обязанные спрашивать  у
всех паспорты. Но как  дворникам  не  всегда  была  охота  допытывать  своих
гостей, а люди могут проходить в город и не в заставу, а по всякой улице, то
полковник от времени до времени делал ночные ревизии по постоялым  дворам  и
забирал всех, кто казался ему подозрительным. От самого Орла до самого Киева
спросите любого пешехода, он и теперь еще непременно скажет, что нет  строже
города как Н-н. "Обойди ты Нежин да пройди умненько Киев, так и  свет  белый
тирад" тобой откроется, - ступай - посвистывав!" Так  говорят  до  сих  пор,
хоть нынче уж в Н-не не те порядки, какие были назад тому четыре, пять лет.
     Сделал полковник ночью ревизию в дворе орловского мещанина и забрал  на
съезжую Степана и Настю. Растерявшаяся и перепуганная Настя спросонья ничего
ни могла разобрать: мундиры, солдаты, фонари, ничего она не понимала, о  чем
ее спрашивают, и не помнила, что  отвечала.  До  съезжей  их  вели  рядом  с
Степаном, но ни о чем не позволяли говорить. Настя была спокойна: она только
смотрела в глаза Степану и пожимала ему руку. Они были связаны рука за  руку
тоненькою веревочкою. Степан был бледен и убит.
     В части их рассадили по разным местам. Настю  на  женскую  половину,  а
Степана на мужскую. Настя этого не ожидала. Она говорила: "Это мой  муж.  Не
разлучайте меня с мужем". Ее, разумеется, не послушались и толкнули в двери.
Она ждала, что днем ее спросят и сведут с Степаном, но ее  целый  день  даже
никто и не спросил. Она всех расспрашивала сквозь дверную решетку о Степане,
но никто ей ничего не отвечал, а иные из солдат еще посмеивались.
     - Я Степан, - говорил один.
     - Брешет, молодка, он Сидор. Вот я так настоящий Степан.
     - Ну-к что ж, что не Степан! Я хочь не Степан, дак  еще  лучше  Степана
разуважу, - отвечал первый, и поднимался хохот. В коридоре хохотали солдаты,
а в  арестантской  две  нарумяненные  женщины,  от  которых  несло  вином  и
коричневой помадой. Настя перестала спрашивать и молча просидела весь день и
вторую ночь.
     На другой день взяли Настю к допросу; после  нее  допрашивали  Степана.
Они оба разбились в показаниях, и еще через день их перевели в острог. Идучи
с Степаном, Настя уговаривала его не убиваться, но он совсем был как в  воду
опущенный и даже не обращал на  нее  никакого  внимания.  Это  больше  всего
огорчало Настю, и она не знала ни дня, ни ночи покоя и недели через  две  по
прибытии в  острог  родила  недоношенного,  но  живого  ребенка.  Дитя  было
мальчик.
     Увидев малютку, Настя, кажется, забыла свое горе. Она его не спускала с
рук и заворачивала в свою юбку.
     В арестантской казарме было холодно и сыро.  С  позеленелых  стен  и  с
закоптелого потолка беспрестанно падали  холодные,  грязные  капли;  вонючие
испарения  стоявшего  в  угле  деревянного  ушата  делали  атмосферу  совсем
негодною для дыхания.  Ребенка  негде  было  ни  выкупать,  ни  согреть,  ни
обсушить. Он недолго терпел неприветливую  встречу,  приготовленную  ему  во
Христе братьями на этом свете: попищал, поморщился и умер. Настя рыдала так,
что все арестантки с нею плакали. Когда пришел солдат, чтобы взять  мертвого
младенца, Настя схватила трупик, прижала его к себе и не  выпускала.  Солдат
дернул ребенка за ножки. Настя еще крепче прижала дитя  и,  упав  с  ним  на
нары, закрыла его своим телом. Солдат рассердился и  ударил  Настю.  Она  не
трогалась.
     - Как ты смеешь драться? Ты не смеешь бить женщину. Она больная,  а  ты
ее еще толкаешь! Позови смотрителя! - кричали арестантки.
     - Цыц! - крикнул на них солдат.
     - Что цыц! Нечего. Всех не перебьешь. Позови смотрителя.
     Солдат плюнул и вышел.
     - Смотрителя! смотрителя! - кричали женщины. - Смотрителя, а  то  будем
весь день кричать.
     Стража знала, что если не удовлетворить требования арестанток,  то  они
исполнят свою угрозу и будут кричать, пока  не  придет  смотритель.  Позвали
смотрителя.
     Чиновник, опытный  в  обращении  с  заключенными,  пришел  в  форменном
сюртуке и в сопровождении четырех солдат.
     - Что за шум? - крикнул он.
     - Евстафьев бабу обидел, ваше скородие, - отвечало несколько голосов.
     - Чем он ее обидел? Говори одна кто-нибудь!
     Вышла маленькая,  черноволосая  бабочка  из  бродяг  и  рассказала  всю
историю.
     - Взять мертвеца, - скомандовал смотритель.
     Солдаты взялись за Настю, которая, не поднимаясь  с  нар,  держала  под
своею грудью мертвого ребенка и целовала его красненькие скорченные ручки.
     - Взять! - пов