т тут я, по правде  сказать,  окаменел,  не
зная сам, что мне и делать?"
     Но обстоятельства, поставившие отца Фоку  в  такое  положение,  что  он
"окаменел",  изменяются,  благодаря  участию  отца  ключаря,  которому  было
передано, что у отца Фоки "расстройство", - после чего ключарь  "обещал  все
уладить".
     "Идя из церкви,  -  вследствие  предложения  отца  ключаря,  -  владыка
решился остановиться в Белогородке  на  ночлег,  а  после  изъявил  согласие
посетить гореницкий храм...  Я  бегал...  или,  лучше,  -  я  стоял...  меня
_гоняли_, - шептали: "скорей, скорей, у вас владыка будет пить чай!"  Певчие
и дьяконы  приставали:  "просите,  просите  владыку,  чтобы  у  вас  остался
ночевать на покое". А я себе, запыхавшись, думаю: где там просить  ночевать,
когда у меня полны сени грязи, и на дворе грязь,  и  в  комнатах  теснота  и
неисправность? Касательно же приема: что и было в запасе, то все  перевезено
на тракт".
     В  этом  отчаянном  положении  отец  Фока  являет  новую  черту  своего
характера и  своего  веселого  юмора.  Заручившись  обещанием  ключаря  "все
уладить", отец Фока суетится, когда его  "гоняют",  и  со  всех  сторон  ему
"шепчут" и тормошат его до того, что он уже не может разобрать, "бегает"  он
или "стоит", а все-таки он знает, ему же верует и на кого надеется. Но когда
вся эта докука его одолевает, то он уже не в силах ни стоять,  ни  бегать  и
отвечает в лапидарном стиле:
     "Как себе хотите, так и делайте, а мне не мешайте по крайней мере сопты
(то есть сопеть) да вытирать пот с чела".
     И дело не обошлось без того, что митрополит  побывал  у  отца  Фоки.  К
счастию, его высокопреосвященство  всем  остался  доволен  и  обласкал  дочь
хозяина,  а  угощение  было  не  нужно.  При  простоте  и  невзыскательности
покойного митрополита Филарета все сошло с рук хорошо,  но,  однако,  мук  и
тревог бедному отцу Фоке все-таки,  как  видим,  было  немало.  Затем  гости
уезжают, и благочинный с сотрудниками могут вспомнить и о себе.
     "По выезде свиты (продолжает дневник) мы  принялись  доставать  бутылку
мадеры и чай с пуншем".
     Подкрепись, отец Фока пустился вслед за митрополитом в Мотыжин. Приехав
туда "и зашевелив всех, (он) принялся  переписывать  набело  свою  вчерашнюю
проповедку, которую и удалось, за благословением архипастырским,  сказать  в
мотыжинской церкви".
     Как он мог во всей этой бестолковой суете обдумывать, сочинять и набело
переписывать свою "проповедку", - это достойно удивления. Именно, разве  бог
помогал. Но не легче ему было прийти в  себя  и  собраться  с  духом,  чтобы
произнести эту "проповедку" в присутствии своего маститого начальника.
     "Встреча (в Мотыжине) была  сделана  только  двумя  священниками:  отц.
Тихоном и Вознесенским. Первый из них тотчас начал литургию. Певчие пели,  а
я шатался и хлопотал о чае и фриштыке, но успел неробко произнести слово".
     "Сопты и отирать с  чела  пот"  более  было  не  нужно.  Дневник  далее
повествует: (владыка) "уехал с довольно веселым  к  нам  благорасположением.
Тут-то мы, отощавшие, принялись  в  двенадцать  часов  в  доме  отца  Иакова
подкрепляться, где был и священник Ч-ский, приехавший просить духовенство на
погребение жены священника Г-ва, вчера скончавшейся. Напились до избытка  и,
дремля, в шесть часов вечера уехали".
     Этим заключено описание второй архиерейской встречи, которою  труждался
в  своем  благочинническом  житии  отец   Фока   Струтинский.   Впечатление,
производимое его характерным очерком, опять очень цельно и способно  надолго
оставить в памяти всю эту комическую суматоху, где не отличишь серьезное  от
смешного. Я, конечно, не  берусь  определять,  насколько  деятели  описанной
суматошной истории повысились или понизились после того, как чрез  их  места
проследовал владыка, и они тотчас же за его отъездом, - не знаю, с горя  или
с радости, - "напились до избытка", причем под эту же стать попал и скорбный
посол смерти - священник, приехавший просить духовенство на погребение  жены
другого священника, "вчера скончавшейся"... Вот и все возвращение  "целебных
свойств  застоявшимся  водам  сельской  купели!"  Живыми  и  мертвыми  здесь
обладает какая-то жуть, от которой даже бедной  покойнице  беспокойно.  Будь
это все проще и не вызывай такой суеты, разумеется,  было  бы  лучше;  тогда
перед нами, может быть, прошло бы течение более чистое, в котором  мы  могли
бы разглядеть что-нибудь более достойное  внимания  и  забот  благочестивого
человека вообще, а христианина в особенности.
     Но и это не все, что можно сказать. Никак не  надо  забывать,  что  все
открываемое нам дневником отца Фоки  происходило  при  митрополите  Филарете
Амфитеатрове - человеке очень простом и добром, которого из духовенства мало
кто боялся. Отец Фока его если и трусил немножко,  то  только  вначале,  при
первой встрече, да и то как будто "в нарошну", а потом только  хотел  "сопты
да пот отирать". Но совсем не то  производил  владыка,  которому  предтекала
молва, что он нетерпелив и взыскателен. Тогда "притрепетность" - это  особая
болезнь, сопровождающая встречальщиков путешествующих владык,  -  сообщается
лицам сельского духовенства с заразительною силою, и  начинается  ряд  сцен,
представляющих для мало-мальски  наблюдательного  глаза  удивительную  смесь
низкопоклонства, запуганности и в то же  самое  время  очезримой  лицемерной
покорности, при мало прикровенном, комическом, хотя и добродушном, цинизме.
     Дневник отца Фоки Струтинского дает очень интересный образчик и в  этом
забавном роде.

     Другой архиерей, беспокоивший своими встречами отца Фоку,  был  викарий
Филарета  Амфитеатрова,  епископ  чигиринский  Аполлинарий.  Этот  святитель
далеко не слыл за  такого  добряка,  как  покойный  митрополит,  и  хотя  по
значению своему был гораздо меньше митрополита, но страха и "притрепетности"
умел наводить гораздо больше.
     В дневнике отца Фоки отмечены две визитации  этого  владыки  (тоже  уже
скончавшегося)  -  одна  вкратце  и  вскользь,  а   другая   поспокойнее   и
попросторнее.
     Тревоги по первому наезду начинаются 14-го мая 1847 года.
     "14-го мая, суббота. Указ получен, что 16-го преосвященный  Аполлинарий
выедет из Киева для обозрения по нашему пути церквей. - Новые хлопоты!"
     "16-го мая. Погода ясная, но ветер столько холодный, что пришлось ехать
в теплой шубе. В Мотыжине долго скучали, ожидая; он прибыл часу в пятом  или
в шестом. Встретили благополучно, только за  записку  книг,  за  почистки  и
проч. несколько пожурил. Впрочем, обходился довольно  ласково.  При  встрече
были священники В-в, Р-ский и дядя Г-с с клирами".
     "Когда его преосвященство изъявил согласие пить чай, то я,  испросив  у
него благословение, пустился во всю прыть в  Фасову,  а  за  мною  в  погоню
дьяконы и певчие в двух экипажах, за обычным ялмужным  (нищенским)  побором,
которое и получили от меня".
     Как шибко ни гнал отец Фока от этих обирох, но не спасся  от  них  даже
полученным благословением. Они нагнали  и  обработали  благочинного  на  той
самой дороге, по которой _всего в четверти часа_ расстояния ехал за ними  их
епископ, человек довольно строгий и взыскательный.
     "Через  четверть  часа  (продолжает  отец  Фока)   прибыл   и   владыка
Аполлинарий. Здесь при встрече были отцы В-ский, О-ский и Г-лов, _с  пьяными
бездельниками клириками_..."
     Здесь упоминается тот самый отец Г-лов, у которого скончалась  жена  во
время вышеописанной митрополичьей встречи, когда на погребение ее приглашали
духовенство, "по трудех своих подкрепившееся до зела".
     "Преосвященный велел конторщику сделать замечания о том,  что  иашел  в
книгах... что сей и учинил: а что из того выйдет - почуем, хто живой дижде.
     Преосвященный давно уговаривал Г-лова к себе  в  монастырь.  У  дьякона
заметил полуштоф на окне, с жидкостью. С улыбкой допрашивал:
     - Что это?
     - Уксус, ваше преосвященство.
     - Да ну - точно ли?
     - Ни... уксус, уксус... да еще и добрый уксус. Ось понюхайте, владыка.
     Чудак отец Калиник - смешит владыку всякий проезд.
     При захождении солнца, - преподав нам из кареты благословение,  а  отцу
Г-лову  подтверждение  одуматься  и  явиться   в   Михайловский   монастырь,
преосвященный отправился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и ночевал у
отца Т-на без чаю... Така-то честь  благочинным;  а  трудись  и  отвечай  за
грешки подведомственных".
     "17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал, что в Белогородке еще
более гонял за книги, чем у нас. Следовательно, всем досталось на калачи".
     Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с  получением  от  него  "на
калачи", оставила, по-видимому, у  сельского  духовенства  довольно  сильное
впечатление и значительно усугубила "притрепетность", которую совсем не имел
таланта возбуждать "старичок божий" Филарет Амфитеатров. Узнав, что  викарий
значительно строже епарха, сельские отцы при  следующем  новом  его  объезде
подтянулись, и зато описание второго ожидания преосвященного  Аполлинария  в
дневнике отца Фоки вышло всех живее и интереснее.

     "6-го  сентября  (1849  г.).  Вечером  ехавший  с  Киева  отец   В-ский
потревожил нас несколько  _уведомлением,  полученным  в  Бузовской  корчме_,
будто бы владыку ожидают на ночь в Ясногородку".
     "9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высматривать  преосвященного,
а я окрестил младенца его прихода. Мужики  пьянствуют  и  до  крови  дерутся
между собою, - какая несносная картина! Жиды не вправе ли упрекать христиан?
Увы! увы! увы!"
     "11-го сентября, неделя на новолуние. После  отдыха,  вечером,  навещал
белогородских и узнал, что отец протоиерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но
ничего не слышно там о приближении епископа, - и бог ведает, когда он  будет
в нашем ведомстве и когда мы сделаем  ему  встречу?  Чаяние  наших  духовных
ослабело, хотя я и предписывал являться".
     "12-го  сентября.  Однако  же  и  12-го  еще  никто  не  явился.   Ночи
холодноваты и морозцы проявляются, а тут-то гречиха еще у меня  не  скошена.
Через разные хлопоты не знаешь, за  что  и  приняться.  Во  время  праздника
издохла сивая корова, купленная в Княжичах, а прежде двое телят".
     "14-го сентября, среда.  Поклонников  было  до  полсотни,  и  мы  после
литургии отправились  в  Крюковщину,  где  застали  духовенства  довольно  -
кажется, с восемь  священников.  Обедали,  самоварствовали  и,  наконец,  по
причине мрачной ночи и росившего дождика, остались ночевать".
     "15-го  сентября.  В  часу  первом  после  обеда  уехали   и   достигли
благополучно дома. Опять застали издохшую телушку. И у крестьян тоже  гибнет
скот. Беда!"
     Но  зато  при  этой  беде  сейчас  же  следует  долгожданное   событие,
заставляющее отца Фоку забыть  беду  скотопадения  и  полагающее  конец  его
долгим странствиям с целию "высматривать преосвященного".
     "В  сумерки  летит  ко  мне  из  Белогородки  записка,  писанная  рукою
Плисецкого священника, отца Иоанна Коятоновского,  который  уведомляет,  что
преосвященный уже к Плисецкому приближается... Я узнал, что отец  протоиерей
против ночи (то есть на ночь) отправился в Ясногородку, а я,  устроив  тогда
же порядок в своей церкви и _умолив_ Косьму Иващенка, чтобы до света ехал  в
Киев за покупками для принятия гостей, спокойно проспал до рассвета".
     Это был последний спокойный сон благочинного в его собственном доме.  С
этих  пор  начинается  все  большая  и   большая   суета,   а   за   нею   и
"притрепетность", постоянно возрастающая от приходящих грозных известий.

     "16-го сентября. Рано пустился в  легонькой  повозочке,  при  кучерстве
Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом  достигох  иерейской  квартиры.  Только
хотя отец Александр и оспаривал, что о епископе нет никаких  слухов,  однако
же я понудил его идти в церковь и пока  что  приводить  в  порядок.  Сам  же
остался в доме и подготовлял кое-какие приказания и распоряжения, вследствие
чего и послан сидящий на костылях В-ский,  в  пово  зочке,  в  Новоселки^  с
требованием тамошнего причета и для разведывания.
     Во время деланного  распоряжения  мать  отца  Александра,  прибывшая  к
сыночку из Бердического и Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и
весьма строгом обращении епископа и, можно сказать,  умлевала  (sic)  -  дай
только, чтобы и мы не испытали жезла строгости... Умилительно просила  меня,
- как можно, и себя поберечь и ее сынуня  от  того,  чтобы  лядвия  наша  не
наполнилась поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах... Что тут делать?
Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых: "Ох,  таточку
ж мий риднисенький! Да отец  же  благочинный!.."  и  проч.  сладкоглаголивых
слов, - восхотел бы и аз уехать за тридевять земель, в  тридесятое  царство;
но, увы, - Кобченок уже кони позаводыв в конюшню, а сам  потащился  выпивать
канунного княжицкого меду. Пый, пый, сыну, поки солодко, але як буде  гирко,
- от тоди що будемо робыты?..
     Та вже ж чы то сяк, чы то так, - пиду, лышень, и я до  храму  божого  и
побачу порядкив..."

     Лишь отец Фока переступает за порог "храму  божого",  как  видит  такие
"порядки", что весь страх за свои "лядвия", готовые пострадать от владычного
"жезла строгости", у него пропадает, и благочинным  овладевает  его  веселый
юмор, предавшись которому он продолжает писать по-малороссийски:
     "Колы ж я туды вийду (то есть в храм)...  Господы  мылостывый!..  Жинбк
(баб) трбха не з десять  стоят  раком,  гопидтыкованных,  и  мыют  в  церкви
пидлогу (полы), а чоловиков (мужчин) мабут з чотыри - хто з виныком, а кто з
крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають  да  обмитають  то  порох
(пыль), то паутыну... Побачивши таке безладье, я подумав соби,  гришный:  ну
що як владыка до нас  рум  (сейчас  нагрянет)  и  застане  в  циркви  нас  с
пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..
     Тым часом все сдиялось до  ладу,  и  мы,  взгромоздывши  на  колокольню
старого слитюго сторожа, щоб на окуляры дывизсь  (в  очки  смотрел)  на  дви
дорози: Ясногородску и Музыцку, хто буде дуже шпарко котыться по дорози. Але
ж то, отцове,. як був тоди вельми великий и холодный витер,  то  раз  сторож
збунтовав нас, що катыться брыль по  дорози,  зирванный  з  головы  Пылипона
Крупчатника... Другий раз нас  сполошыв,  як  побачив,  що  пид  корчмою  на
самисинькой дорози покатывься соцький, як иого сперещив москаль по  потылицы
(солдат съездил по затылку). Третий раз усе-таки наш слипый сторож крычав на
дзвиницы як дурный,  побачивши,  що  гончар  перекунывсь,  идучи  (едучи)  з
Ясногородки, и горшки з воза (телеги) покотылись... А в четвертый раз...  да
вже совсим не до ладу, та що же маете работы... оглашенный  дид  крычыт,  що
_котыця овечка!_ Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да вин, старый дурень,  ще
не так буде нас дурыть.
     Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели там натощак выпить  по
стакану  канунного  меду,  как  увидели  запыхавшись  бегущих   мужичков   и
уверяющих, что два экипажа от Ясногородки уже приближаются к селу.
     Тут можно было и в самом деле ошибиться, ибо  два  экипажа  -  коляски,
впряженные по  четыре  хороших  лошади  с  фурманами  и  лиокаями,  {Лакеями
(укр.).} - але ж то ехали подле церкви паны якись-то и покатились по гребли.
     Мы опять возвратились в комнату госпожы,  колы  глядь,  аж  наш  сторож
полиз уже в свый погребнык и каже:
     - Я поснидаю, - та, надивши кожух, вылизу на дзвоныцю, то певне вже  як
засну, то мени во сни щонибудь прывидится.
     - Ей, гляды ж, диду, гляды, а мы пойдем снидати, або  вжей  обидати  до
прыкащика, г. Сотничевского - Амфилохия Петровича".
     "Это было уже в часу втором пополудни, и то дай бог здоровье  его  жене
(то есть Сотничевского, Амфилохия Петровича), подкрепились сперва водочкой и
маринованною рыбкою, а потом чаем и рябиновым пуншиком, к которому приехал и
отец Стефан с нетрезвым H-м.  Испив  в  заключение  кружку  очень  приятного
хлебного квасу, мы, в часу пятом, опять пошли к госпоже M-ой.  Тут  является
наш  хромоногий  курьер  из  Ясногородки  и  уверяет,  что   сейчас   только
возвратился посланник из Плисецкого в Ясногородку с  известием,  что  должно
всенепременно владыку ожидать на следующих за сим двух днях, и  что  он  уже
неотменно будет.
     Итак, слыша уверения хромоногого гонца и видя приближающееся  к  закату
солнце, мы уже решились идти на подкрепление и ночлег к отцу Александру;  "о
вдруг бегущие дают знать нам, что епископ едет на плотине,  и  мы  едва-едва
успели выйти к нему навстречу. Я подошел к самой карете, и первое слово  его
было: "Давно ли я приехал в Княжичи!"
     Когда вошли с ним, при пении запыхавшегося и слабого клира,  в  алтарь,
тогда только загорелся сер-ьичек в руках ктитора и начали зажигаться свечи".
     Столько  отец  Фока  употребил  предусмотрительности  и  самых  опытных
предосторожностей, чтобы владыка был  "высмотрен",  но  вот  как  оно  вышло
мизерно и  жалостно:  хор  поет  запыхавшись,  архиерей  проходит  в  алтарь
впотьмах, и тогда только еле-еле "загорается серничек в руках ктитора".
     Так эти злополучные  встречалыцики  с  их  хромыми  курьерами,  слепыми
махальными и  "раком"  ползающими  по  церкви  и  "подтыкованными  жинками",
выбились из сил и сбились  с  толку  гораздо  ранее,  чем  их  толк  и  сила
потребовались на настоящее, полезное служение отечественной церкви.
     Осмотрев антиминс и св. дары,  архиерей  пошел  посмотреть,  как  живет
священник.
     "Там (пишет отец Фока) я застал преосвященного, пересказывающего, что в
иных местах (конечно, киевской же епархии) священство не в пример хуже имеет
квартиры, и повествовал нам о ночлеге своем у одного пастыря, как там дули в
окна ветры, а под окнами хрюкали целую ночь свиньи".
     Засим приходит какой-то "пьяный пан К-ский" - это епископу не нравится,
и он уезжает скорее, чем ожидали.

     Проезжая через село Гореничи, где настоятельствовал сам автор дневника,
преосвященный был ласков; разговаривал с женою отца  Фоки  и  его  дочерями;
хвалил вышитую икону, выпил стакан чаю, "покушал ушички и свежейщего ляща  и
проч. и запил мадерою".
     "По моей  просьбе,  -  продолжает  о.  Фока,  -  обещал  зайти  в  храм
господень, который весь тотчас же _превратился в иллюминацию_".
     У отца Фоки эта часть, как видно, была в таком порядке, что он  мог  ее
смело репрезентовать своему епископу. Но  архиерей  был,  очевидно,  утомлен
обилием почетных церемоний и "просил, чтобы  не  делать  никакой  встречи  и
пения".
     "Войдя в церковь не прямыми дверями, а прейдя инуде  через  пономарню",
его преосвященство "несколько сконфузился",  заметив  в  храме  десятка  три
прихожан, и приложился к иконе божией матери".
     Дневник не  объясняет,  чего  именно  "сконфузился"  владыка,  "заметив
десятка три прихожан", - показалось ли ему, что три десятка людей  мало  для
его приезда и "иллюминации", в которую "превратился" по этому  случаю  храм;
или ему уже до такой степени надоели сбегавшиеся  ему  навстречу  люди,  что
один их вид приводил его в  смущение?  Дневник  также  ничего  не  сообщает,
сказал ли что-яибудь архипастырь этому "малому стаду" верных? Видно  только,
что он "приложился" к иконе и осмотрел "превратившийся в иллюминацию"  храм.
А это очень  жалко,  потому  что,  как  справедливо  кем-то  замечено,  наши
простолюдины  особенно  любят  "вероучительное  слово",   просто   и   прямо
обращенное к ним от высших лиц церковной иерархии, и некоторые  из  нынешних
архиереев, нраву которых не претит это простосердечное желание, стараются не
отказывать в этом (таков, например,  преосвященный  Модест,  стяжавший  себе
своею беседностию aura popularis {Народную любовь (лат.).} на Подлясье).  Но
любители пышности смотрели на эти вещи иначе, и потому сношения  архипастыря
с  "малым  стадом"  в  Горе