нная: вели мне лучше еще рюмку вина подать!.. - И этак он и раз,  и
два, и три у меня вина выпросил и стал уже очень мне  этим  докучать.  А
еще больше противно мне стало, что он очень  мало  правды  сказывает,  а
все-то куражится и невесть что о себе соплетет,  а  то  вдруг  беднится,
плачет, и все о суете.
   - Подумай, - говорит, - ты, какой я человек? Я - говорит, - самим бо-
гом в один год с императором создан и ему ровесник.
   - Ну так что же, мол, такое?
   - А то, что какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на
все это, я, - говорит, - нисколько не взыскан и  вышел  ничтожество,  и,
как ты сейчас видел, я ото всех презираем. - И  с  этими  словами  опять
водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать, а сам за-
вел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы насмехаются,
и в конце говорит; - Они, - говорит, - необразованные люди, думают,  что
это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать?
Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем невозмож-
ное, но я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть,  и
несу.
   - Зачем же, - рассуждаю, - этой привычке так уже очень усердствовать?
Ты ее брось.
   - Бросить? - отвечает. - А-га, нет, братец, мне этого бросить  невоз-
можно.
   - Почему же, - говорю, - нельзя?
   - А нельзя, - отвечает, - по двум причинам: во-первых, потому, что я,
не напившись вина, никак в кровать не  попаду,  а  все  буду  ходить;  а
во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства не поз-
воляют.
   - Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это  понятно,
потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не  позво-
ляли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.
   - Да, вот ты, - отвечает, - не хочешь этому верить... Так и все гово-
рят... А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать  брошу,
а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
   - Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.
   - А-га! - говорит. - Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы
я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за это,  и  вели  мне
еще графин водки подать!
   Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это  стало
казаться занятно, а он продолжает таковые слова:
   - Оно, - говорит, - это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кон-
чилось, чем еще другому достанется, потому что я, - говорит, -  хорошего
рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым  маленьким
по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты
своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя бо-
гатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем  сам  виноват,
еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня  и  наказал:
дал мне другой характер, что нет во мне ни  малейшей  гордости,  хоть  в
глаза наплюй, по щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.
   - И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?
   - Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше.
   - Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?
   - А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю,
а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, -  го-
ворит, - теперь все равно что Иов на гноище*, и в этом, - говорит, - все
мое счастье и спасение, - и сам опять водку допил, и еще графин  спраши-
вает, и молвит:
   - А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, по-
тому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страда-
ет. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам  ты  если  какую
скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее  не  бросай,  чтобы
другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который
бы добровольно с тебя эту слабость взял.
   - Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека  найти?  Никто  на
это не согласится.
   - Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить:  такой
человек перед тобою, я сам и есть такой человек.
   Я говорю:
   - Ты шутишь?
   Но он вдруг вскакивает и говорит:
   - Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.
   - Ну как, - говорю, - я могу это испытывать?
   - А очень просто: ты желаешь знать,  каково  мое  дарование?  У  меня
ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, - я сейчас пьян... Так или
нет: пьян я?
   Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь  осоловевши  и
на ногах покачивается, и говорю:
   - Да разумеется, что ты пьян.
   А он отвечает:
   - Ну, теперь отвернись на минуту на образ  и  прочитай  в  уме  "Отче
наш".
   Я отвернулся и действительно, только "Отче наш", глядя  на  образ,  в
уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:
   - А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или нет?
   Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него  ничего  не
было, и стоит, улыбается.
   Я говорю:
   - Что же это значит: какой это секрет?
   А он отвечает:
   - Это, - говорит, - не секрет, а это называется магнетизм*.
   - Не понимаю, мол, что это такое?
   - Такая воля, - говорит, - особенная  в  человеке  помещается,  и  ее
нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, - говорит, -
это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу,  сейчас
могу остановиться и никогда не стану пить, но я  этого  не  хочу,  чтобы
другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не
позабыл. Но с другого человека  со  всякого  я  готов  и  могу  запойную
страсть в одну минуту свести.
   - Так сведи, - говорю, - сделай милость, с меня!
   - А ты, - говорит, - разве пьешь?
   - Пью, - говорю, - и временем даже очень усердно пью.
   - Ну так не робей же, - говорит, - это все дело моих рук, и я тебя за
твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.
   - Ах, сделай милость, прошу, сними!
   - Изволь, - говорит, - любезный, изволь: я тебе это за твое  угощение
сделаю; сниму и на себя возьму, - и с этим крикнул опять вина и две рюм-
ки.
   Я говорю:
   - На что тебе две рюмки?
   - Одна, - говорит, - для меня, другая - для тебя?
   - Я, мол, пить не стану.
   А он вдруг как бы осерчал и говорит:
   - Тссс! силянс*! молчать! Ты теперь кто? - больной.
   - Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.
   - А я, - говорит, - лекарь, и ты должен мои  приказания  исполнять  и
принимать лекарство, - и с этим налил и мне и себе по рюмке и начал  над
моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать. По-
махал, помахал и приказывает:
   - Пей!
   Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца  поп-
робовать очень хотелось и он приказывает: "Дай, - думаю, - ни  для  чего
иного, а для любопытства выпью!" - и выпил.
   - Хороша ли, - спрашивает, - вкусна ли или горька?
   - Не знаю, мол, как тебе сказать.
   - А это значит, - говорит, - что ты мало принял,  -  и  налил  вторую
рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет,
и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: "Эта  ка-
кова?"
   Я пошутил, говорю:
   - Эта что-то тяжела показалась.
   Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: "Пей!"
Я выпил и говорю:
   - Эта легче, - и затем уже сам в графин стучу, и его потчую,  и  себе
наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует,  но  только  ни
одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет  выпить,  а  чуть  я
возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:
   - Шу, силянс... атанде*, - и прежде над нею руками помашет, а потом и
говорит:
   - Теперь готово, можешь принимать, как сказано.
   И лечился я таким образом с этим баринком тут в  трактире  до  самого
вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не  для  ба-
ловства, а для того, чтобы перестать.  Попробую  за  пазухою  деньги,  и
чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и  продол-
жаю.
   Барин мне тут, пивши со мною, про все  рассказывал,  как  он  в  свою
жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего  стал  ссо-
риться, что я любви не понимаю.
   Я говорю:
   - Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не привлечен? Будет  с
тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой* ходишь.
   А он говорит:
   - Шу, силянс! любовь - наша святыня!
   - Пустяки, мол.
   - Мужик, - говорит, - ты и подлец, если ты смеешь над священным серд-
ца чувством смеяться и его пустяками называть.
   - Да, пустяки, мол, оно и есть.
   - Да ты понимаешь ли, - говорит, - что такое  "краса  природы  совер-
шенство"?
   - Да, - говорю, - я в лошади красоту понимаю.
   А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.
   - Разве лошадь, - говорит, - краса природы совершенство?
   Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне доказать не
мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам,  а  те
подскочили человек шесть и сами просят... "пожалуйте вон", а сами  подх-
ватили нас обоих под ручки и за порог выставили и дверь за нами  наглухо
на ночь заперли.
   Вот тут и началось такое наваждение, что хотя  этому  делу  уже  мно-
го-много лет прошло, но я и по сне время не могу себе  понять,  что  тут
произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось,  но  только
таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже
ни в одном житии в Четминеях* нет.


                             ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас  же  руку  за  пазуху  и
удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он  при  мне.  "Те-
перь, - думаю, - вся забота, как бы их благополучно  домой  донести".  А
ночь была самая темная, какую только можете  себе  вообразить.  В  лете,
знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но  претеплейшие  и
премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу  темнота  такая
густая, что словно в ней кто-то тебя шарит и  трогает...  А  на  ярмарке
всякого дурного народа бездна бывает, и  достаточно  случаев,  что  иных
грабят и убивают. Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я
пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то
и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был  в
кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачи-
вался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня с  собою  денег
тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в голову: нет  ли  с  его
стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства?  Где  он  взаправду?
вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?
   Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная, потихоньку зову
так:
   - Слышишь, ты? - говорю, - магнетизер, где ты?
   А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами вырастает  и
говорит:
   - Я вот он.
   А мне показалось, что будто это не тот голос, да и  впотьмах  даже  и
рожа не его представляется.
   - Подойди-ка, - говорю, - еще поближе. - И как он подошел, я его взял
за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой?
как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю  память  отшибло.
Слышу    только     что     он     что-то     по-французски     лопочет:
"ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе", а я в том ничего не понимаю.
   - Что ты такое, - говорю, - лопочешь?
   А он опять по-французски:
   - Ди-ка-ти-ли-ка-типе.
   - Да перестань, - говорю, - дура, отвечай мне по-русски, кто  ты  та-
кой, потому что я тебя позабыл.
   Отвечает:
   - Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер.
   - Тьфу, мол, ты, пострел этакой! - и на минутку  будто  вспомню,  что
это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два но-
са, да и только! А раздумаюсь об этом - позабуду, кто он такой...
   "Ах ты, будь ты проклят, - думаю, - и откуда ты, шельма, на меня  на-
вязался?" - и опять его спрашиваю:
   - Кто ты такой?
   Он опять говорит:
   - Магнетизер.
   - Провались же, - говорю, - ты от меня: может быть, ты черт?
   - Не совсем, - говорит, - так, а около того.
   Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:
   - За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую  и  от  усердного
пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?
   А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:
   - Да кто же ты, мол, такой?
   Он говорит:
   - Я твой довечный друг.
   - Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может быть, мне повре-
дить можешь?
   - Нет, - говорит, - я тебе такое пти-ком-пе представлю, что  ты  себя
иным человеком ощутишь.
   - Ну, перестань, - говорю, - пожалуйста, врать.
   - Истинно, - говорит, - истинно: такое пти-ком-пЁ...
   - Да не болтай ты, - говорю, - черт, со мною по-французски: я не  по-
нимаю, что то за пти-ком-пЁ!
   - Я, - отвечает, - тебе в жизни новое понятие дам.
   - Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты можешь мне  дать
новое понятие?
   - А такое, - говорит, - что ты постигнешь красу природы совершенство.
   - Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?
   - А вот пойдем, - говорит, - сейчас увидишь.
   - Хорошо, мол, пойдем.
   И пошли. Идем оба, шатаемся, но все идем, а я не знаю куда, и  только
вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:
   - Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду.
   Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:
   - Отчего же это я позабываю, кто ты такой?
   А он отвечает:
   - Это, - говорит, - и есть действие от моего магнетизма; но только ты
этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай я в тебя сразу  по-
больше магнетизму пущу.
   И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в  волосах
пальцами перебирать... Так чудно: копается там, точно хочет мне  взлезть
в голову.
   Я говорю:
   - Послушай ты... кто ты такой! что ты там роешься?
   - Погоди, - отвечает, - стой: я в тебя свою силу магнетизм перепущаю.
   - Хорошо, - говорю, - что ты силу перепущаешь, а может, ты меня обок-
расть хочешь?
   Он отпирается.
   - Ну так постой, мол, я деньги попробую.
   Попробовал - деньги целы.
   - Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, - а кто он такой - опять по-
забыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят  тем,  что
чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно  внутрь  влез  и
через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стек-
ла.
   "Вот, - думаю, - штуку он со мной сделал! - а где же теперь, -  спра-
шиваю, - мое зрение?
   - А твоего, - говорит, - теперь уже нет.
   - Что, мол, это за вздор, что нет?
   - Так, - отвечает, - своим зрением ты теперь только то увидишь,  чего
нету.
   - Вот, мол, еще притча! Ну-ка, давай-ка я понатужусь.
   Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за всех  уг-
лов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне перебега-
ют, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: "Убьем его и возьмем сокро-
вище". А передо мною опять мой вихрястенький баринок, и рожа у него  вся
светом светится, а сзади себя слышу страшный шум и содом, голоса и  бря-
цанье, и гик, и визг, и веселый хохот. Осматриваюсь и понимаю, что стою,
прислонясь спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты и  в  серединке
светло, и оттуда те разные голоса, и шум, и гитара ноет, а  передо  мною
опять мой баринок, и все мне спереди по лицу ладонями машет, а потом  по
груди руками ведет, против сердца останавливается, напирает, и за персты
рук схватит, встряхнет полегонечку, и опять машет, и так  трудится,  что
даже, вижу, он сделался весь в поту,
   Но только тут, как мне стал из окон дома свет светить и я  почувство-
вал, что в сознание свое прихожу, то я его перестал опасаться и говорю:
   - Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий
бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или рассыпься.
   А он мне на это отвечает:
   - Погоди, - говорит, - еще не время: еще опасно, ты еще не можешь пе-
ренести.
   Я говорю:
   - Чего, мол, такого я не могу перенести?
   - А того, - говорит, - что в воздушных сферах теперь происходит.
   - Что же я, мол, ничего особенного не слышу?
   А он настаивает, что будто бы я не так слушаю, и говорит мне  божест-
венным языком:
   - Ты, - говорит, - чтобы слышать,  подражай  примерне  гуслеигрателю,
како сей подклоняет низу главу и, слух прилагая к пению, подвизает  бря-
цало рукою.
   "Нет, - думаю, - да что же это такое? Это даже совсем на пьяного  че-
ловека речи не похоже, как он стал разговаривать!"
   А он на меня глядит и тихо по мне руками водит, а  сам  продолжает  в
том же намерении уговаривать.
   - Так, - говорит, - купно струнам, художне соударяемым единым со дру-
гими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится, сладости ради медов-
ныя.
   То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу,  а  вода  живая
мимо слуха струит, и я думаю: "Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще
хорошо может от божества говорить!" А мой баринок этим временем перестал
егозиться и такую речь молвит:
   - Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, - говорит, - и подкре-
пись!
   И с этим принагнулся, и все что-то у себя в штампах в кармашке  долго
искал, и, наконец, что-то оттуда достает. Гляжу, это вот такохонький ма-
хонький-махонький кусочек сахарцу, и весь в сору, видно оттого, что  там
долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул и говорит:
   - Раскрой рот.
   Я говорю:
   "Зачем?" - а сам рот раззявил. А он воткнул мне тот сахарок в губы  и
говорит:
   - Соси, - говорит, - смелее,  это  магнитный  сахар-ментор:  он  тебя
подкрепит.
   Я уразумел, что хоть это и по-французски он говорил, но насчет магне-
тизма, и больше его не спрашиваю, а занимаюсь, сахар сосу, а кто мне его
дал, того уже не вижу.
   Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или так куда провалился, лихо
его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своем понятии и
думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти. Но опять дело:
не знаю - на какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у которого я
стою? И думаю: да уже дом ли это? может быть, это все мне только  кажет-
ся, а все это наваждение... Теперь ночь, - все спят, а зачем тут свет?..
Ну, а лучше, мол, попробовать... зайду посмотрю, что здесь  такое:  если
тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а ес-
ли это только обольщение глаз, а не живые люди... так что же опасного? я
скажу: "Наше место свято: чур меня" - и все рассыпется.


                             ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   Вхожу я с такою отважною решимостью на крылечко, перекрестился и  за-
чурался, ничего: дом стоит, не шатается, и вижу: двери отворены, и  впе-
реди большие длинные сени, а в глубине их на  стенке  фонарь  со  свечою
светит. Осмотрелся я и вижу налево еще две двери, обе циновкой обиты,  и
над ними опять этакие подсвечники с зеркальными звездочками. Я и  думаю:
что же это такое за дом: трактир как будто не трактир, а видно, что гос-
тиное место, а какое - не разберу. Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу,
что из-за этой циновочной двери льется песня...  томная-претомная,  сер-
дечнейшая, и поет ее голос, точно колокол малиновый, так за душу  и  щи-
пет, так и берет в полон. Я и слушаю и никуда далее не иду, а в это вре-
мя дальняя дверка вдруг растворяется, и я вижу, вышел из нее высокий цы-
ган в шелковых штанах, а казакин бархатный, и кого-то перед собою  скоро
выпроводил в особую дверь под дальним фонарем, которую я спервоначала  и
не заметил. Я, признаться, хоть не хорошо рассмотрел, кого это он  спро-
вадил, но показалось мне, что это он вывел моего магнетизера  и  говорит
ему вслед:
   - Ладно, ладно, не обижайся, любезный, на этом полтиннике,  а  завтра
приходи: если нам от него польза будет, так мы тебе за его приведение  к
нам еще прибавим