ую, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
     Его держали за шиворот и за локти  два  здоровенные  солдата,  в  руках
которых он корчился и бился, то весь сжимаясь как улитка, то извиваясь  ужом
и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.
     Это ужасающее отчаяние, - и эта фраза "кто в  бога  вирус",  которую  я
только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь  опять  слышал  от
этого беснующегося несчастного, явились мне в общей связи. Мне подумалось:
     "Не он ли и есть этот интролигатор? Но только  как  он  мог  так  скоро
поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем  рубище
и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном  отчаянии  то
про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? {Имя
"Иисус" иногда произносится Иешу, иногда Иегошуа. (Прим. автора.)} И  впрямь
он не помешался ли?"
     И чтобы положить конец этой сцене, я махнул солдатам  рукою  и  сказал:
"Пустите его". И лишь только те отняли от него свои руки, "сумасшедший  жид"
метнулся вперед, как кошка, которая была заперта  в  темном  шкафе  и  перед
которою вдруг неожиданно раскрылись дверцы. Чиновники - кто со смехом, кто в
перепуге - как рассыпанный горох  шарахнулись  в  стороны,  а  жид  и  пошел
козлякать.
     Он скакал из одной открытой двери в другую, царапался в закрытую  дверь
другого отделения, и все это с воплем, с стонами, с криком "ай-вай",  и  все
это так быстро, что прежде, чем мы успели поспеть за ним, он уже запрыгнул в
присутствие и где-то там притаился. Только слышна была откуда-то его дрожь и
трепетное дыхание, но самого его нигде не было видно: словно он сквозь землю
провалился; трясется, и дышит, и скребется под полом, как тень Гамлета.

        ^TVI^U

     Чрез минуту он был, однако, открыт: мы нашли его скорячившимся на  полу
у угла стола. Он сидел, крепко обхватив столовую ножку руками  и  ногами,  а
зубами держался за край обшитого галунами и бахромою красного сукна, которым
был покрыт этот стол.
     Можно было подумать, что жид считал себя здесь как "в граде убежища"  и
держался за этот угол присутственного стола,  как  за  рог  жертвенника.  Он
укрепился, очевидно, с такою решительностию, что скорее можно было  обрубить
его судорожно замершие пальцы,  чем  оторвать  их  от  этого  стола.  Солдат
тормошил и тянул его совершенно напрасно: весь тяжелый длинный стол дрожал и
двигался, но жид от него не отдирался и в то же время орал немилосердно.
     Мне это стало отвратительно,  и  я  велел  его  оставить  и  послал  за
городовым доктором; но во врачебной помощи не оказалось никакой  надобности.
Чуть еврея оставили в покое, он тотчас стих и начал копошиться  и  шарить  у
себя за пазухой и через минуту, озираясь на все стороны - как волк на садке,
подкрался ко мне и положил на столик пачку бумаг, плотно обернутых в толстой
бибуле,  насквозь  пропитанной  какою-то  вонючею   коричневатою,   как   бы
сукровистою влагою - чрезвычайно противною.
     Неловко признаться, а грех потаить, - я не без гадливости развернул эти
бумаги,  которые  были  не  что  иное,  как  документы  найма,  совершенного
интролигатором за своего сына.
     Итак, не оставалось никакого сомнения, что сей "стеня и трясыйся"  есть
не кто иной, как тот самый "широко образованный" израелит, которого  просьба
меня так заняла.
     Значит, мы были уже немножко знакомы.
     Не отсылая его от себя, я быстро пробежал привычным глазом его  вонючие
бумаги и увидал, что все они совершены в  должном  порядке  и  его  наемщик,
двадцатидвухлетний еврей, по всем правилам непререкаемо должен быть  допущен
к приему вместо его маленького сына, - даже и деньги  все  -  сто  рублей  -
этому наемщику сполна уплочены.
     Но тогда в чем же заключается беда этого человека и чего ради  вся  эта
его страшная, мучительная тревога, доводящая  его  до  такого  подавляющего,
безумного отчаяния, похожего на бешенство?
     А беда была страшная и неотразимая, и интролигатор понимал ее,  но  еще
не во всем ее роковом и неодолимом значении,
     Я должен рассказать, в чем было дело.
     Наемщик   интролигатора,   как   выше   уже   сказано,   молодой,    но
совершеннолетний   еврей   (наниматься   дозволялось   по   закону    только
совершеннолетним) был, как приходилось думать, большой плут.  Он  устроил  с
бедным жидом самую коварную, разорительную штуку,  и  притом  так  твердо  и
основательно  рассчитанную  и  построенную  на  законе,  что  ее  не   могла
расстроить _никакая законная власть на земле_. А,  разумеется,  ни  мне,  ни
интролигатору  в  эту  пору  на  мысль  не  приходило  подумать   о   власти
добродетельнейшего лица, которое могло изречь решение не  от  мира  сего,  -
решение, после которого  мирским  законоведам  оставалось  только  исполнить
правду, водворенную  владычным  судом  милосердого  Филарета  над  каверзною
жидовскою кривдою, пытавшеюся обратить в игрушку и христианскую купель и все
"предусмотрения закона".

        ^TVII^U

     Надо знать, что по закону - еврея в  рекрутстве  мог  заменить  _только
еврей_, а ни в каком случае не христианин. Этим, конечно, и объяснялось, что
случаи  замена  одного  еврейского  рекрута  по  найму  другим  евреем  были
необыкновенно редки.
     Если военной службы боится и не любит всякий про-* столюдин,  то  еврей
отбегает ее сугубо, и доброю волею или наймом его в солдатство не  заманишь.
И какой соблазн могла представить еврею сумма в триста -  четыреста  рублей,
когда каждый жидок, если он не совсем  обижен  природою,  всегда  может  сам
добыть себе  такую  сумму  безопасным  гешефтом?  А  обиженные  природою  не
годились и в службу.
     Следовательно, желающему  отыскать  наемщика  оставалось  только  найти
где-нибудь какого-нибудь забулдыгу, который бы, от некуда деться, согласился
наняться в военную службу. Но такие  экземпляры  в  еврейской  среде  всегда
редки.
     Однако интролигатор, на свое счастие и несчастие, нашел  эту  редкость;
но что это был за человек? - Это был в своем роде замечательный традиционный
жидовский гешефтист, который  в  акте  найма  усмотрел  превосходный  способ
обделывать дела путем разорения ближнего и профанации религии  и  закона.  И
что всего интереснее, он хотел все это проделать у всех  на  глазах  и,  так
сказать, ввести в употребление новый, до него еще неизвестный и  чрезвычайно
выгодный прием - издеваться над религиею и законом.
     Этот штукарь был  один  из  подмастерьев  дамского  портного,  "кравца"
Давыдки, бывшего в то время для Киева тем самым, что ныне парижский Ворт для
всего  так  называемого  "образованного  света".  Подмастерье  этот  был  за
какие-то художества прогнан с места и выслан из Киева. Шатаясь  без  занятий
из города в город "золотой Украины", он попался интролигатору в  ту  горячую
пору, когда этот последний вел отчаянную борьбу за взятого у него ребенка, и
наем состоялся; но состоялся неспроста, как это  водилось  у  всех  крещеных
людей, а с хитрым подвохом и  заднею  мыслию,  которую  кравец,  разумеется,
тщательно скрывал до тех пор, пока ему настало время действовать. Он нанялся
за интролигаторского сына ценою за четыреста рублей, но с тем, чтобы условие
было писано между ними всего только на сто рублей, а триста даны ему вперед,
без  всяких  формальностей.  Это,  впрочем,  не  заключало  в  себе   ничего
необычайного, так как сделки без законных формальностей или по крайней  мере
с некоторым их нарушением и обходом - в натуре евреев.
     Интролигатор, нужда которого была так безотложна, не спорил с наемщиком
и сразу согласился на все его условия. Он сейчас же продал за двести  рублей
"дом и всю худобу", -  словом,  все,  что  имел,  и  за  триста  закабалился
кабальною записью работать какому-то богатому еврею.  Словом,  как  говорят,
"обовязался" вокруг, - и триста рублей "кравцу" были выданы.  Затем  наскоро
были написаны все бумаги, и интролигатор послал по почте  описанную  мною  в
начале моего рассказа просьбу, а потом и сам поскакал вслед за нею в Киев со
всеми остальными бумагами и с своим наемщиком. Тут его и сторожила беда: это
был крайний момент, дальше которого наемщик не мог продолжать  своих  прямых
отношений к нанимателю и открыл  игру.  Дорогою,  "на  покорые"  в  каком-то
белоцерковском "заязде", он _исчезнул со стодола_.
     Дойдя до этой точки своего рассказа, мой  жидок  опять  взвыл  и  опять
потерял дар слова и насилу-насилу мог  досказать  остальное,  что,  впрочем,
было весьма коротко и просто. Улучив минуту, когда наниматель торговался  за
какие-то припасы, а сторож  зазевался,  кравец  удрал  на  другой  стодол  к
знакомому "балагуле", {Извозчик, содержатель брик. (Прим. автора.)} взял, не
торгуясь или посулив щедрую плату, четверку  подчегарых,  легких  и  быстрых
жидовских коней и укатил в Киев - _креститься_.
     Ужаснее этого для интролигатора ничего не могло быть, потому что с этим
рушилось все его дело: он был ограблен, одурачен и, что называется, без ножа
зарезан. У него пропадал сын и погибло все его состояние, так как объявивший
желание креститься кравец сразу квитовал этим свое обязательство служить  за
еврея, данное прежде намерения, о котором одно заявление уже ставило его под
особенное покровительство закона и христианских властей.
     Самое бестолковое изложение этого обстоятельства для меня  было  вполне
достаточно, чтобы понять всю горечь отчаяния рассказчика и всю невозможность
какой бы то ни было для него надежды на чье бы  то  ни  было  заступление  и
помощь. Но в деле этом были еще осложнения,  силу  и  значение  которых  мог
настоящим образом  понимать  только  человек,  не  совсем  чуждый  некоторым
общественным комбинациям.
     Интролигатор, всхлипывая и  раздирая  свой  "лапсардак",  {Лапсардак  -
коротенькая кофта с установленным числом завязок  и  бахромочек.  Талмудисты
носят этот "жидовский мундир" под верхним платьем. (Прим. автора.)}  сообщил
мне, что он очень долго искал своего кравца  по  Белой  Церкви.  Путаясь  из
стодола в стодол с различными "мишурисами",  которые  умышленно  давали  ему
фальшивые сведения и водили его из двора в двор, чтобы схватить  "хабара"  и
проволочь время, он истратил на это бесполезно почти целый день,  который  у
беглеца не пропал даром. Когда интролигатор, после долгой суеты и бегства по
Белой Церкви и потом по Киеву, напал на  заметенный  лисьим  хвостом  волчий
след своего беглеца, тот уже спокойно сидел за лаврской стеною и готовился к
принятию святого крещения.
     Ясно  было,  что  этот  плут  задумал   разорить   своего   контрагента
посредством профанации христианской купели, но как  можно  было  обличить  и
доказать его неискренность и преступное кощунство?  Кто  за  это  возьмется,
когда закон на стороне этого "оглашенного" и на его же  стороне  были  силы,
которые мнились тогда еще сильнее закона.  Хитрый  жид,  проживая  год  тому
назад у киевского Борта, усвоил себе некоторые сведения как о слабостях, так
и о силе и значении некоторых лиц, важных  не  столько  по  их  собственному
официальному положению, сколько по их влиянию на  лиц  важного  официального
положения.  Таким  лицом  тогда  по  преимуществу  была  супруга   покойного
генерал-губернатора  князя  Иллариона  Илларионовича  Васильчикова,  княгиня
Екатерина Алексеевна (рожденная княжна Щербатова), о которой я уже  упоминал
выше.  Она  тогда  была  в  каком-то  удивительно  напряженном  христианском
настроении,  которое  было  преисполнено  благих  намерений,  но  всем  этим
намерениям, как большинству всех благих намерений великосветских  патронесс,
к сожалению, совсем недоставало одного: серьезности и практичности, без коих
все эти намерения часто приносят  более  вреда,  чем  пользы...  Это  что-то
роковое, вроде иронии судеб.
     Религиозность княгини была совсем не в  жанре  нынешней  великосветской
религиозности,  заключающейся  преимущественно  в  погоне  за   "оправданием
верою"; нет: княгиня  Екатерина  Алексеевна  искала  оправдания  "делами"  и
наделала их столько, что автор "Опыта исследования о  доходах  и  имуществах
наших монастырей" должен был дать ей очень видное место. После княгини  Анны
Алексеевны  Орловой  княгиня  Васильчикова  оказывается  самою  крупною   из
титулованных монастырских строительниц. Она была фундаторкою весьма ныне из-
вестного общежительного близ Киева монастыря, который, по исследованию  г-на
Ростиславова, владеет благодаря щедрости княгини тридцатью  шестью  верстами
земли и угодьями, которых не описал г-н Ростиславов. Но прежде чем оказывать
такое благодеяние вновь устроивавшемуся  монастырю  "старда  Ионы",  княгиня
была  известна  в  Киеве  как  филантропка.  Под  ее  покровительством  Киев
ознакомился со всеми приемами современной общественной  благотворительности;
при ней там пошли в ход лотереи, концерты, балы,  маскарады  и  спектакли  в
пользу бедных. Словом, при ней и благодаря ей "широко развилась" вся та  sui
generis {Своего рода (лат.).} "христианская" благотворительность, которая во
многих своих чертах в наше время получила уже  должную  критическую  оценку,
но, однако, и до сих  пор  практикуется  обществом,  потерявшим  сознание  о
прямых путях истинного христианского милосердия.
     Одновременно  с  заботами  о   благотворении   посредством   учреждения
различных общественных забав княгиня получила большое влечение  к  улучшению
нравов и распространению христианской веры. - Здесь она была даже,  кажется,
оригинальнее и смелее всех великосветских патронесс Петербурга,  что,  может
быть,  следует  приписать  ее  первенствующему  и  в   некотором   отношении
полновластному значению в Киеве, который с любопытством и с некоторого  рода
благоговейным недоумением смотрел на затеи "своей княгини".
     После  целибата,  царствовавшего  в   генерал-губернаторском   доме   в
бибиковское  время,  появление  там  женщины,   не   отказывавшей   себе   в
удовольствии дать обществу почувствовать ее  присутствие,  влияние  ее  было
очень заметно, и прежде всего оно вызвало в дамском кругу  довольно  сильную
ей подражательность.
     С виду все это, пожалуй, как будто походило  на  что-то  живое  и  даже
очень полезное, но потом многие начали понимать и толковать об  этом  иначе,
но не в этом дело: благотворения и морализация были так сильны, что даже  из
"магдалинского приюта" для _кающихся_ проституток одно время  было  признано
полезным выдавать "магдалинок"  замуж  за  солдат.  Этим  путем  хотели  "не
дозволить псу возвратиться  на  свою  блевотину".  Княгиня  принимала  самое
теплое участие в устройстве этих браков и давала даже  _невестам_  приданое,
имевшее  для  солдатиков  свою  притягательную   силу.   Они   женились   на
"магдалинках", конечно всего менее  заботясь  о  глубине  и  искренности  их
раскаяния, "лишь  бы  получить  сто  рублей  и  кой-что  из  одежи".  Затем,
разумеется, утешив княгиню актом своего  бракосочетания  и  воспользовавшись
тем, чем каждый из супругов считал удобным  для  себя  воспользоваться,  они
сепарировались  и  расходились  "кийждо  восвояси"...  Анекдоты   при   этом
случались самые курьезные. "Псы" опять возвращались на  свою  блевотину,  но
только саморазврат заменялся развратом "по согласу", с  мужнего  позволения.
Словом, по иронии судьбы над аристократическою неумелостью  и  непониманием,
"последняя быша горше первых". Бывали случаи,  что  супруг-солдат  с  самого
своего свадебного пира сам отпускал свою новобрачную  супругу  к  одному  из
шаферов, в  числе  коих  бывали  "люди  благородные",  принимавшие  на  себя
шаферские обязанности, чтобы "быть на виду", угождая княгине участием  в  ее
гуманных затеях.
     Женатых таким образом солдатиков трудно строго и винить за то, что  они
так охотно сбывали с рук полученных ими избалованных жен. Куда ему, бедняку,
в его суровом положении, _такая жена_, с ее  отвычкою  от  всякого  тяжелого
труда и с навыком ко всякому "баловству"?
     Солдатик,  женившийся  на  проститутке   всего   чаще   по   инициативе
начальства,  желавшего  доставить  субъекта,  нужного   для   предположенной
княгинею "магдалининой свадьбы", подчинялся своему року и брал то,  что  ему
на что-нибудь годилось: а жену, обвыкшую "есть курку с маслом и пить сладкое
вино", сидя на офицерских коленях, пускал на все четыре стороны, из  которых
та и выбирала любую, то есть ту самую, с которой она была больше  освоена  и
где она надеялась  легче  заработать  сумму,  какую  обещала  платить  мужу,
пустившему ее "по согласу".
     Таковы   были   "иронические"   результаты   этой   игрушечной    затеи
сентиментальной и мечтательной морализации, которая, впрочем, довольно скоро
надоела, и с нею покончили.
     Гораздо упорнее были заботы о крестительстве, но, к  сожалению,  и  тут
тоже довольно  часто  выходили  своего  рода  печальные  курьезы.  Ревностью
княгини  в  этом  роде  полнее  всех  злоупотребляли  малосовестливые  люди,
являвшиеся с притворною жаждою крещения из  той  низменной  среды  еврейских
обществ, которая больше всех терпит и страдает от ужасной кагальной неправды
жидовских обществ. Нигде не находя защиты от  царящей  здесь  деморализации,
эти люди сами деморализуются до того, что, по  местному  выражению,  "меняют
веру, як цыган коняку". В этом-то отребии, к которому принадлежал по  своему
положению и наемщик нашего интролигатора, и вырабатывалась  особая  практика
для   эксплуатации   крестительского   рвения   княгини,   к   которой,   по
установившемуся у бедных жидков поверью, "стоило только  _удаться_",  и  уже
тогда никто не смеет тронуть, хоть, бы "увесь закон _пенькнул_" (треснул).
     В таком  мнении,  возникшем  у  смышленых  евреев,  едва  ли  все  было
преувеличением. По  крайней  мере  не  одни  жидки,  а  и  многие  из  очень
просвещенных христиан так называемого  "высшего"  киевского  общества  в  то
время гораздо менее серьезно осведомлялись о том, как хочет князь, чем о том
- чего угодно княгине?

        ^TVIII^U

     Замотавшийся и потом попавший в рекруты  подмастерье  портного  Давыдки
всеконечно имел довольно верные понятия о генеральном положении дел в Киеве.
И вот он задумал этим воспользоваться и  безнаказанно  разорить  и  погубить
подвернувшегося ему интролигатора.
     Взялся он за это превосходно: в то самое время,  когда  его  наниматель
сочинял свою известительную бумагу о найме и просил подождать  с  приемом  в
рекруты его ребенка, портной написал жалостное  письмо  к  одной  из  весьма
известных тоже в свое время киевских патронесс. Это была баронесса Б., очень
носившаяся с своею внешнею религиозностью. Хитрый жидок изложил ей различные
невзгоды и гонения от общества, терпя которые, он дошел до такой  крайности,
что даже решился было сам поступить  в  рекруты,  но  тут  его  будто  вдруг
внезапно озарил  новый  свет:  он  вспомнил  о  благодеяниях,  какие  являют
_высокие христиане_ тем, которые идут к истинной "крещеной  вере",  и  хочет
креститься. А потому, если ему удастся  бежать  от  сдатчика,  то  он  скоро
явится в Киев и просит немедленно скрыть его  от  гонителей  -  поместить  в
монастырь и как можно скорее окрестить. Если же ему не  удастся  бежать,  то
защитить его каким-нибудь другим образом и привести его "в крещеную веру", -
о чем он и просил довести  до  сведения  ее  сиятельства  княгини  Екатерины
Алексеевны, на апостольскую ревность которой он возверзал все свои надежды и
молил ее утолить его жажду христианского просвещения.
     Этого было слишком довольно: получив такое послание, дававшее баронессе
повод побывать во многих местах и у  многих  лиц,  к  которым  она  находила
отрадное удовольствие являться с своими апостольскими хлопотами,  она  сразу
же заручилась самым энергическим участием княгини  и  могла  действовать  ее
именем на всех тех особ, которым нельзя было давать прямых приказаний. О тех
же, которы