-с! Ужасное дело  было;  мог  быть  повешен по  самому первому
пункту в законе.
     - Господи!
     - Да-с; да этого еще-с мало, что голова-то моя на площади бы скатилась,
а еще и семь  тысяч триста лет дьякон в православия день анафемой поминал бы
меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!
     - Не может быть! - воскликнул, повернувшись на своем месте, майор.
     - Отчего  же  так не может? Очень просто  бы было,  если  б один добрый
человек не спас.
     - Так вы, отец дьякон, это расскажите.
     - А вот сейчас выпью водочки и расскажу.
     Ахилла еще пропустил рюмочку и приступил к продолжению рассказа о своем
преступлении по первому пункту.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     - Фортель этот, - начал дьякон,  - от того зависел, что пред  Пасхой  я
поехал в губернию, моя лошадь, да Сереги-дьячка, парой спрягли. Серега  ехал
за  ребятенками,  а я так:  даже враг меня знает, зачем и  поехал-то? Просто
чтобы с знакомцами повидаться. Приехали-с мы  таким манером под самый город;
а  там мост снесен, и паром через реку ходит. Народу ждет видимо-невидимо; а
в перевозчицкой избе тут солдатик водкой шинкует. Ну, пока до очереди ждать,
мы и зашли, да  с  холоду и выпили по две косушечки. А тут народу всякого: и
послушники, и извозчики, и солдаты, и приказь -  это уж самый вредный народ,
-  и  нашей тоже братии  духовенства.  Знакомцы хорошие из нашей  округи тож
нашлись, ну, для соблюдения знакомства и еще по две  косушечки раздавили.  А
тут приказный,  что  к  парому отряжен,  и этакий шельма  речистый, все  нас
заводить начал. Я говорю: "Иди, брат, откуда пришел, иди,  ты нам не родня".
А он: "Я,  говорит, государю моему офицер!" Я  говорю: "Я  и  сам, брат, все
равно  что штаб-офицер". - "Штаб-офицер,  - он  говорит,  -  поп,  а ты  ему
подначальный". Я говорю, что у престола божия точно что  я ниже попа стою по
моему сану, а в политике, говорю мы оба равны. Спор пошел. Я разгорячился от
этих самых от  косушечек-то  да и говорю, что,  говорю, ты знаешь, строка ты
этакая!  Ты, я говорю,  божьего  писания понимать не можешь;  у тебя кишок в
голове нет. Ты вот,  говорю, скажи, был ли хоть один поп на  престоле? "Нет,
говорит, не был".  А, мол, то-то и есть, что не был. А дьякон был, и короною
венчался. "Кто  такой? Когда  это, говорит, было?"  -  "То-то,  мол,  и есть
когда? Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты  возьми да в
книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего  воцарения заместо
Димитрия, вот  ты  тогда  и увидишь,  чего  дьяконы-то стоют?"  -  "Ну,  то,
говорит,   Отрепьев;  а  тебе  далеко,  говорит,  до  Отрепьева".  А  я  это
пьяненький-то и брехни ему: "А почем, говорю, ты знать можешь, что далеко? А
может быть, даже и совсем очень близко?  Тот, говорю, на Димитрия был похож,
а я, може, на  какого-нибудь  там Франца-Венецыяна или Махмуда сдамся в одно
лицо, вот тебе  воцарюсь!" Только что я это проговорил как,  братцы вы  мои,
этот приказный сделал  сейчас крик, шум,  свидетелей, бумаги. Схватили меня,
связали,  посадили на повозку с сотским  и  повезли. Да  дай  господи  вечно
доброе  здоровье,  а  по  смерти  царство небесное  жандармскому  полковнику
Альберту Казимировичу, что в те поры у нас по тайной полиции был. Призвал он
меня утром  к себе, жену свою  вызвал, да и  говорит: "Посмотри, душечка, на
самозванца!"  Посмеялся  надо  мной,  посмеялся,  да  и  отпустил.  "Ступай,
говорит, отец Махмуд, а вперед  косушки-то счетом глотай". Дай бог ему много
лет! - повторил еще раз отец дьякон и,  еще раз подняв  рюмочку с настойкой,
добавил: - вот даже и сейчас выпью за его здоровье!
     - Ну, это вы избавились от большой беды, - протянул майор.
     - Да  как же не от большой? Я потому и  говорю: поляк - добрый человек.
Поляк власти не любит, и если что против власти - он всегда снисходительный.
     Около полуночи беседа этих трех отшельников была прервана; настало и их
время присоединиться к обществу: их позвали к столу.
     Когда немножко выпивший и приосанившийся дьякон вошел в залу, где в это
время стоял уже накрытый  к ужину стол и тесно  сдвинутые около него стулья,
капитан Повердовня взял Ахиллу за локоть и, отведя его к столику, у которого
пили водку, сказал:
     - Ну-ка, дьякон, пусти на дам хорошего глазенапа.
     - Это зачем? - спросил дьякон.
     - А чтоб они на тебя внимание обратили.
     - Ну да, поди ты! стану я о твоих дамах думать! Чем мне, вдовцу, на них
смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.
     И, дав такой ответ,  Ахилла действительно выпил,  да и все выпили  пред
ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец  Захария, потому
что  у него якобы от всякого  вина голова  кружилась. Как его ни  упрашивали
хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал:
     - Нет, нет, освободите! Я ровно, ровно вина никакого не пью.
     - Нынче все пьют, - уговаривали его.
     - Действительно, действительно так, ну а я не могу.
     - Курица, и та пьет, - поддерживал потчевавших дьякон Ахилла.
     - Что ж, пускай  и  курица!..  Глупо это довольно, что ты, братец,  мне
курицу представляешь...
     - Хуже курицы вы, отец, - укорял Ахилла.
     - Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!
     - Ну,  если уж  вина  никакого не можете, так хоть хересу  для политики
выпейте!
     Захария,  видя,  что  от  него  не отстают,  вздохнул и,  приняв из рук
дьякона рюмку, ответил:
     - Ну, еще ксересу так и быть; позвольте мне ксересу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Бал вступал в новую фазу развития.
     Только что все сели за стол, капитан Повердовня  тотчас же успел встать
снова и, обратившись к петербургской филантропке, зачитал:

     Приветствую тебя, обитатель
     Нездешнего мира!
     Тебя, которую послал создатель,
     Поет моя лира.
     Слети к нам с высот голубого эфира,
     Тебя ждет здесь восторг добродушный;
     Прикоснись веществам сего пира,
     Оставь на время мир воздушный.

     Аристократка откупщичьей породы  выслушала  это  стихотворение,  слегка
покраснев, и  взяла  из  рук  Повердовни  листок,  на  котором  безграмотною
писарскою рукой с тысячью росчерков были написаны прочитанные стихи.
     Хозяйка  была  в восторге, но гости ее имели каждый  свое мнение как об
уместности  стихов Повердовни,  так и об их относительных  достоинствах  или
недостатках. Мнения  были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил,
что  сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно
и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел
так,  что  это просто очень  хитро,  и,  сидя рядом  с  Повердовней,  сказал
капитану на ухо:
     - А ты, брат, я вижу, насчет дам большой шельма!
     Но как бы там ни было, после стихов Повердовни всем обществом за столом
овладела самая неподдельная веселость,  которой почтмейстерша была уже  и не
рада. Говор не прекращался,  и не было ни одной паузы, которою хозяйка могла
бы  воспользоваться,  чтобы  заговорить  о  сосланном  протопопе.  Между тем
гостья,  по-видимому, не  скучала, и когда заботливая  почтмейстерша в конце
ужина  отнеслась к  ней с  вопросом:  не скучала ли  она? та  с искреннейшею
веселостью отвечала,  что  она не  умеет  ее  благодарить  за  удовольствие,
доставленное  ей  ее гостями, и добавила,  что если она  может о  чем-нибудь
сожалеть, то это только о том, что она так поздно познакомилась с дьяконом и
капитаном   Повердовней.   И    госпожа   Мордоконаки   не   преувеличивала;
непосредственность Ахиллы и капитана сильно заняли ее. Повердовня, услыхав о
себе  такой  отзыв,  тотчас  же  в  ответ  на  это  раскланялся. Не  остался
равнодушен к такой похвале и дьякон: он толкнул в бок Препотенского и сказал
ему:
     - Видишь, дурак, как нас уважают, а о тебе ничего.
     - Вы сами дурак, - отвечал ему шепотом недовольный Варнава.
     Повердовня же минуту подумал, крепко взял Ахиллу за руку, приподнялся с
ним вместе и от лица обоих проговорил:

     Мы станем свято твою память чтить,
     Хранить ее на многие и счастчивые лета,
     Позволь, о светлый дух, тебя молить:
     Да услышана будет молитва эта!

     И затем они, покрытые рукоплесканиями, сели.
     - Вот видишь, а ты опять никаких и стихов не знаешь, -  укорил  Варнаву
дьякон Ахилла; а Повердовня  в  эти  минуты опять  вспрыгнул уже и произнес,
обращаясь к хозяйке дома:

     Матреной ты наречена
     И всем женам предпочтена.
     Ура!

     - Что  это за капитан! Это совсем душа общества, - похвалила Повердовню
хозяйка.
     - А ты все ничего! - надоедал Варнаве дьякон.
     - Все! все! Пусть исправник начинает!
     - Давайте все говорить стихи!
     - Все! все! Пусть исправник начинает!
     - А что ж такое: я начну! - отвечал исправник - Без церемонии: кто  что
может, тот и читай.
     - Начинайте! Да что ж такое, ротмистр! ей-богу, начинайте!
     Ротмистр  Порохонцев  встал, поднял вровень с лицом  кубок и, посмотрев
сквозь вино на огонь, начал:

     Когда деспот от власти отрекался,
     Желая Русь как жертву усыпить,
     Чтобы потом верней ее сгубить,
     Свободы голос вдруг раздался,
     И Русь на громкий братский зов
     Могла б воспрянуть из оков.
     Тогда, как тать ночной, боящийся рассвета,
     Позорно ты бежал от друга и поэта,
     Взывавшего грехи жидов,
     Отступничество униатов,
     Все прегрешения сарматов
     Принять я на душу готов,
     Лишь только б русскому народу
     Мог возвратить его свободу!
     Ура!

     - Все  читают, а  ты ничего! - опять отнесся к Препотенскому  Ахилла. -
Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умеешь сказать, ты
не человек, а больше ничего как бурдюк с вином.
     - Что вы ко  мне пристаете с своим  бурдюком! Сами вы бурдюк, - отвечал
учитель.
     - Что-о-о-о? - вскричал, обидясь,  Ахилла. -  Я бурдюк?..  И ты это мог
мне так смело сказать, что я бурдюк?!
     - Да, разумеется, бурдюк.
     - Что-о-о?
     - Вы сами не умеете ничего прочесть, вот что!
     - Я не умею прочесть?  Ах ты, глупый человек! Да я если только  захочу,
так я такое прочитаю, что ты должен будешь как лист перед травой вскочить да
на ногах слушать!
     - Ну-ну, попробуйте, прочитайте.
     - Да и прочитаю, и ты теперь кстати  сейчас  можешь видеть,  что у меня
действительно верхняя челюсть ходит...
     И с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми глазами  и,
постановив их  на  стоявшей посреди  стола солонке, начал  низким  бархатным
басом отчетистое:
     -  "Бла-годенствен-н-н-ное  и  мир-р-рное  житие,  здр-р-ра-авие  же  и
спас-с-сение... и во всем благ-г-гое поспеш-шение на вр-р-раги же поб-б-беду
и одол-ление..." - и т д. и т.д.
     Ахилла все  забирался голосом выше  и выше, лоб, скулы, и виски,  и вся
верхняя  челюсть  его широкого  лица  все  более и более  покрывались густым
багрецом  и  потом;  глаза  его  выступали,  на  щеках,   возле  углов  губ,
обозначались белые  пятна, и  рот  отверст был как медная труба, и оттуда со
звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные
предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя
в  изумлении  глаз с  открытого  рта  Ахиллы,  тотчас,  по  произнесении  им
последнего звука, хватить общим  хором  "Многая, многая, мно-о-о-огая  лета,
многая ле-е-ета!"
     Один  Варнава хотел остаться в это время при своем занятии и продолжать
упитываться, но Ахилла  поднял его  насильно  и,  держа  его за  руку,  пел:
"Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!"
     Городской голова послал Ахилле чрез соседа синюю бумажку.
     - Это что же такое? - спросил Ахилла.
     - Всей палате. Хвати "всей палате и воинству", - просил голова.
     Дьякон положил ассигнацию в карман и ударил:
     - "И вс-сей пал-лате и в-воинству их мно-о-огая лет-тта!"
     Это  Ахилла  сделал уже превзойдя самого себя, и зато, когда он окончил
многолетие, то петь рискнул только один привычный к его голосу отец Захария,
да городской голова: все остальные гости пали на свои  места и полулежали на
стульях, держась руками за стол или друг за друга.
     Дьякон был утешен.
     - У  вас  редкий  бас,  -  сказала  ему  первая,  оправясь  от  испуга,
петербургская дама.
     - Помилуйте, это ведь я не для того, а только чтобы доказать,  что я не
трус и знаю, что прочитать.
     - Ишь, ишь!.. А кто же тут трус? - вмешался Захария.
     -  Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы  ведь со  старшими даже хорошо
говорить не можете: заикаетесь.
     - Это правда, - подтвердил отец  Захария,  - я пред старшими  в таковых
случаях, точно, заикаюсь. Ну а ты, а ты? Разве старших не боишься?
     - Я?.. мне  все равно: мне что сам владыка, что кто простой, все равно.
Мне  владыка  говорит:  так  и  так, братец, а я ему тоже: так и  так,  ваше
преосвященство; только и всего
     - Правда это, отец Захария? - пожелал осведомиться преследующий дьякона
лекарь.
     -  Врет, -  спокойно  отвечал, не сводя своих  добрых глаз  с  дьякона,
Бенефактов.
     - И он также архиерею в землю кувыркается?
     - Кувыркается-с.
     - Никогда!  У  меня этого и положения нет, - вырубал дьякон, выдвигаясь
всею грудью. - Да мне и невозможно.
     Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад.
У  меня вот  и теперь  не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня
теперь всякий день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.
     - Это ты про меня, что ли, говоришь? - спросил лекарь.
     - С какой стати про тебя? Нет, не про тебя.
     - Так про кого же?
     - Ты давно ли читал новые газеты?
     - А  что ж там  такого  писали? - спросила,  как  дитя развеселившаяся,
гостья.
     -  Да  по  распоряжению  самого  обер-протопресвитера  Бажанова  послан
придворный  регент по  всей России  для  царской певческой басов выбирать. В
генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей
все равно что ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на  козлах
ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно,
вроде как простолюдину,  чтобы  баса при  нем не надюжались, а по воле бы он
мог их выслушать.
     Дьякон затруднялся продолжать, но лекарь его подогнал.
     - Ну что ж далее?
     - А далее,  этот царский  регент  теперь пятую  неделю  в нашем  городе
находится, вот что! Я и вижу, как он в воскресенье войдет в  синей сибирке и
меж мещанами и  стоит, а сам  все меня слушает. Теперь другой на  моем месте
что бы  должен делать? Должен бы  он сейчас пред царским послом мелким бесом
рассыпаться,  зазвать его к себе, угостить его  водочкой,  чаем попотчевать;
ведь так? А у меня этого нет.  Хоть ты  и царский регент, а я,  брат, нет...
шалишь... поступай у меня по закону, а  не хочешь по закону,  так  адью, мое
почтенье.
     - Это он все врет? - отнесся к отцу Захарии лекарь.
     -  Врет-с,  - отвечал,  по  обыкновению  спокойно,  отец Захария.  - Он
немножко выпил, так  от него  уж  теперь  правды до завтра  не услышишь, все
будет в мечтании хвастать.
     - Нет, это я верно говорю.
     - Ну, полно,  - перебил отец  Захария.  - Да тебе, братец,  тут нечем и
обижаться, когда у тебя такое заведение мечтовать по разрешении на вино.
     Ахилла обиделся. Ему показалось, что после этого ему не верят  и в том,
что он не трус,  а этого он  ни за что не мог снесть, и он  клялся  за  свою
храбрость и требовал турнира, немедленного и самого страшного.
     - Я всем хочу доказать, что я всех здесь храбрее, и докажу.
     - Этим,  отец  дьякон, не хвалитесь, - сказал  майор.  - Особенно же вы
сами сказали, что имеете слабость... прихвастнуть.
     - Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я всех здесь храбрее.
     - Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца трус находит, а  другой раз трус
чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это были такие примеры.
     - Ничего, подавай.
     - Да кого ж подавать-с? Позвольте, я лучше пример представлю.
     - Ничего, представляйте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     -  У  нас, как я с  Кавказа перевелся, - начал майор, - был  полковник,
превеселый начальник и службист. Саблю  золотую имел за храбрость. Делали мы
Венгерскую  кампанию  в сорок  восьмом  году.  Ночью  нужно  было  охотников
послать,  а  тут попойка  шла.  Полковник и  говорит:  "Сколько  охотников?"
Адъютант отвечает: "Сто десять охотников". - "Ого!  -  говорит  полковник, а
сам в  преферанс играет. - Это, говорит, много. Нет ли между  ними  трусов?"
Адъютант говорит: "Нету". - "А если есть?" -  "Не надеюсь, говорит, господин
полковник". -  "А нуте-ка, говорит, соберите их". Собрали. "Ну-ка, - говорит
полковник,  -  попробуем. Кто самый  храбрый?  Кто  за  старшего?" Такой-то,
Сергеев там что ли, или Иванов. "Позвать, говорит, его сюда. Ты  за старшего
идешь?" - "Я, говорит, ваше высокоблагородие". - "Ты не трус?" - "Никак нет,
говорит, ваше высокоблагородие". -"Не трус?"  - "Нет". -  "Ну, если не трус,
потяни меня  за ус". Солдатик стал,  да  и ни с  места, и  оробел.  Кликнули
другого, и  другой тоже, третьего, и третий, и пятый, и десятый. Все трусами
в этот раз оказались.
     - Ах, лукавый его  возьми!  Вот выдумщик! - воскликнул весело Ахилла. -
"Трус, потяни  меня за ус!" Ха-ха-ха!.. Это  отлично! Капитан, пусть,  друг,
тебя учитель Варнава за ус тронет.
     - Охотно, - отвечал капитан.
     Препотенский отказывался,  но его  раздражили  злыми насмешками над его
трусостью, и он согласился.
     Ахилла выставил  на средину комнаты  стул, и капитан  Повердовня сел на
этот стул и подперся в бока по-кавалерийски.
     Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.
     Ахилла  поместился  у  самого  плеча  Варнавы  и  наблюдал  каждое  его
движение.
     Учитель  пыхтел,  мялся, ежился и  то робко  потуплял глаза,  то  вдруг
расширял  их и, не  шевелясь, двигался всем своим существом,  точно  по  нем
кверху полозьями ездили.
     Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря:
     - Да чего же  ты,  дурачок,  испугался?  Ты не  бось:  он не укусит, не
робей.
     И с  этим дьякон послюнил себе концы  пальцев, сердобольно поправил ими
набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил:
     - Ну, хватай его сразу за ус!
     Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил.
     - Ну так ты трус, - сказал Ахилла. - А ты бы, дурачок, посудил: чего ты
боишься-то?.. Смех!
     Варнава посудил  и  расслабел еще хуже.  А Повердовня сидит как божок и
чувствует, что он "душа общества", и готовит обществу еще новый сюрприз.
     -  Ты  трус,  братец,  трус.   Презренный  трус,  понимаешь  ли,  самый
презренный трус, - внушал на ухо учителю Ахилла.
     -  Что  ж  это, нехорошо:  гости ждут,  - замечал  майор.  Препотенский
подумал и, указав пальцем на исправника, сказал:
     - Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.
     - Нет, ты не его, а меня, - настаивал Повердовня и опять засерьезничал.
     - Трус, трус! -  опять шепчут со всех сторон.  Варнава это слышит, и по
его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается
нестерпимою,  раздражающею  немочью робости и  в  этой робости  даже страшен
становится.
     Прежде всех это заметил  близко за ним  наблюдавший Ахилла. Видя острое
сверкание  глаз учителя,  он кивал  исправнику  отойти  подальше,  а Захарию
просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал:
     - Не стойте около него, отец: видите, он мечтает.
     Варнава начал  выступать. Вот он делает шаг, вот  трепещущая рука труса
шевельнулась, отделилась и стала подниматься  тихо и медленно, но  не к усам
капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника.
     Это  постоянное  стремление  Варнавиной руки к исправничьей  физиономии
заставило всех улыбнуться.
     - Черт его, братцы мои, знает,  что в нем такое действует! - воскликнул
Ахилла и,  обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил:  отойди, мол,  а то,
видишь, человек смущается.
     Но в  это  же краткое мгно