шек", и народ выделяет из
себя избранника, и тот творит чудеса, которые делают его лицом мифическим,
баснословным, "_несмертельным_". Голован был из таких и в  первый  же  мор
превзошел   и   затмил   в   народном   представлении   другого   здешнего
замечательного человека, купца Ивана  Ивановича  Андросова.  Андросов  был
честный старик, которого уважали и любили за доброту и справедливость, ибо
он "близко-помещен" был ко всем народным бедствиям. Помогал он и в "мору",
потому что имел списанным "врачевание" и "все оное переписывал и  множил".
Списания эти у него брали и читали по разным местам, но понять не могли  и
"приступить не знали". Писано было: "Аще болячка явится поверх  главы  или
ином месте выше пояса, - пущай много кровь из медианы; аще явится на челе,
то пущай скоро кровь из-под языка; аще явится подле ушей  и  под  бородою,
пущай из сефалиевы жилы, аще же явится под пазухами,  то,  значит,  сердце
больно, и тогда в той стороне  медиан  отворяй".  На  всякое  место,  "где
тягостно услышишь", расписано было, какую жилу отворять: "сафенову"  (*6),
или "против большого перста, или жилу спатику (*7), полуматику,  или  жилу
базику (*8)" с наказом "пущать из них  кровь  течи,  дондеже  (*9)  зелена
станет и переменится". А лечить еще "левкарем да антелем  (*10),  печатною
землею да землею армейскою; вином малмозеею, да водкой  буглосовою  (*11),
вирианом  виницейским,  митридатом  (*12)  да  сахаром  монюс-кристи",   а
входящим к больному "держать во рте Дягилева корение, а в руках -  пелынь,
а ноздри сворбориновым уксусом (*13)  помазаны  и  губу  в  уксусе  мочену
жохать". Никто ничего в этом понять не мог,  точно  в  казенном  указе,  в
котором писано и переписано, то туда, то сюда и "в дву  потомуж".  Ни  жил
таких не  находили,  ни  вина  малмозеи,  ни  земли  арменской,  ни  водки
буглосовой, и читали люди списания добрего старичка Андросова более только
для "утоли моя печали". Применять же  из  них  могли  одни  заключительные
слова: "а где бывает мор, и в  те  места  не  надобе  ходить,  а  отходити
прочь". Это и соблюдали во множестве, и сам Иван  Иванович  держал  тое  ж
правило  и  сидел  в  избе  топленой  и  раздавал  врачебные  списания   в
подворотенку, задерживая в себе  дух  и  держа  во  рту  дягиль-корень.  К
больным можно было безопасно входить только тем, у кого есть оленьи  слезы
или _безоар_-камень (*14); но ни слез оленьих, ни камня  безоара  у  Ивана
Ивановича не было, а в аптеках на  Болховской  улице  камень  хотя,  может
быть, и водился, но аптекаря были - один из поляков,  а  другой  немец,  к
русским людям  надлежащей  жалости  не  имели  и  безоар-камень  для  себя
берегли. Это было вполне достоверно потому, что  один  из  двух  орловских
аптекарей как потерял свой безоар, так сейчас же на дороге  у  него  стали
уши желтеть, око одно ему против другого убавилось, и он  стал  дрожать  и
хоша желал вспотеть и для того велел себе дома к подошвам  каленый  кирпич
приложить, однако не вспотел, а  в  сухой  рубахе  умер.  Множество  людей
искали потерянный аптекарем безоар, и кто-то его  нашел,  только  не  Иван
Иванович, потому что он тоже умер.
   И вот в это-то ужасное время, когда интеллигенты отирались уксусом и не
испускали духу, по  бедным  слободским  хибаркам  еще  ожесточеннее  пошел
"пупырух"; люди начали здесь умирать "соплошь и без всякой  помощи",  -  и
вдруг там, на ниве смерти, появился с  изумительным  бесстрашием  Голован.
Он, вероятно, знал или думал, будто знает, какую-то медицину,  потому  что
клал на опухоли больных своего  приготовления  "кавказский  пластырь";  но
этот его кавказский, или ермоловский, пластырь помогал плохо.  "Пупырухов"
Голован не вылечивал, так же как и  Андросов,  но  зато  велика  была  его
услуга больным и здоровым в том отношении, что он  безбоязненно  входил  в
зачумленные лачуги и поил зараженных не только свежею водою, но  и  снятым
молоком, которое у него оставалось из-под клубных сливок.  Утром  рано  до
зари переправлялся он на снятых с петель сарайных  воротищах  через  Орлик
(лодки здесь не было) и с бутылками за необъятным недром шнырял из лачужки
в лачужку,  чтобы  промочить  из  скляницы  засохшие  уста  умирающих  или
поставить мелом крест на двери, если драма жизни  здесь  уже  кончилась  и
занавесь смерти закрылась над последним из актеров.
   С этих  пор  доселе  малоизвестного  Голована  широко  узнали  во  всех
слободах, и началось к нему большое народное тяготение.  Имя  его,  прежде
знакомое прислуге  дворянских  домов,  стали  произносить  с  уважением  в
народе; начали видеть в нем человека, который не только  может  "заступить
умершего Ивана Ивановича Андросова, а даже более его означать у бога  и  у
людей".   А   самому   бесстрашию   Голована   не    умедлили    подыскать
сверхъестественное объяснение: Голован, очевидно, что-то знал,  и  в  силу
такого знахарства он был "несмертельный"...
   Позже оказалось, что это так именно и было: это помог  всем  разъяснить
пастух  Панька,  который  видел  за   Голованом   вещь   невероятную,   да
подтверждалось это и другими обстоятельствами.
   Язва Голована не касалась. Во все  время,  пока  она  свирепствовала  в
слободах, ни сам он,  ни  его  "ермоловская"  корова  с  бычком  ничем  не
заболели; но этого мало: самое важное было то, что  он  обманул  и  извел,
или, держась местного говора, "изништожил" саму  язву,  и  сделал  то,  не
пожалев теплой крови своей за народушко.
   Потерянный аптекарем безоар-камень был у Голована. Как он ему  достался
- это было неизвестно. Полагали,  что  Голован  нес  сливки  аптекарю  для
"обыденной мази" и увидал этот камень и  утаил  его.  Честно  это  или  не
честно было произвести такую утайку, про то строгой критики не было, да  и
быть не должно. Если не грех взять и утаить съедомое, потому что  съедомое
бог  всем  дарствует,  то  тем  паче  не  предосудительно  взять  целебное
вещество, если оно дано к общему спасению. Так у  нас  судят  -  так  и  я
сказываю. Голован же, утаив аптекарев камень, поступил с ним  великодушно,
пустив его на общую пользу всего рода христианского.
   Все это, как я выше уже сказал, обнаружил Панька, а общий разум мирской
это выяснил.



6

   Панька, разноглазый  мужик  с  выцветшими  волосами,  был  подпаском  у
пастуха, и, кроме общей пастушьей должности, он еще  гонял  по  утрам  _на
росу_ перекрещиванских коров. В одно из таких ранних своих  занятий  он  и
подсмотрел все дело, которое вознесло Голована на верх величия народного.
   Это было по весне, должно  быть,  вскоре  после  того,  как  выехал  на
русские поля изумрудные молодой Егорий светлохрабрый (*15), по локоть руки
в красном золоте, по колени ноги в чистом серебре, во лбу солнце,  в  тылу
месяц, по концам звезды перехожие, а божий  люд  честной-праведный  выгнал
встреч ему мал и крупен скот. Травка была еще так мала, что овца и коза ею
едва-едва наедались, а толстогубая корова мало могла захватывать.  Но  под
плетнями в тенях и по канавкам уже ботвели полынь  и  крапива,  которые  с
росой за нужду елися.
   Выгнал  Панька  перекрещиванских  коров  рано,  еще  затемно,  и  прямо
бережком около Орлика прогнал за слободу  на  полянку,  как  раз  напротив
конца Третьей Дворянской улицы, где с одной стороны по скату  шел  старый,
так называвшийся "Городецкий" сад,  а  слева  на  своем  обрывке  лепилось
Голованово гнездо.
   Было еще холодно, особенно перед зарею, по утрам, а кому спать хочется,
тому еще холоднее кажется. Одежда  на  Паньке  была,  разумеется,  плохая,
сиротская, какая-нибудь рвань с дырой на дыре.  Парень  вертится  на  одну
сторону, вертится на другую, молит, чтобы  святой  Федул  на  него  теплом
подул, а наместо того все холодно. Только заведет глаза, а ветерок заюлит,
заюлит в прореху и опять разбудит. Однако молодая сила взяла свое: натянул
Панька свитку на себя совсем сверх  головы,  шалашиком,  и  задремал.  Час
какой не расслышал, потому что зеленая богоявленская колокольня далеко.  А
вокруг никого, нигде ни одной души человеческой, только толстые купеческие
коровы пыхтят да  нет-нет  в  Орлике  резвый  окунь  всплеснет.  Дремлется
пастуху и в дырявой  свитке.  Но  вдруг  как  будто  что-то  его  под  бок
толкнуло,  вероятно,  зефир  где-нибудь  еще  новую  дыру  нашел.   Панька
вскинулся, повел спросонья глазами, хотел крикнуть: "Куда, комолая",  -  и
остановился. Показалось ему, что кто-то на той стороне спускается с кручи.
Может быть,  вор  хочет  закопать  в  глине  что-нибудь  краденое.  Панька
заинтересовался; может быть,  он  подстережет  вора  и  накроет  его  либо
закричит ему "чур вместе", а еще лучше,  постарается  хорошенько  заметить
похоронку да потом переплывет днем Орлик, выкопает и все себе без  раздела
возьмет.
   Панька воззрился и все на кручу за Орлик смотрит. А на дворе  еще  чуть
серело.
   Вот кто-то спускается с кручи, сошел, стал  на  воду  и  идет.  Да  так
просто идет  по  воде,  будто  посуху,  и  не  плескает  ничем,  а  только
костыльком  подпирается.  Панька  оторопел.  Тогда  в  Орле  из   мужского
монастыря чудотворца ждали, и голоса уже из  подполицы  слышали.  Началось
это сразу после "Никодимовых похорон" (*16).  Архиерей  Никодим  был  злой
человек, отличившийся к концу своей земной карьеры тем, что,  желая  иметь
еще одну кавалерию (*17), он из угодливости сдал  в  солдаты  очень  много
духовных, между которыми были и единственные сыновья у отцов и  даже  сами
семейные  дьячки  и  пономари.  Они  выходили  из  города  целой  партией,
заливаясь слезами. Провожавшие их также рыдали, и самый  народ,  при  всей
своей нелюбви к многоовчинному  поповскому  брюху,  плакал  и  подавал  им
милостыню. Самому партионному офицеру было их так  жалко,  что  он,  желая
положить конец слезам, велел новым рекрутам  запеть  песню,  а  когда  они
хором стройно и громко затянули ими же сложенную песню:

   Архирей наш Никодим
   Архилютый крокодил,

   то будто бы и сам офицер  заплакал.  Все  Это  тонуло  в  море  слез  и
чувствительным  душам   представлялось   злом,   вопиющим   на   небо.   И
действительно - как достигло  их  вопленье  до  неба,  так  в  Орле  пошли
"гласы". Сначала "гласы" были невнятные и неизвестно от кого шли, но когда
Никодим вскоре после этого умер и был  погребен  под  церковью,  то  пошла
явная речь от прежде его погребенного  там  епископа  (кажется,  Аполлоса)
(*18). Прежде отшедший епископ был недоволен новым соседством и, ничем  не
стесняясь, прямо говорил: "Возьмите вон отсюда  это  падло,  душно  мне  с
ним". И даже угрожал, что если "падло" не уберут, то он  сам  "уйдет  и  в
другом городе явится". Это многие люди  слышали.  Как,  бывало,  пойдут  в
монастырь ко всенощной и, отстояв службу, идут назад, им и слышно:  стонет
старый архиерей: "Возьмите падло". Всем очень  желалось,  чтобы  заявление
доброго покойника было исполнено,  но  не  всегда  внимательное  к  нуждам
народа начальство не выбрасывало Никодима, и  явно  открывавшийся  угодник
всякую минуту мог "сойти с двора".
   Вот не что иное, как это самое, теперь и происходило: угодник уходит, и
видит его только один бедный пастушок, который так  от  этого  растерялся,
что не только не задержал его, но даже не заметил, как  святой  уже  и  из
глаз у него пропал. На дворе же только чуть начало светать.  Со  светом  к
человеку прибывает смелости,  с  смелостью  усиливается  любознательность.
Панька захотел подойти к самой воде, через которую только что проследовало
таинственное существо; но едва он подошел, как видит, тут мокрые  воротища
к бережку шестом  приткнуты.  Дело  выяснилось:  значит,  это  не  угодник
проследовал, а просто  проплыл  несмертельный  Голован:  верно,  он  пошел
каких-нибудь обезродевших ребятишек из недра  молочком  приветить.  Панька
подивился: когда этот Голован и спит!.. Да  и  как  он,  этакой  мужичище,
плавает на этакой посудине - на половинке ворот? Правда, что Орлик река не
великая и воды его, захваченные пониже запрудою,  тихи,  как  в  луже,  но
все-таки каково это на воротах плавать?
   Паньке захотелось самому это попробовать.  Он  стал  на  воротца,  взял
шестик да, шаля, и переехал на ту сторону, а там сошел на берег  Голованов
дом посмотреть, потому что уже хорошо забрезжило, а между тем Голован в ту
минуту и кричит с той стороны: "Эй! кто мои ворота угнал! назад давай!"
   Панька был малый не большой отваги и не  приучен  был  рассчитывать  на
чье-либо великодушие, а потому испугался и сделал  глупость.  Вместо  того
чтобы подать Головану назад его плот, Панька взял да и схоронился  в  одну
из глиняных ямок, которых тут было множество.  Залег  Панька  в  яминку  и
сколько его Голован ни звал с  той  стороны,  он  не  показывается.  Тогда
Голован, видя, что ему не достать своего корабля, сбросил тулуп,  разделся
донага, связал весь свой гардероб ремнем, положил на голову и поплыл через
Орлик. А вода была еще очень холодна.
   Панька об одном заботился, чтобы Голован его не увидал и не  побил,  но
скоро его внимание было привлечено к  другому.  Голован  переплыл  реку  и
начал было одеваться, но вдруг присел, глянул  себе  под  левое  колено  и
остановился.
   Было это так близко от яминки, в которой прятался Панька, что  ему  все
было видно из-за глыбинки, которою он мог закрываться. И в это  время  уже
было совсем светло, заря уже румянела,  и  хотя  большинство  горожан  еще
спали, но под городецким садом появился молодой парень  с  косою,  который
начал окашивать и складывать в плетушку крапиву.
   Голован заметил косаря и, встав на ноги, в одной рубахе, громко крикнул
ему:
   - Малец, дай скорей косу!
   Малец принес косу, а Голован говорит ему:
   - Поди мне большой лопух сорви, - и как парень от него  отвернулся,  он
снял косу с косья, присел опять на корточки, оттянул одною  рукою  икру  у
ноги, да в один мах всю ее и отрезал прочь. Отрезанный шмат мяса величиною
в деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану  обеими  руками  и
повалился.
   Увидев это, Панька про все позабыл, выскочил и стал звать косаря.
   Парни взяли Голована и перетащили к нему в избу, а он  здесь  пришел  в
себя, велел достать из коробки два полотенца  и  скрутить  ему  порез  как
можно крепче. Они стянули его изо всей силы, так что кровь перестала.
   Тогда Голован велел им поставить около него ведерце с водою и ковшик, а
самим идти к своим делам, и никому про то, что было, не сказывать. Они  же
пошли и, трясясь от ужасти, всем рассказали. А услыхавшие  про  это  сразу
догадались, что Голован это сделал неспроста,  а  что  он  таким  образом,
изболясь за людей, бросил язве шмат своего тела на  тот  конец,  чтобы  он
прошел жертвицей по всем русским рекам из малого Орлика в Оку,  из  Оки  в
Волгу, по всей Руси великой до широкого Каспия,  и  тем  Голован  за  всех
отстрадал, а сам он от этого не умрет, потому что у него в руках аптекарев
живой камень и он человек "несмертельный".
   Сказ этот пришел всем по мысли, да и предсказание оправдалось.  Голован
не умер от своей  страшной  раны.  Лихая  же  хвороба  после  этой  жертвы
действительно  прекратилась,  и  настали  дни  успокоения:  поля  и   луга
уклочились густой зеленью, и привольно стало по  ним  разъезжать  молодому
Егорию светлохраброму, по локоть руки в красном золоте, по колени  ноги  в
чистом серебре, во лбу солнце, в тылу месяц, а по концам звезды перехожие.
Отбелились холсты свежею юрьевой росою (*19), выехал вместо витязя  Егория
в поле Иеремия пророк с тяжелым ярмом, волоча сохи да  бороны,  засвистали
соловьи в Борисов день, утешая мученика, стараниями святой Мавры  засинела
крепкая рассада, прошел Зосима святой с долгим  костылем,  в  набалдашнике
пчелиную матку пронес; минул день Ивана Богословца, "Николина батюшки",  и
сам Никола  отпразднован,  и  стал  на  дворе  Симон  Зилот,  когда  земля
именинница. На землины именины Голован вылез на завалинку  и  с  той  поры
мало-помалу ходить начал и снова за  свое  дело  принялся.  Здоровье  его,
по-видимому, нимало не пострадало, но только он  "шкандыбать"  стал  -  на
левую ножку подпрыгивал.
   О трогательности и  отваге  его  кровавого  над  собою  поступка  люди,
вероятно, имели высокое мнение,  но  судили  о  нем  так,  как  я  сказал:
естественных причин ему не доискивались, а, окутав  все  своею  фантазиею,
сочинили из естественного события баснословную  легенду,  а  из  простого,
великодушного Голована  сделали  мифическое  лицо,  что-то  вроде  волхва,
кудесника, который обладал неодолимым талисманом и мог на все отважиться и
нигде не погибнуть.
   Знал или не знал Голован, что ему присвоивала такие дела людская молва,
- мне неизвестно. Однако я думаю, что он знал, потому  что  к  нему  очень
часто  обращались  с  такими  просьбами  и  вопросами,  с  которыми  можно
обращаться только к доброму волшебнику. И он на многие такие вопросы давал
"помогательные советы", и вообще ни за какой спрос не сердился.  Бывал  он
по слободам и за коровьего врача, и за людского лекаря, и за  инженера,  и
за звездочия, и за аптекаря. Он умел сводить шелуди и  коросту  опять-таки
какою-то "ермоловской мазью", которая стоила  один  медный  грош  на  трех
человек; вынимал соленым огурцом жар  из  головы;  знал,  что  травы  надо
собирать с Ивана до полу-Петра (*20), и отлично "воду показывал", то  есть
где можно колодец рыть. Но это он мог, впрочем,  не  во  всякое  время,  а
только с начала июня до св.Федора Колодезника, пока "вода в  земле  слышно
как идет по суставчикам". Мог Голован сделать и  все  прочее,  что  только
человеку надо, но на остальное у него перед богом был  зарок  дан  за  то,
чтобы пупырух остановился. Тогда он это кровью своею подтвердил  и  держал
крепко-накрепко. Зато его и бог любил и  миловал,  а  деликатный  в  своих
чувствах народ никогда не просил Голована о чем не надобно.  По  народному
этикету это так у нас принято.
   Головану, впрочем, столь  не  тягостно  было  от  мистического  облака,
которым повивала его  народная  fama  [слух,  молва  (лат.)],  что  он  не
употреблял, кажется, никаких усилий разрушить все, что о нем сложилось. Он
знал, что это напрасно.
   Когда я с жадностью пробегал листы романа Виктора Гюго "Труженики моря"
и встретил там Жильята, с его гениально очерченной  строгостью  к  себе  и
снисходительностью к другим, достигшей высоты совершенного самоотвержения,
я был поражен не одним величием этого облика и силою его  изображения,  но
также и тождеством гернсейского героя с живым лицом, которого я  знал  под
именем Голована. В них жил один дух и бились самоотверженным боем  сходные
сердца. Не много разнились они и в своей судьбе: во всю жизнь  вокруг  них
густела какая-то тайна, именно потому, что они были слишком чисты и  ясны,
и как одному, так и другому не выпало  на  долю  ни  одной  капли  личного
счастья.



7

   Голован, как и Жильят, казался "сумнителен в вере".
   Думали, что он был какой-нибудь раскольник, но это еще не важно, потому
что в Орле в то время было много всякого разноверия: там были (да,  верно,
и  теперь  есть)  и  простые  староверы,  и  староверы  не  простые,  -  и
федосеевцы, "пилипоны", и перекрещиванцы, были даже хлысты (*21)  и  "люди
божий", которых далеко высылали судом человеческим. Но все эти люди крепко
держались своего стада и твердо порицали всякую  иную  веру,  -  особились
друг от друга в молитве и ядении, и одних себя разумели на "пути  правом".
Голован же вел  себя  так,  как  будто  он  даже  совсем  не  знал  ничего
настоящего о наилучшем пути, а ломал хлеб  от  своей  краюхи  без  разбору
каждому, кто просил, и сам садился за чей угодно стол, где его приглашали.
Даже жиду Юшке из гарнизона он давал для детей молока.  Но  нехристианская
сторона этого последнего поступка по любви народа к  Головану  нашла  себе
кое-какое извинение: люди проникли, что Голован,  задабривая  Юшку,  хотел
добыть у него т