Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
бабы.
- А, молодайка!
- Пойдем.
Опять отворили двери, и все ввалились в тесную пуньку. Григорий
по-прежнему спал почти что впоперек кровати, а Настя сидела на полу в темном
уголке, закутанная в белом веретье. Ее не заметили в этом уголке, когда она,
не давая голоса, лежала, прислонясь к рухляди, вся закутанная веретьем.
- Что ты тут делаешь? - спросила ее Варвара.
- Видишь что... ничего! Скажи ребятам, чтоб вышли.
Дружки вышли за двери; а Настя встала и протянула руку к паневе.
Варвара оглянула ее с плеч до ног и спросила:
- Что ж это ты дуришь, молодайка?
Настя ничего не ответила.
- Что ж это и справда? родителев только страмишь? - проговорила другая
сваха.
А Настя все молчит да одевается.
- Куда ты? - спросила Варвара, видя, что Настя, одевшись, идет к двери.
- Умыться пойду.
- Стой-ка, красавица, так не делается! Подожди мужа. Ты! эй, ты! -
звала Варвара Григория, толкая его под бок; а он только мычал с похмелья.
- Вставай, сокол ясный! Вставай, ворона голенастая! полно носом-то
водить! - продолжала Варвара.
Гришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу
его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая
попойка. Но тут же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие винили
молодого, третьи говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и
что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке. Однако
так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.
Хороводились таким манером через пень в колоду до самого обеда. После
обеда запрягли трое саней парами и стали собираться ехать к Настиным
господам на поклон. Выложила Настя свои заветные ручники, на которых красной
и синей бумагой были вышиты петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась
над этими ручниками. Ей вспомнились другие дни, другие годы, когда она,
двенадцатилетней девочкой, урывала свободный часок от барской работы и
проворно метала иглою пестрые узоры ручниковых концов и краснела как маков
цвет, когда девушки говорили: "Какие у Насти хорошие ручники будут к
свадьбе".
Уселись поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани; с ними села
сваха Варвара, а за ними ехали верхами двое дружек. Из господского дома
поезд прежде всех завидели девушки, забегали и засуетились, повторяя:
"Молодые, молодые, на поклон едут!" Господа спали после обеда, но, услышав
суету, встали. Барин надел ватный кашемировый халат и подпоясался, а барыня
сняла со шкафа бутыль с зоревой настойкой и нацедила два графинчика водки.
Поезд остановился у крыльца и не сходил с саней. Только один дружко слез с
лошади и, отдав повод своему товарищу, вошел в хоромы.
- Здравствуй, Тихон! - сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.
- Здравствуй, Митрий Семеныч!
- Что, брат, скажешь?
- К твоей милости.
- Ты дружком, что ли? - спросил барин, глядя на перевязанный красным
платком рукав Тихоновой свиты,
- Точно так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали:
прикажешь принять?
- Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.
- Ну, вот благодарение тебе, - отвечал Тихон и вышел снова в сени.
На санях в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали,
отряхивались и гурьбою полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в
руки целковый, себе взяла в карман полтинник, а детям раздала кому
четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала пятиалтынный.
Дети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они их положат на
тарелку, когда придет время "отдаривать" Настю.
Отворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и
рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В
руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней
прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною
рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
Молодые вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.
- Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!
- Здравствуйте, Митрий Семеныч! - отвечали разом все поезжане.
- И с хозяюшкой твоей и с детками, - подсказал кто-то из-за двери.
Молодые оба молчали.
- Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.
- Да как же, Митрий Семеныч! - ответил кто-то из поезжан.
- Неш мы какие, прости господи...
- Мы твоей милости повсегды...
- Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.
- Что ж ты невеселая такая, Настя? - спросила барыня.
- Не огляделась еще, сударыня! - ответила сваха Варвара.
- То-то, ты не скучай.
- А ты поклонись сударыне-то, - опять подсказала Варвара, толкая Настю
под локоть.
Настя стояла и не поклонилась сударыне.
- Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? - спросил барин.
- Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, - отвечал
дружко.
Григорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же
оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к
барину.
Барин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:
- Ну, дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да
согласии! - выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.
- Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! - сказал Прокудин, а
за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин
положил на тарелку целковый.
Так Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький
ручник Маше.
Маша забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в
ручонках, бросилась на шею к Насте.
- Ишь как любит-то! - заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через
Настино плечо руку девочки.
Между тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки:
"горько", да "ушки плавают". Насте надо было целоваться с мужем, и Машу
сняли с ее рук и поставили на пол.
Дошло потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала:
"Горько что-то!" Молодые поцеловались. Варвара опять пригубила и опять
сказала: "Еще горько!" Опять молодые поцеловались, и на Настином лице
выразилось и страдание и нетерпеливая досада.
А Варвара после второго целованья сказала: "Ну дай же бог тебе,
Григорьюшка, жить да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!" - и
выпила. Все общество рассмеялось.
Дружки дольше всех суслили свои рюмки и все заставляли молодых
целоваться. Потом угощали других поезжан.
А барыня тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:
- Что ж, Григорий, любишь ты жену?
- Как же, сударыня, жену надыть любить.
- Все небось целуетесь?
Григорий засмеялся и провел рукавом под носом.
- Ну, ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, - встряла Варвара.
На Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за шею
и начал трехприемный поцелуй.
Но за первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все
оглянулись. На полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко
над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз
молодого. Личико ребенка выражало сильное негодование.
У Маши вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок
стоял перед Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня. Мать
ударила Машу рукою, сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и
загородила ее тяжелым креслом.
Девочка, впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув
губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены. Так она
стояла долго, пока поезд вышел не только из господского дома, но даже и из
людской избы, где все угощались у Костика и Петровны. Тут ничего не
произошло выходящего из ряда вон, и сумерками поезд отправился к Прокудину;
а Машу мать оставила в наказание без чая и послала спать часом раньше
обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от самого Бобова до Липихина
матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и
сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок
должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в
кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его
звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с
своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою
подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это многим
нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только
допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или
матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в
ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети
маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с
летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья,
припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над
расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во
сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати.
Беда у нас родиться смирным да сиротливым - замлут, затрут тебя, и
жизни не увидишь. Беда и тому, кому бог дает прямую душу да горячее сердце
нетерпеливое: станут такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой
доски. Прослывешь у них грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь, что
не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного:
прибери, мол, толоко, господи, с этого света белого! Семья семьею, а мир
крещеный миром, не дойдут, так доедут; не изоймут мытьем, так возьмут
катаньем.
VI
Головы свои потеряли Прокудины с Настею. Пять дней уже прошло с ее
свадьбы, а все ни до какого ладу с нею не дойдут. Никому не грубит, ни от
чего не отпирается, даже сама за работу рвется, а от мужа бегает, как черт
от ладана. Как ночь приходит, так у нее то лихорадка, то живот заболит, и
лежит на печке, даже дух притаит. Иной раз сдавалось, что это - она
притворяется, а то как и точно ее словно лихорадка колотила. Старшая
невестка, Домна, хотела было как-то пошутить с ней, свести ее за руку с
печки ужинать, да и оставила, потому что Настя дрожмя дрожала и ласково
шепотом просила ее: "Оставь меня, невестушка! оставь, милая! Я за тебя буду
богу молить, - оставь!" Домна была баба веселая, но добрая и жалостливая, -
она не трогала больше Насти и даже стала за нее заступаться перед семейными.
Она первая в семье стала говорить, что Настя испорчена. Бог ее знает, в
самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно так говорила,
чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не то что с
здоровой, - многого не спрашивают. Дьявола, который сидит в испорченной,
боятся. Оттого-то, как отольется иной бабочке житьецо желтенькое, так
терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и закричит на голоса, -
ну и посвободнее будто станет.
В Насте этакой порчи никакой никто не замечал из семейных, кроме
невестки Домны. И потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке: "Эй,
Домка, не бреши!", запрег лошадь и поехал к Костику, а на другой вечер,
перед самым ужином, приехал к Прокудиным Костик.
- Вот! - крикнул Исай Матвеич, увидя входящего в дверь Костика. -
Только ложками застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.
Исай Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле, а за ним
села вся семья, и Костик сел.
- А где же Настя? - спросил Костик, осмотревши будто невзначай весь
стол. - Аль она у вас особо ужинает?
- Нет, брат, она у нас совсем не ужинает, - отвечал Прокудин, нарезывая
большие ломти хлеба с ковриги, которую он держал между грудью и левою
ладонью.
- Как не ужинает?
- Да так, не ужинает, да и вся недолга; то живот, то голова ее все
перед вечером схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.
- Что такое! - нараспев и с удивлением протянул Костик.
- Да уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость, а хворого
человека нельзя ж неволить. Ешьте! Чего зеваете! - крикнул Прокудин на
семейных и начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.
- Что ж это за диковина? - опять спросил Костик, еще не обмакнувший
своей ложки. - Да где же она у вас?
- Кто? Настя-то?
- Да.
- А не знаю; гляди, небось на печке будет.
Костик молча встал с лавки и пошел к печке, где ни жива ни мертва
лежала несчастливая Настя, чуя беду неминучую.
- Что ты лежишь, сестра? - спросил вслух Костик, ставши ногою на
приставленную к печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.
- Не по себе, братец! - отвечала Настя и поднялась, опершись на один
локоть.
- Что так не по себе?
- Голова болит.
- Живот да голова - бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!
- Нет, брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.
- Ну, не хочешь, поди так посиди.
- Нет, я тут побуду.
- Полно! Вставай, говорю.
Костик скрипнул зубами и соскочил с скамейки. Настя охнула и тоже
спустилась с печи. Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.
- Подвиньтесь! - сказал Прокудин семейным, - дайте невестке-то место.
Семья подвинулась, и Настя с Костиком сели.
- Ешь! - сказал Костик, подвинув к сестре ломоть хлеба, на котором
лежала писаная ложка. Настя взяла было ложку, но сейчас же ее опять
положила, потому что больно ей было держать ложку в той руке, которую за
минуту перед тем, как в тисках, сжал Костик в своей костливой руке с
серебряными кольцами.
- Кушай, невестушка! - сказал Прокудин, а Костик опять скрипнул зубами,
и Настя через великую силу стала ужинать.
Больше за весь ужин ничего о ней не говорили. Костик с Исаем Матвеичем
вели разговор о своих делах да о ярмарках, а бабы пересыпали из пустого в
порожнее да порой покрикивали на ребят, которые либо засыпали, сидя за
столом, либо баловались, болтая друг дружку под столом босыми ножонками.
Отошел незатейливый ужин. Исай Матвеевич с Костиком выпили по третьему
пропускному стаканчику, - закусили остатком огурца и сели в стороне, чтобы
не мешать бабам убирать со стола. Костик закурил свою коротенькую трубочку и
молча попыхивал и поплевывал в сторону. Исай Матвеевич кричал на ребят, из
которых одни червячками лезли друг за другом на высокие полати, - а другие
стоя плакали в ожидании матерей, с которыми они опали по лавкам. Настя
стояла у столба под притолкой, сложа на груди руки, и молчала. Мужики вышли
на двор управить на ночь скотину. Впрочем, мужиков дома, кроме самого Исая
Матвеевича, оставалось только двое: Григорий да его двоюродный брат Вукол.
Домниного мужа и двух других старших сыновей Прокудина не было дома, - они
были на Украине.
Костик выкурил свою трубочку, выковырял пепел, набил другую и снова
раскурил ее, а потом он встал с лавки и, подойдя к двери, сказал:
- Поди-кась ко мне, сестра, на пару слов.
Настя спокойно вышла за братом. Домна глянула на захлопнувшуюся за
невесткою дверь и продолжала собирать со стола объедки хлеба и перепачканную
деревянную посуду.
- Ты что это так с мужем-то живешь? - спросил Костик за дверью Настю,
стоя с нею в темных сенях.
- Как я живу, братец, с мужем? - проговорила окончательно сробевшая
перед братом Настя.
- Как! Разве ты не знаешь, как ты живешь?
- Да как же я живу?
- Что ты огрызаешься-то! Нешто живут так по-собачьи! - крикнул Костик.
- Я не живу по-собачьи, - тихо отвечала Настя.
- Стерва! - крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед
за которой что-то ударилось в стену и упало.
Домна отскочила от стола и бросилась к двери.
- Куда! - крикнул Исай Матвеевич на Домну. - Не встревай не в свое
дело; пошла назад!
Домна повернулась к столу, смахнула в чашку хлебные крошки и, суя эту
чашку в ставец, кого-то чертакнула.
- Кого к чертям-то там посылаешь? - спросил Прокудин старшую невестку.
Домна ничего не отвечала, но так двинула горшки, что два из них слетели
с полки на пол и разбились вдребезги.
- Бей дробней! - крикнул с досадою Прокудин.
- И так дробно! - отвечала Домна, подбирая мелкие черепочки разбитых
горшков.
- Да что ты, сибирная этакая...
- Что! горшок разбила. Эка невидаль какая!
- Голову бы тебе так разбить...
Но в это время в сенях послышался раздирающий крик. Домна, не дослушав
благожеланий свекра, бросилась к двери и на самом пороге столкнулась с
Костиком.
- Совладал, родной! - сказала она ему с насмешкой и укором.
- Куда? - крикнул опять Прокудин. - Домна, вернись!
Но Домна не обратила никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в
сени, звала:
- Настя! Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.
Никто не откликается. Домна шарила руками по всем углам, звала Настю,
искала ее в чулане, но Насти нигде не было.
Домна вернулась в избу, ни на кого не взглянула и молча засветила у
каганца лучинную засветку.
- Куда с лучиной? - крикнул Прокудин.
- Настасью искать.
- Чего ее искать?
- Того, что нет ее.
- До ветру пошла.
- А може и за ветром.
- Брось лучину! воротится небось.
Домна лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок,
зашла в чулан, заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о
загнетку и оказала:
- Ну теперь уж сами поищите...
- Кого поискать?
Домна ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына,
утерла ему нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.
- Где Настасья-то? - спросил Прокудин. Домна молчала.
- Слышишь, что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?
- А мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто
ее знает.
- Да что ты нынче брешешь!
- Что мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.
- Не видал жены? - спросил Прокудин вошедшего Григорья.
- Нет, не видал.
- Что за лихо! Подите-ка ее поищите.
Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними,
поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но
Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
Ночью на другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал
красноватый свет, постучался кто-то робкою рукою.
Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с
пропажею бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и
кто-то крикнул: "Отопритесь, что ли?"
Костику и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба
вместе, вышли в сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной
притолки, впустили позднего посетителя.
Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый
снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь
обсыпан этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки
представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий.
Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и
сказал:
- Тьфу, чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.