которая  вся  яйца
выеденного не стоит, если бы не имела одной цели -  убить  литературу;  гиль
руководит тобой, когда ты всем и каждому  отрицаешься  от  нигилизма;  одним
словом, что ты ни ступишь, то это все гиль. Держись, пожалуйста, умней,  мой
благородный вождь, иначе ты будешь свешен и смерян здесь в  одну  неделю,  и
тебя даже подлецом не назовут, а просто нарядят в шуты и будут вышучивать! а
тогда уж и я не стану тебя  утешать,  а  скажу  тебе:  выпроси,  друг  Иосаф
Платоныч, у кого-нибудь сахарную веревочку и подвесся минут на десять.
     - Ты, однако, очень своеобразно утешаешь.
     - Да, именно очень своеобразно; я не развожу вам  разводов  о  "силе  и
материи", а ищу действующей силы, которая бы нашу голову на плечи поставила.
Висленев в отчаянии всплеснул руками.
     - Да где же эта сила, Поль? - воскликнул он почти со слезами на глазах.
     - Вот здесь, в моем лбу и в твоем послушании и скромности. Я  тебе  это
сказал в Москве, когда уговорил сюда ехать, и опять тебе здесь  повторяю  то
же самое. Верь мне; вера не гиль, она горы двигает; верь в  меня,  как  я  в
тебя верю, и ты будешь обладать и достатком, и счастием.
     - Полно, пожалуйста, где ты там в меня веришь?
     - А уж я другому наверно  бы  не  отдал  портфеля  с  полусотней  тысяч
денежных бумаг.
     - А я кстати не знаю, зачем ты их мне отдал? Возьми их Бога ради!
     - Нельзя, мой милый; я живу в гостинице.
     - Да все равно, конечно: ключ ведь у тебя?
     В это время в комнату явился слуга, посланный  Гордановым  с  книгою  к
Бодростиным, и  вручил  ему  маленькую  записочку,  на  которую  тот  только
взглянул и тотчас же разорвал ее в мельчайшие лепесточки. Долго, впрочем,  в
ней нечего было и читать, потому что на маленьком  листке  была  всего  одна
коротенькая  строчка,  написанная  мелким  женским  почерком.  Строчка   эта
гласила! "12 chez vous" {У вас (фр.).}.
     Горданова на минуту только смутила цифра 12. К какой поре суток она от-
носилась? Впрочем, он сейчас  же  решил,  что  она  не  может  относиться  к
полудню; некстати также, чтоб это касалось какой-нибудь и другой полуночи, а
не той, которая наступит вслед за нынешним вечером.
     "Она всегда толкова, и дело здесь, очевидно, идет о сегодня", -  сказал
он себе и, положив такое решение, вздохнул из глубины  души  и,  обратись  к
сидевшему в молчании Висленеву, добавил: - так-то, так-то, брат Савушка; все
у нас с тобой впереди и деньги прежде всего.
     - Ах, деньги важная вещь!
     - Еще бы! Деньги, дитя мое, большой эффект в жизни. И вот раз, что  они
у нас с тобой явятся в изобилии, исцелятся даже и все твои  язвы  сердечные.
Прежде же всего надобно заботиться о том, чтобы поправить грех юности моей с
мужичонками.  Для  этого  я  попрошу  тебя  съездить  в   деревню   с   моею
доверенностью.
     - Хорошо; я поеду.
     - Я дам тебе план и инструкции, как действовать,  а  самому  мне  нужно
будет тем временем остаться здесь. А еще прежде того, есть у тебя деньги или
нет?
     - Откуда же они, голубчик Павел? Из ста рублей...
     - Да полно вычислять!
     Горданов развернул свой портфель, вынул из него двести рублей  и  подал
Висленеву.
     - Мне, право, совестно, Поль... - заговорил Висленев, протягивая руку к
деньгам.
     - Какой же ты после этого нигилист, если тебе  совестно  деньги  брать?
Бери, пожалуйста, не совестись. Недалеко время, когда у тебя будут средства,
которыми ты разочтешься со мною за все сразу.
     - Ах, только будут ли они? будут ли когда-нибудь? - повторял  Висленев,
опуская деньги в карман.
     - Будут; все будет: будут деньги, будет положение в свете; другой  жены
новой только уж не могу тебе обещать; но кто же  в  наш  век  из  порядочных
людей живет с женами? А зато, - добавил он, схватывая Висленева за  руку,  -
зато любовь, любовь... В провинциях из лоскутков шьют очень теплые одеяла...
а ты, каналья, ведь охотник кутаться!
     -  Пусти,  пожалуйста,  с  твоею  любовью!   -   проговорил,   невольно
осклабляясь, Висленев.
     - Нет, а ты не шути! - настойчиво сказал Горданов и,  наклонясь  к  уху
собеседника, прошептал: - я знаю, кто о тебе думает, и не самовольно  обещаю
тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это  вот
какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша - померкнут как
светляки при свете солнца, и которая... сумеет  полюбить  так...  как  сорок
тысяч жен любить не могут! - заключил он, быстро кинув руку Висленева.
     - Ты это от себя фантазируешь?
     - Да разве такие вещи можно говорить, не имея на то полномочия?
     - Так что ж она меня знает, что ли?
     - Конечно, знает.
     Висленев подернул в недоумении плечами, а Горданов заглянул ему в глаза
и, улыбаясь, проговорил:
     - А! глаза забегали! Висленев рассмеялся.
     - Да что же, - отвечал он, -  нельзя  же  все  в  самом  деле  серьезно
слушать, как ты интригуешь, точно в маскараде.
     - Нечего тебе толковать, маскарад это или не маскарад: довольно с тебя,
что я сдержу все мои слова, а ты будешь и богат, и счастлив, а теперь я  вот
уж и одет,  и  если  ты  хочешь  меня  куда-нибудь  везти,  то  можешь  мною
располагать.
     - Да, я пригласил к себе приятелей сестры поужинать и  сам  приехал  за
тобой.
     - Прекрасно сделал, что пригласил их, и я  очень  рад  познакомиться  с
приятелями твоей сестры, но  только  два  условия:  сейчас  мне  дома  нужно
написать маленькую цедулочку, и потом  не  сердись,  что  я  долее  половины
двенадцатого ни за что у вас не останусь.
     - А мне бы, знаешь... кажется, надо бы забежать...
     - Куда?
     - Да к этому генералу Синтянину,  -  заговорил,  морщась,  Висленев.  -
Сестра уверяет, что, по их обычаям, будто  без  того  и  генеральше  неловко
будет прийти.
     - Ну, разумеется! А ты не хочешь, что ли, идти к нему?
     - Конечно, не хотелось бы.
     - Почему?
     Висленев сделал заученную гримасу и проговорил:
     - Все, знаешь, лучше как подалее от синего мундира.
     - Ах ты, кум! - Горданов пожал плечами и комически  проговорил:  -  Вот
что общество так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше  поближе,  а  не
подальше! Иди сейчас к генералу, сию же минуту иди, и до моего приезда  умей
снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему,  -  словом,  делай
что знаешь, это все нужно, - добавил он, пихнув тихонько Висленева  рукой  к
двери.
     - Ну так постой же, знаешь еще что? Сестра хотела позвать Бодростину.
     - Ну, это вздор!
     - Я ей так и сказал.
     - Да Глафира и сама не поедет. Ах, женщина какая, Иосаф?
     - Кусай, любезный, локти! - проговорил, уходя, Иосаф Платонович.
     Висленев ушел, а Горданов  запер  за  ним  двери  на  ключ,  достал  из
дорожной шкатулки два револьвера, осмотрел их заряды, обтер замшей  курки  и
положил один пистолет на комод возле изголовья  кровати,  другой  -  в  ящик
письменного стола. Затем он взял листок бумаги и написал  большое  письмо  в
Петербург, а потом на другом клочке бумаги начертил:
     "Я непременно должен был отлучиться из дому, но к  урочному  часу  буду
назад, и если минуту запоздаю, то ты подожди".
     Окончив это последнее писание, Горданов позвонил  лакея  и  велел  ему,
если бы кто пришел от Бодростиных, отдать посланному запечатанную записку, а
сам сел в экипаж и поехал к Висленевым.
     На дворе уже совсем смерклось и тучилось; был  девятый  час  вечера,  в
небе далеко реяли зарницы и пахло дождем.


        Глава шестая
        Волк в овечьей коже

     Когда экипаж Горданова остановился у ворот  висленевского  дома,  Иосаф
Платонович, исполняя завет Павла Николаевича, был у генерала.
     Ворота двора были отворены, и Горданову с улицы были  видны  освещенные
окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками.  Горданов,
по рассказам Висленева, знал, что ему  нужно  идти  не  в  большой  дом,  но
все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало идти?  Он  не
велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел у ворот  и  пошел  пешком.  Ни  у
ворот, ни на дворе  не  было  никого.  Из  флигеля  слышались  голоса  и  на
занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом было не к кому.
     Горданов остановился и  оглянулся  вокруг.  В  это  время  на  ступенях
крыльца дома, занимаемого генералом, показалась  высокая  женская  фигура  в
светлом платье, без шляпы и без всякого выходного убора. Это была генеральша
Александра Ивановна. Она тоже заметила Горданова  с  первой  минуты  и  даже
отгадала, что это он, отгадала она и его затруднение,  но,  не  показав  ему
этого, дернула спокойной рукой за тонкую веревку,  которая  шла  куда-то  за
угол и где-то  терялась.  Послышался  мерный  звон  колокольчика  и  громкий
отклик: сейчас!
     - Семен, иди подай скорее барину одеваться! - отвечала на  этот  отклик
Синтянина и стала сходить по ступеням, направляясь к флигелю Висленевых.
     Горданов тронулся ей навстречу, и только что хотел сделать ей вопрос об
указании ему пути, как она сама предупредила его и, остановись, спросила:
     - Вы, верно, не знаете, как вам пройти к Висленевым?
     - Да, - отвечал, кланяясь, Горданов.
     - Вы господин Горданов?
     - Вы не ошиблись, это мое имя.
     - Не угодно ли вам идти за мной, я иду туда же.
     Они перешли дворик, взошли на крылечко, и Синтянина позвонила. Дверь не
отворялась.
     Александра Ивановна позвонила еще раз, громче и нетерпеливее,  задвижка
отодвинулась, и в растворенной двери предстала легкая фигура Ларисы.
     - Как у тебя, Лара, никто не слышит, - проговорила Синтянина  и  сейчас
же добавила: - вот к вам гость.
     Лариса, смущенная появлением незнакомого человека,  подвинулась  назад,
и, войдя в зал, спросила шепотом:
     - Кто это?
     - Горданов, - отвечала ей тихо генеральша и кивнула головой  Подозерову
по направлению к передней, где Горданов снимал с себя пальто.
     Подозеров встал и быстро подошел к  двери  как  раз  в  то  время,  как
Горданов готовился войти в залу.
     Оба они вежливо поклонились, и Горданов назвал себя по фамилии.
     - Я здесь сам гость, - отвечал ему Подозеров и тотчас  же,  указав  ему
рукой на Ларису, которая стояла с теткой у балконной двери, добавил:  -  вот
хозяйка.
     - Лариса Платоновна, - заключил он, - вам желает представиться  товарищ
Иосафа Платоновича, господин Горданов.
     Лариса сделала шаг вперед и проговорила казенное:
     - Я очень рада видеть друзей моего брата.
     Павел Николаевич, со скромностию истинного джентльмена, отвечал  тонкою
любезностью Ларисе, и, поручая  себя  ее  снисходительному  вниманию,  отдал
общий поклон всем присутствующим.
     Лариса назвала по именам тетку и прочих.
     Горданов еще  раз  поклонился  дамам,  пожал  руки  мужчинам  и  затем,
обратись к хозяйке, сказал:
     - Ваш брат беспрестанно огорчает меня  своею  неаккуратностию  и  нынче
снова поставил меня в затруднение. По его милости я являюсь к вам,  не  имея
чести быть вам никем представленным, и должен сам рекомендовать себя.
     - Брат здесь у нашего жильца и будет сюда сию минуту. И  действительно,
в эту же минуту в передней, которая оставалась незапертою, послышались  шаги
и легкий брязг шпор: это вошли Висленев и генерал Синтянин.
     Иосаф Платонович, как только появился с генералом, тотчас же познакомил
его с Гордановым и затем завел полушуточный рассказ о Форове.
     Все это время Синтянина зорко наблюдала гостя, но  не  заметила,  чтобы
Лариса произвела на него впечатление. Это казалось  несколько  удивительным,
потому что Лариса, прекрасная при дневном свете,  теперь  при  огне  матовой
лампы была очаровательна: большие черные глаза ее горели от  непривычного  и
противного ее гордой натуре  стеснения  присутствием  незнакомого  человека,
тонкие дуги ее бровей ломались и сдвигались, а  строжайшие  линии  ее  стана
блестели серебром на изломах покрывавшего ее белого альпага.
     По неловкости Висленева, мужчины  задержались  на  некоторое  время  на
средине комнаты и разговаривали между собою. Синтянина решила положить этому
конец. Ее интересовал Горданов и ей хотелось с ним говорить, выведать его  и
понять его.
     -  Господа!  -  воскликнула  она,  направляя  свое  слово   как   будто
исключительно к Форову и к своему мужу, - что же вы нас оставили?  Позвольте
заметить, что нам это нимало не нравится.
     Мужчины повернулись и, сопровождаемые Иосафом Платоновичем,  уселись  к
столу. Завязался общий разговор.  Речь  зашла  о  провинции  и  впечатлениях
провинциальной жизни. Горданов говорил сдержанно и осторожно.
     - Не находите ли вы,  что  провинция  нынче  еще  более  болтлива,  чем
встарь? - спросила Синтянина.
     - Я еще не успел вглядеться в нынешних провинциальных людей, -  отвечал
Горданов.
     - Да, но вы, конечно, знаете, что встарь с новым человеком заговаривали
о погоде, а нынче начинают речь с направлений. Это прием новый, хотя,  может
быть, и не самый лучший: это ведет к риску сразу потерять всякий интерес для
новых знакомых.
     - Самое лучшее, конечно, это вести речь так, как вы изволите вести,  то
есть заставлять высказываться других, ничем не выдавая себя, - ответил ей  с
улыбкой Горданов.
     Александра Ивановна слегка покраснела и продолжала:
     - О, я совсем не обладаю такими дипломатическими  способностями,  какие
вы во мне заподозрили, я только любопытна как женщина  старинного  режима  и
люблю поверять  свои  догадки  соображениями  других.  Есть  пословица,  что
человека не узнаешь, пока с ним не съешь три пуда соли, но мне кажется,  что
это вздор. Так называемые нынче "вопросы" очень удобны для того,  чтобы  при
содействии узнавать человека, даже ни разу не посоливши с ним хлеба.
     Горданов усмехнулся.
     - Вы, кажется, другого мнения? - спросила Синтянина.
     - Нет, совсем напротив! - отвечал он, - мое молчание есть  только  знак
согласия и удивления пред вашею наблюдательностию.
     - Вы, однако, тоже, как и Иосаф Платоныч,  не  пренебрегаете  старинным
обычаем  немножко  льстить  женской  суетности,  но  я  недруг  любезностей,
расточаемых женскому уму.
     - Не женскому, а вашему, хотя я вообще немалый чтитель женского ума.  -
Не знаю, какой вы его чтитель, но, по-моему, все нынешнее  курение  женскому
уму вообще - это опять не что  иное,  как  вековечная  лесть  той  же  самой
женской суетности, только положенная на новые ноты.
     - Я с вами совершенно согласен, - отвечал ей тоном большой  искренности
Горданов.
     - Мой приятель поп Евангел того  убеждения,  что  всякий  человек  есть
толькой ветхий Адам, - вставил Форов.
     - И ваш отец Евангел совершенно прав, - опять  согласился  Горданов.  -
Если возьмем этот  вопрос  серьезно  и  обратимся  к  истории,  к  летописям
преступлений или к биографиям великих людей и друзей человечества,  везде  и
повсюду увидим одно бесконечное ползанье и круженье по зодиакальному  кругу:
все те же овны, тельцы, раки, львы, девы, скорпионы,  козероги,  и  рыбы,  с
маленькими отменами на всякий случай, и только. Ново  лишь  то,  что  хорошо
забыто.
     - Сдаюсь на ваши доводы; вы правы, - согласился Форов.
     - Теперь, например, - продолжал Горданов, - разве не ощутительны  новые
тяготения к старому: Татьяна Пушкина опять скоро будет нашим идеалом;  самые
светские матери не стыдятся знать  о  здоровье  и  воспитании  своих  детей;
недавно  отвергнутый  брак  снова  получает  важность.  Восторги  по  поводу
женского труда остыли...
     - Нет-с, извините меня, - возразил Филетер  Иванович,  -  вы,  я  вижу,
стародум, стоите за старь, за то, что древле было все лучше и дешевле.
     - Нимало: я совсем вне времени, но я во  всяком  времени  признаю  свое
хорошее и свое худое.
     - Так за что же вы против женского труда?
     - Боже  меня  сохрани!  Я  не  настолько  самоотвержен,  чтобы,  будучи
мужчиной, говорить во вред себе.
     - Я вас не понимаю, - отозвался генерал.
     - Я стою за самую широкую эмансипацию женщин в отношении труда;
     я даже думаю, что со стороны мужчин будет  очень  благоразумно  свалить
всю  работу  женщинам,  но  я,  конечно,  не  позволю  себе   называть   это
эмансипацией и не  могу  согласиться,  что  эта  штука  впервые  выкинута  с
женщинами так называемыми новыми людьми. Привилегия эта принадлежит не им.
     - Она принадлежит нашим русским мужичкам  в  промысловых  губерниях,  -
вставил Форов.
     - Да;  чтобы  не  восходить  далее  и  не  искать  указаний  в  странах
совершенных дикарей, привилегию эту, конечно, можно отдать  тем  из  русских
мужиков, для которых семья не дорога. Мужик Орловской  и  Курской  губернии,
пахарь, не гоняет свою бабу ни пахать, ни боронить, ни косить,  а  исполняет
эту тягчайшую работу сам; промысловый же  мужик,  который,  конечно,  хитрее
хлебопашца, сам пьет чай в городском трактире, а жену обучил править за него
мужичью работу на поле. Я отдаю справедливость, что все это очень  ловко  со
стороны господ мужчин, но совещусь сказать, что все это сделано для  женской
пользы по великодушию.
     - Вы, кажется-с, играете словами, - промолвил  генерал,  заметив  общее
внимание женщин к словам Горданова; но тот это решительно отверг.
     - Я делаю самые простые выводы из самых простейших фактов, - сказал он,
- и притом из общеизвестных фактов, которые ясно убеждают,  что  с  женщиной
поступают коварно и что значение ее все падает. Как самое совершеннейшее  из
творений, она призвана к господству над грубою силой мужчины, а  ее  смещают
вниз с принадлежащего ей положения.
     - Позвольте-с, с этим трудно согласиться?
     - С этим, генерал, нельзя не согласиться!
     - А я не соглашусь-с!
     - Непременно согласитесь. Разве не упало, не измельчало значение любви,
преданности женщинам? Разве любовь не заменяется  холодным  сватовством,  не
становится  куплею...  Согласитесь,  что  женитьба   стала   бременем,   что
распространяется ухаживанье за чужими женами, волокитничество,  интрига  без
всяких обязательств со стороны мужчины. Даже обязанности волокитства кажутся
уж тяжки, - женщина не стоит труда, и начинаются rendez-vous  нового  сорта;
не мелодраматические rendez-vous с замирающим сердцем на балконе "с  гитарою
и шпагой", а спокойное свидание у себя пред камином, в архалуке и туфлях,  с
заученною лекцией сомнительных  достоинств  о  принципе  свободы...  Речь  о
свободе с тою, которая сама властна одушевить на всякую  борьбу...  Простите
меня, но, мне кажется, нет нужды более доказывать, что  значение  женщины  в
так называемый "наш век" едва ли  возвеличено  тем,  что  ей,  разжалованной
царице,  позволили  быть  работницей!  Есть  женщины,  которые  уже   теперь
недоверчиво относятся к такой эмансипации.
     - Да, это правда, - вставила свое слово Лариса.  Горданов  взглянул  на
нее и, встретив ее взгляд, закончил:
     - Как вам угодно, для живой женщины наедаться за труд не было, не  есть
ныне и никогда не будет задачею существования, и потому и в этом вопросе,  -
если  это  вопрос,  -  круг  обойден,  и  просится  нечто  новое,  это   уже
чувствуется.
     - Однако же-с, закон этого-с еще как будто  не  предусматривает,  того,
что вы изволите говорить, - прозвучал генерал.
     - Закон!.. Вы правы, ваше превосходительство, закон не предусматривает,
но и в Англии не отменен закон, дозволяющий мужу продать неверную жену, а  у
нас зато есть учреждения,  которые  всегда  доставляли  защиту  женщине,  не
стесняясь законом.
     - Ага-с! ага! поняли наконец-то: и известные  учреждения!  Вот  видите,
когда поняли! - воскликнул генерал.
     - Да этого нельзя и не понимать!
     - Ага! ага! "нельзя не понимать"! Нет-с,  не  понимали.  Закон!  закон!
твердили: все закон! А закон-то-с хорош-с тем,  кто  вырос  на  законе,  как
европейцы, а калмыцкую лошадь один калмык переупрямит.
     Лариса бросила взгляд на Горданова и, видя, что  он  молчит,  вст