.
   И с этим дверь на защелку защелкнул и бегит ко мне  будто  ненароком,
отворяет передо мною дверь, что под зеркальцем, и говорит:
   - Милости просим, господин купец, пожалуйте  наших  песен  послушать!
Голоса есть хорошие.
   И с этим дверь перед мною тихо навстежь распахнул... Так,  милостивые
государи, меня и обдало не знаю чем, но только будто столь мне  сродным,
что я вдруг весь там очутился, комната этакая обширная, но низкая, и по-
толок повихнут, пузом вниз лезет, все темно, закоптело, и дым от  табаку
такой густой, что люстра наверху висит, так только чуть  ее  знать,  что
она светится. А внизу в этом дымище люди...  очень  много,  страсть  как
много людей, и перед ними этим голосом, который я слышал, молодая цыган-
ка поет. Притом, как я взошел, она только последнюю штучку тонко-претон-
ко, нежно дотянула и спустила на нет, и голосок у нее замер... Замер  ее
голосок, и с ним в одно мановение точно все умерло... Зато через  минуту
все как вскочат, словно бешеные, и ладошами плещут и кричат. А я  только
удивляюсь: откуда это здесь так много народу и как  будто  еще  все  его
больше и больше из дыму выступает? "Ух, - думаю, - да не дичь ли это ка-
кая-нибудь вместо людей?" Но только вижу я разных знакомых господ ремон-
теров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю,  кото-
рые до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка  ходит  эта-
кая... даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея,
на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем.
Любопытная фигура! А в руках она держит большой поднос,  на  котором  по
краям стоят много стаканов с шампанским вином, а  посредине  куча  денег
страшная. Только одного серебра нет, а то и золотом и ассигнации, и  си-
ние синицы, и серые утицы, и красные косачи, - только одних белых  лебе-
дей нет*. Кому она подаст стакан, тот сейчас вино выпьет  и  на  поднос,
сколько чувствует усердия, денег мечет, золото или ассигнации; а она его
тогда в уста поцелует и поклонится. И обошла она первый ряд и  второй  -
гости вроде как полукругом сидели - и потом проходит и  самый  последний
ряд, за которым я сзади за стулом на ногах стоял, и было уже  назад  по-
вернула, не хотела мне подносить, но старый цыган,  что  сзади  ее  шел,
вдруг как крикнет:
   - Грушка! - и глазами на меня кажет. Она взмахнула на него ресничища-
ми... ей-богу, вот этакие ресницы, длинные-предлинные, черные,  и  точно
они сами по себе живые и, как птицы какие, шевелятся, а в глазах я заме-
тил у нее, как старик на нее повелел, то во всей в ней точно гневом  ду-
нуло. Рассердилась, значит, что велят ей  меня  потчевать,  но,  однако,
свою должность исполняет: заходит ко мне за задний ряд, кланяется и  го-
ворит:
   - Выкушай, гость дорогой, про мое здоровье!
   А я ей даже и отвечать не могу: такое она со мною сразу сделала! Сра-
зу, то есть, как она передо мною над подносом нагнулась и я увидал,  как
это у нее промеж черных волос на голове, будто серебро, пробор вьется  и
за спину падает, так я и осатанел, и весь ум у меня отняло. Пью ее  уго-
щенье, а сам через стакан ей в лицо смотрю и никак  не  разберу:  смугла
она или бела она, а меж тем вижу, как у нее под тонкою  кожею,  точно  в
сливе на солнце, краска рдеет и на нежном виске жилка бьет... "Вот  она,
- думаю, - где настоящая-то красота, что природы совершенство  называет-
ся; магнетизер правду сказал: это совсем не то, что в лошади, в  продаж-
ном звере".
   И вот я допил стакан до дна и стук им об поднос, а она стоит да дожи-
дается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил на  тот  конец  руку  в
карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да  про-
чая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку,
и перед другими стыдно будет! А господа, слышу, не  больно  тихо  цыгану
говорят:
   - Эх, Василий Иванов, зачем, ты велишь Груше  этого  мужика  угощать?
нам это обидно.
   А он отвечает:
   - У нас, господа, всякому гостю честь и место, и моя дочь родной  от-
цов цыганский обычай знает; а обижаться вам нечего, потому  что  вы  еще
пока не знаете, как иной простой человек красоту и талант оценить  может
На это разные примеры бывают.
   А я, это слышучи, думаю:
   "Ах вы, волк вас ешь! Неужели с того, что вы меня богатее, то у вас и
чувств больше? Нет уже, что будет, то будет: после князю отслужу, а  те-
перь себя не постыжу и сей невиданной красы скупостью не унижу".
   Да с этим враз руку за пазуху, вынул из пачки сторублевого лебедя, да
и шаркнул его на поднос. А цыганочка сейчас поднос в одну ручку  переня-
ла, а другою мне белым платком губы вытерла и своими устами  так  слегка
даже как и не поцеловала, а только будто тронула устами, а  вместо  того
точно будто ядом каким провела, и прочь отошла.
   Она отошла, а я было на том же месте остался, но  только  тот  старый
цыган, этой Груши отец, и другой цыган подхватили меня под руку, и воло-
кут вперед, и сажают в самый передний ряд рядом с исправником и с други-
ми господами.
   Мне было, признаться, на это и неохота: я не хотел продолжать и хотел
вон идти; но они просят, и не кушают, и зовут:
   - Груша! Грунюшка, останови гостя желанного!
   И та выхолит и... враг ее знает, что она умела глазами делать: взгля-
нула, как заразу какую в очи пустила, а сама говорит:
   - Не обидь: погости у нас на этом месте.
   - Ну уж тебя ли, - говорю, - кому обидеть можно, - и сел.
   А она меня опять поцеловала, и опять то же самое осязание: как  будто
ядовитою кисточкою уста тронет и во всю кровь  до  самого  сердца  болью
прожжет.
   И после этого начались опять песни и пляски, и опять другая цыганка с
шампанеей пошла. Тоже и эта хороша, но где против  Груши!  Половины  той
красоты нет, и за это я ей на поднос зацепил из  кармана  четвертаков  и
сыпнул... Господа это взяли в пересмех, но мне все равно, потому я одно-
го смотрю, где она, эта Грушенька, и жду, чтобы ее один голос  без  хора
слышать, а она не поет. Сидит с другими, подпевает, но солу не делает, и
мне ее голоса не слыхать, а только роток с белыми зубками  видно...  "Эх
ты, - думаю, - доля моя сиротская: на минуту зашел и сто рублен потерял,
а вот ее-то одну и не услышу!" Но на мое счастье не одному мне  хотелося
ее послушать: и другие господа важные  посетители  все  вкупе  закричали
после одной перемены:
   - Груша! Груша! "Челнок"*, Груша! "Челнок"!
   Вот цыганы покашляли, и молодой ее брат взял в руки гитару, а она за-
пела. Знаете... их пение обыкновенно достигательное и за сердца трогает,
а я как услыхал этот самый ее голос, на который мне еще из-за двери  ма-
нилось, расчувствовался. Ужасно мне как понравилось! Начала она так  как
будто грубовато, мужественно, эдак: "Мо-о-ре во-оо-о-ет, мо-ре сто-нет".
Точно в действительности слышно, как и море стонет и в нем челночок пог-
лощенный бьется. А потом вдруг в голосе совсем другая перемена,  обраще-
ние к заезде: "Золотая, дорогая, предвещатсльница  дня,  при  тебе  беда
земная недоступна до меня". И опять новая обратность, чего не  ждешь.  У
них все с этими с обращениями: то плачет, томит, просто душу из тела вы-
нимает, а потом вдруг как хватит совсем в другом  роде,  и  точно  сразу
опять сердце вставит... Так и тут она это "море"-то с "челном" всколыха-
ла, а другие как завизжат всем хором:
   Джа-ла-ла. Джа-ла-ла. Джа-ла-ла прингала! Джа-ла-ла прннга-ла. Гай да
чепурингаля! Гей гоп-гай, та гара! Гей гоп-гай-та гара!
   и потом Грушенька опять пошла с вином и с  подносом,  а  я  ей  опять
из-за пазухи еще одного лебедя... На меня все оглядываться стали, что  я
их своими подарками ниже себя ставлю; так что им даже совестно после ме-
ня класть, а я решительно уже ничего не жалею, потому моя  воля,  сердце
выскажу, душу выкажу, и выказал. Что Груша раз ни споет, то я ей  за  то
лебедя, и уже не считаю, сколько их выпустил, а даю да и кончено, и зато
другие ее все разом просят петь, она на все их просьбы не поет,  говорит
"устала", а я один кивну цыгану: не можно ли, мол, ее понудить? тот сей-
час на ее глазами поведет, она и поет. И много-с она пела, песня от пес-
ни могучее, и покидал я уже ей много, без счету лебедей, а в  конце,  не
знаю, в который час, но уже совсем на заре, точно и в самом деле она из-
маялась, и устала, и, точно с намеками на меня глядя,  завела:  "Отойди,
не гляди, скройся с глаз моих". Этими словами  точно  гонит,  а  другими
словно допрашивает: "Иль, играть хочешь ты  моей  львиной  душой  и  всю
власть красоты испытать над собой". А я ей еще лебедя!  Она  меня  опять
поневоле поцеловала, как ужалила, и в глазах точно пламя темное,  а  те,
другие, в этот лукавый час напоследях как заорут:
   Ты восчувствуй, милая, Как люблю тебя, драгая!
   и все им подтягивают да на Грушу смотрят, и я смотрю  да  подтягиваю:
"ты восчувствуй!" А потом цыгане как хватят: "Ходи,  изба,  ходи,  печь;
хозяину негде лечь" - и вдруг все в пляс пошли... Пляшут и цыгане,  пля-
шут и цыганки, и господа пляшут: все вместе вьются, точно и в самом деле
вся изба пошла. Цыганки перед господами  носятся,  и  те  поспевают,  им
вслед гонят, молодые с посвистом, а кои старше с покрехтом.  На  местах,
гляжу, уже никого и не остается... Даже от которых бы степенных мужчин и
в жизнь того скоморошества не ожидал, и те все поднимаются.  Посидит-по-
сидит иной, кто посолиднее, и сначала, видно,  очень  стыдится  идти,  а
только глазом ведет, либо усом дергает, а потом  один  враг  его  плечом
дернет, другой ногой мотнет, и смотришь, вдруг вскочит и хоть  не  умеет
плясать, а пойдет такое ногами выводить, что ни к чему годно!  Исправник
толстый-претолстый, и две дочери у него были замужем, а и тот с  зятьями
своими тут же заодно пыхтит, как сом, и пятками месит, а гусар-ремонтер,
ротмистр  богатый  и  собой  молодец,  плясун  залихватский,  всех  ярче
действует: руки в боки, а каблуками навыверт стучит, перед всеми идет  -
козырится, взагреб валяет, а с Грушей встренется - головой тряхнет, шап-
ку к ногам ее ронит и кричит:  "Наступи,  раздави,  раскрасавица!"  -  и
она... Ох, тоже плясунья была! Я видал, как пляшут актерки в театрах, да
что все это, тьфу, все равно что офицерский конь без фантазии на  параде
для одного близиру манежится, невесть  чего  ерихонится*,  а  огня-жизни
нет. Эта же краля как пошла, так как фараон плывет - не колыхнется, а  в
самой, в змее, слышно, как и хрящ хрустит и из кости  в  кость  мозжечок
идет, а станет, повыгнется, плечом ведет и бровь с носком ножки на  одну
линию строит... Картина! Просто от этого виденья на ее танец все  словно
свой весь ум потеряли: рвутся к ней без ума, без памяти: у кого слезы на
глазах, а кто зубы скалит, но все кричат:
   "Ничего не жалеем: танцуй!" - деньги ей так просто зря под  ноги  ме-
чут, кто золотом, кто ассигнации. И все тут гуще и гуще завеялось,  и  я
лишь один сижу, да и то не знаю, долго ли утерплю, потому  что  не  могу
глядеть, как она на гусарову шапку наступает... Она ступит, а меня  черт
в жилу щелк; она опять ступит, а он меня опять щелк, да, наконец, думаю:
"Что же мне так себя всуе мучить? Пущу и я свою душу погулять вволю",  -
да как вскочу, отпихнул гусара, да и пошел перед Грушею  вприсядку...  А
чтобы она на его, гусарову, шапку не становилася, такое  средство  изоб-
рел, что, думаю, все вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не уди-
вите: а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам
прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: "Дави его! Насту-
пай!" Она было не того... даром, что мой лебедь гусарской шапки  дороже,
а она и на лебедя не глядит, а все норовит за гусаром; да только  старый
цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет... Она и поняла и пош-
ла за мной... Она на меня плывет, глаза вниз спустила, как  змеища-горы-
нище, ажно гневом землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу,
да все, что раз прыгну, то под ножку ей мечу лебедя... Сам ее  так  ува-
жаю, что думаю: не ты ли, проклятая, и землю и небо сделала?  а  сам  на
нее с дерзостью кричу: "ходи шибче", да все под ноги ей лебедей, да  раз
руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а  их,  гляжу,  там  уже
всего с десяток остался... "Тьфу ты, - думаю, - черт же вас  всех  поби-
рай!" - скомкал их всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил,
а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:
   - Сторонись, душа, а то оболью? - да всю сразу и  выпил  за  ее  здо-
ровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось.


                            ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   - Ну, и что же далее? - вопросили Ивана Северьяныча.
   - Далее действительно все так воспоследовало, как он обещался.
   - Кто обещался?
   - А магнетизер, который это на меня навел: он как  обещался  от  меня
пьяного беса отставить, так его и свел, и я с той поры никогда больше ни
одной рюмки не пил. Очень он это крепко сделал.
   - Ну-с, а как же вы с князем-то своим за выпущенных лебедей кончили?
   - А я и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов  доста-
вился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет,
а я хочу с коника* встать, но никак края не найду и не могу сойти. В од-
ну сторону поползу - не край, в другую оборочусь -  и  здесь  тоже  краю
нет... Заблудил на  конике,  да  и  полно!..  Князь  кричит:  "Иван  Се-
верьяныч!" А я откликаюсь: "Сейчас!" - а сам лазию во все стороны и  все
не найду края, и, наконец, думаю: ну,  если  слезть  нельзя,  так  я  же
спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и  чувствую,  что
меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и
сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: "Давай
огня скорей!"
   А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это
над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до края не достиг;  а
наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою,  мор-
дой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все...
   - Как же вы это так заблудились?
   - Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему  обыкновению,  на
конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и пол-
зал, края искал, а потом стал прыгать... и допрыгал до  горки.  Блуждал,
потому этот... магнетизер, он пьяного беса от меня свел, а блудного  при
мне поставил... Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил:  "как  бы
хуже не было, если питье бросить", - и пошел его искать - хотел просить,
чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его  не  застал.  Он
тоже много на себя набрал и сам не вынес, и тут же, напротив цыганов,  у
шинкарки так напился, что и помер.
   - А вы так и остались замагнетизированы?
   - Так и остался-с.
   - И долго же на вас этот магнетизм действовал?
   - Отчего же долго ли? он, может быть, и посейчас действует.
   - А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?.. Неужто  так  и
объяснения у вас никакого не было за лебедей?
   - Нет-с, объяснение было, только не важное. Князь тоже приехал проиг-
равшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю:
   "Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет".
   Он думает, шутка, а я говорю:
   "Нет, исправди, у меня без вас большой выход был".
   Он спрашивает:
   "Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?.."
   Я говорю:
   "Я их сразу цыганке бросил..."
   Он не верит.
   Я говорю:
   "Ну, не верьте; а я вам правду говорю".
   Он было озлился и говорит:
   "Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять, -  а  по-
том, это вдруг отменив, и говорит: - Не надо ничего, я и сам  такой  же,
как ты, беспутный".
   И он в комнате лег свою ночь досыпать, а  я  на  сеновал  тоже  опять
спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня  бе-
лая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в
длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его де-
ревню, потому что он этим временем в отставку вышел, и говорю:
   "Ваше сиятельство, надо мне вам деньги отслужить".
   Он отвечает:
   "Пошел к черту".
   Я вижу, что он очень на меня обижен, подхожу к нему и нагинаюсь.
   "Что, - говорит, - это значит?"
   "Да оттрепите же, - прошу, - меня по крайней мере как следует!"
   А он отвечает:
   "А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я тебя вов-
се и виноватым не считаю".
   "Помилуйте, - говорю, - как же еще я не виноват, когда я  этакую  об-
ласть денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца,  за  это  повесить
мало".
   А он отвечает:
   "А что, братец, делать, когда ты артист".
   "Как, - говорю, - это так?"
   "Так, - отвечает, - так, любезнейший Иван Северьяныч, вы,  мой  полу-
почтеннейший, артист.
   "И понять, - говорю, - не могу".
   "Ты, - говорит, - не думай что-нибудь худое, потому что и я сам  тоже
артист".
   "Ну, вот это, - думаю, - понятно: видно, не я один до  белой  горячки
подвизался".
   А он встал, ударил об пол трубку и говорит:
   "Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, бра-
тец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было".
   Я во все глаза на него вылупился.
   "Батюшка, мол, ваше сиятельство, помилосердуйте, что вы это говорите,
мне это даже слушать страшно".
   "Ну, ты, - отвечает, -  очень  не  пугайся:  бог  милостив,  и  авось
как-нибудь выкручусь, а только я за эту Грушу в табор полсотни тысяч от-
дал".
   Я так и ахнул:
   "Как, - говорю, - полсотни тысяч! за цыганку? да стоит ли она  этого,
аспидка?"
   "Ну, вот это, - отвечает, - вы, полупочтеннейший, глупо и  не  по-ар-
тистически заговорили... Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, по-
тому что она такую язву нанесет, что за все  царство  от  нее  не  выле-
чишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить".
   А я все думаю, что все это правда, а только сам все головою  качаю  и
говорю:
   "Этакая, мол, сумма! целые пятьдесят тысяч!"
   "Да, да, - говорит, - и не повторяй больше, потому что спасибо, что и
это взяли, а то бы я и больше дал... все, что хочешь, дал бы".
   "А вам бы, - говорю, - плюнуть и больше ничего".
   "Не мог, - говорит, - братец, не мог плюнуть".
   "Отчего же?"
   "Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с
ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда,  что  ли?
Есть отчего от нее с ума сойти?.."
   Я губы закусил и только уже молча головой трясу:
   "Правда, мол, правда!"
   "Мне, - говорит князь, - знаешь, мне ведь за  женщину  хоть  умереть,
так ничего не стоит. Ты можешь ли это понимать, что умереть нипочем?"
   "Что же, - говорю, - тут непонятного, краса, природы совершенство..."
   "Как же ты это понимаешь?"
   "А так, - отвечаю, - и понимаю, что краса природы совершенство, и  за
это восхищенному человеку погибнуть... даже радость!"
   "Молодец, - отвечает мой князь, - молодец вы, мой  почти  полупочтен-
нейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с,  именно  гиб-
нуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для  нее  всю
мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор
стану тут жить, человека не видя, а только все  буду  одной  ей  в  лицо
смотреть".
   Тут я еще ниже спустил голос и шепчу:
   "Как, - говорю, - будете ей в лицо смотреть? Разве она здесь?"
   А он отвечает:
   "А то как же иначе? разумеется, здесь".
   "Может ли, - говорю, - это быть?"
   "А вот ты, - говорит, - постой, я ее сейчас приведу. Ты артист, -  от
тебя я ее не скрою".
   И с этим оставил меня, а сам вышел за дверь. Я стою, жду и думаю:
   "Эх, нехорошо это, что ты так утверждаешь, что на одно на ее лицо бу-
дешь смотреть! Наскучит!" Но в подробности об этом не рассуждаю,  потому
что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках
жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: "Неужели я ее сейчас увижу?" А
о