свои
пироги на том самом базаре, где сын ее должен  был  установить  и  держать
добрые порядки: блюсти вес верный и меру полную и утрясенную.
   Городничий сделал ему только одно внушение:
   - Бей без повреждения и по касающему моего не захватывай.
   Рыжов обязался это исполнять и пошел действовать, но  вскоре  же  начал
подавать о себе странные сомнения, которые стали тревожить третью особу  в
государстве, а самого бывшего Алексашку, а ныне  Александра  Афанасьевича,
доводить до весьма тягостных испытаний.
   Рыжов с первого же дня службы оказался по должности ретив  и  исправен:
придя на базар, он разместил там возы;  рассадил  иначе  баб  с  пирогами,
поместя притом свою  мать  не  на  лучшее  место.  Пьяных  мужиков  частию
урезонил, а частию поучил рукою властною, но с  приятностью,  так  хорошо,
как будто им этим большое одолжение сделал, и ничего не взял за  науку.  В
тот же день он отверг и приношение капустных  баб,  пришедших  к  нему  на
поклон по касающему, и еще объявил, что ему по касающему ни от кого ничего
и не следует, потому что за все его касающее  ему  "царь  жалует,  а  мзду
брать бог запрещает".
   День провел Рыжов хорошо, а ночь провел еще лучше: обошел весь город, и
кого застал на ходу в поздний час, расспросил: откуда,  куда  и  по  какой
надобности?  С  добрым  человеком  поговорил,  сам  его  даже  проводил  и
посоветовал, а одному-другому пьяному ухо  надрал,  да  будошникову  жену,
которая под коров колдовать ходила, в кутузку запер,  а  наутро  явился  к
городничему с докладом, что видит себе в деле одну помеху в будошниках.
   - Проводят, - говорит, - они время в праздности и спросонья  ходят  без
надобности, - людям по касающему надоедают и сами портятся.  Лучше  их  от
ленивой пустоты отрешить и послать  к  вашему  высокоблагородию  в  огород
гряды полоть, а я один все управлю.
   Городничему это было не вопреки,  а  домовитой  городничихе  совсем  по
сердцу; одним будошникам могло не нравиться, да закону не соответствовало;
но будошников кто думал спрашивать, а  закон...  городничий  судил  о  нем
русским судом: "закон -  что  конь:  куда  надо  -  туда  и  вороти  его".
Александр же Афанасьевич выше всего ставил закон: "в поте лица твоего  ешь
хлеб твой", и по тому закону выходило, что всякие лишние  "приставники"  -
бремя ненужное, которое надо отставить и приставить к какому бы то ни было
другому настоящему делу, - "потному".
   И учредилось это дело, как указал Рыжов, и  было  оно  приятно  в  очах
правителя и народа, и обратило к Рыжову сердца людей благодарных. А  Рыжов
сам ходит по городу днем, ходит  один  ночью,  и  мало-помалу  везде  стал
чувствоваться его добрый хозяйский досмотр, и опять  было  это  приятно  в
очах всех. Словом, все шло хорошо и обещало покой невозмутимый, но  тут-то
и беда: не сварился  народ  -  не  кормил  воевод,  -  ниоткуда  ничто  не
касалося, и, кроме уборки огорода, не было правителю прибылей ни  больших,
ни средних, ни малых.
   Городничий возмутился духом, вник в дело, увидал, что этак  невозможно,
и воздвиг на Рыжова едкое гонение.
   Он попросил протопопа разузнать, нет ли в бескасательном Рыжове  какого
неправославия, но протопоп отвечал, что явного неправославия в  Рыжове  он
не усматривает, а замечает в нем некую гордыню, происходящую, конечно,  от
того, что его мать пироги печет и ему отделяет.
   - Пресечь  советую  оный  торг,  ей  ныне  по  сыну  не  подобающий,  и
уничтожится тогда ему оная его непомерная гордыня, и он прикоснется.
   - Пресеку, - отвечал городничий и сказал  Рыжову:  -  Твоей  матери  на
торгу сидеть не годится.
   - Хорошо, - отвечал  Рыжов  и  взял  мать  с  ночвами  с  базара,  а  в
укоризненном поведении остался по-прежнему, - не прикасался.
   Тогда протопоп указал, что Рыжов не справлял себе форменного платья,  и
в пасхальный день, скупо похристосовавшись с одними ближними, не явился  с
поздравлением ни к кому из именитых граждан, на что те, впрочем, претензии
не изъявляли.
   Это находилось в  зависимости  одно  от  другого.  Рыжов  не  ходил  за
праздничными, и потому ему не на что было обмундироваться, но обмундировка
требовалась, и она была у прежнего  квартального.  Все  видели  у  него  и
мундир с воротом, и ретузы, и сапоги с  кисточкой,  а  этот  как  ходил  с
почтою, так и оставался в полосатом тиковом бешмете с крючками,  в  желтых
нанковых штанах и в простой крестьянской шапке, а на  зиму  имел  овчинный
нагольный тулуп и ничего иного не заводил, да и не мог завести на  2  руб.
87 коп. месячного жалованья, на которое жил, служа верою и правдою.
   К тому же произошел случай, потребовавший денег:  умерла  мать  Рыжова,
которой нечего было делать на земле после того, как она не  могла  на  ней
продавать пироги.
   Александр Афанасьевич схоронил ее, по общему отзыву, "скаредно", чем  и
доказал свою нелюбовь. Он  заплатил  за  нее  причту  по  малости,  но  по
самой-то пирожнице даже пирога не спек и сорокоуста (*12) не заказал.
   Еретик! И это было тем достовернее, что хотя городничий ему не  доверял
и протопоп в нем сомневался, но и городничиха и протопопица за него  горой
стояли, - первая за пригон на ее огород  бударей,  а  вторая  по  какой-то
тайной причине, лежавшей в ее "характере сопротивления".
   В этих особах Александр Афанасьевич имел защитниц. Городничиха сама ему
послала от урожая земного две меры картофеля, но он, не развязывая мешков,
принес картофель назад на своих плечах и коротко сказал:
   - За усердие благодарю, а даров не приемлю.
   Тогда протопопица,  дама  мнительная,  поднесла  ему  две  коленкоровые
манишки своего древнего рукоделья от  тех  пор,  когда  еще  протопоп  был
ставленником, но чудак и этого не взял.
   - Нельзя, - говорит, - дары  брать,  да  и,  одеваясь  по  простоте,  я
никакой в сем щегольстве пользы не нахожу.
   Тут и сказала протопопица мужу в злости задорное слово.
   - Вот бы, - говорит, -  кому  пристало  у  алтаря  стоять,  а  не  вам,
обиралам духовным.
   Протопоп осердился, - велел жене молчать, а сам все лежал да думал:
   "Это новость масонская, и если я ее услежу и открою,  то  могу  быть  в
большом отличии и даже могу в Петербург переехать".
   Так он этим забредил и с бреду  составил  план,  как  обнажить  совесть
Рыжова до разделения души с телом.



5

   Подходил великий пост (*13), и протопоп, как на ладонке,  видел,  каким
образом он обнажит душу Рыжова до разделения  и  тогда  будет  знать,  как
поступить с ним по злобе его уклонения от истин православия.
   С этою целью он прямо присоветовал городничему прислать к нему  на  дух
полосатого квартального на первой же неделе.  А  на  духу  он  обещал  его
хорошенько пронять и, гневом божиим припугнув, все от него выведать, что в
нем есть тайного и сокровенного и за что он всего  касающего  чуждается  и
даров не приемлет. А затем сказал:
   - Увидим по открытому страхом  виду  его  совести,  чему  он  подлежать
будет, и тому его и подвергнем, да спасется дух.
   Помянув слова Павла, протопоп стал  ждать  покойно,  зная,  что  в  них
кийждо своя отыскать может.
   Городничий тоже сделал свое дело.
   - Нам с тобой, Александр Афанасьевич, как  видным  лицам  в  городе,  -
сказал он, - надо в народе религии пример  показать  и  к  церкви  сделать
почтение.
   Рыжов отвечал, что он согласен.
   - Изволь же, братец, говеть и исповедаться.
   - Согласен, - отвечал Рыжов.
   - И как оба мы люди на виду у  всех,  то  и  на  виду  все  это  должны
сделать, а не как-нибудь прячучись. Я к протопопу на дух хожу, - он всех в
духовенстве опытнее, - и ты к нему иди.
   - Пойду к протопопу.
   - Да; и иди ты на первой неделе, а  я  на  последней  пойду,  -  гак  и
разделимся.
   - И на это согласен.
   Протопоп выисповедал Рыжова и даже похвалился, что  на  все  корки  его
пробрал, но не нашел в нем греха к смерти.
   - Каялся, - говорит, - в одном, другом, в третьем, - во всем не свят по
малости, но грехи все простые, человеческие, а против  начальства  особого
зла не мыслит и ни на вас, ни на меня "по касающему" доносить не думает. А
что "даров не приемлет", - то это по одной вредной фантазии.
   - Все же, значит, есть в нем вредная фантазия. А в чем она заключается?
   - Библии начитался.
   - Ишь его, дурака, угораздило!
   - Да; начитался от скуки и позабыть не может.
   - Экий дурак! Что же теперь с ним сделать?
   - Ничего не сделаешь: он уже очень далеко начитан.
   - Неужели до самого до "Христа" дошел?
   - Всю, всю прочитал.
   - Ну, значит, шабаш.
   Пожалели и стали к Рыжову милостивее. На Руси все  православные  знают,
что кто Библию прочитал и "до Христа дочитался", с того резонных поступков
строго спрашивать нельзя; но зато этакие люди что юродивые, - они чудесят,
а никому не вредны, и их не боятся. Впрочем, чтобы быть  еще  обеспеченнее
насчет странного исправления Рыжова "по касающему", отец протопоп преподал
городничему  мудрый,  но  жестокий  совет,  -  чтобы   женить   Александра
Афанасьевича.
   -  Женатый  человек,  -  развивал  протопоп,  -  хотя  и   "до   Христа
дочитается", но ему  свою  честность  соблюсти  трудно:  жена  его  начнет
нажигать и не тем, так другим манером так доймет, что он ей уступит и  всю
Библию из головы выпустит, а станет к дарам приимчив и начальству предан.
   Городничему  совет  пришел  по  мыслям,   и   он   заказал   Александру
Афанасьевичу, чтобы тот  как  знает,  а  непременно  женился,  потому  что
холостые люди на политичных должностях ненадежны.
   - Как хочешь, - говорит, - брат, а ты мне в рассуждении всего хорош, но
в рассуждении одного не годишься.
   - Почему?
   - Холостой.
   - Что же в том за укоризна?
   - В том укоризна, что можешь что-нибудь вероломное сделать и сбежать  в
чужую губернию. Тебе ведь теперь что? - схватил свою бибель да и весь тут.
   - Весь тут.
   - Вот это и неблагонадежно.
   - А разве женатый благонадежнее?
   - И сравненья нет; из женатого я, - говорит, - хоть веревку вей, он все
стерпит, потому что он птенцов заведет, да и бабу пожалеет, а холостой сам
что птица, - ему доверить нельзя. Так вот - либо уходи, либо женись.
   Загадочный чудак, выслушав такое  рассуждение,  нимало  не  смутился  и
отвечал:
   - Что же, -  и  женитьба  вещь  добрая,  она  от  бога  показана:  если
требуется - я женюсь.
   - Но только ты руби дерево по себе.
   - По себе вырублю.
   - И выбирай поскорее.
   - Да у меня уже выбрана: надо только сходить посмотреть, не взяли ли ее
другие.
   Городничий над ним посмеялся:
   - Ишь ты, - говорит, - греховодник, - будто за ним и греха  никогда  не
водится, а он себе уже и жену высмотрел.
   - Где грехам не водиться! -  отвечал  Александр  Афанасьевич,  -  полон
сосуд мерзости, а только невесту я еще  не  сватал,  но  действительно  на
примете имею и прошу позволения сходить на нее взглянуть.
   - А где она у тебя, - не здешняя, верно, - дальняя?
   - Да так, и не здешняя и не дальняя, - у ручья при болотце живет.
   Городничий еще посмеялся, отпустил Рыжова  и,  заинтересованный,  ждет:
когда его чудак вернется и что скажет?



6

   Рыжов действительно срубил дерево по себе: через  неделю  он  привел  в
город жену  -  ражую,  белую,  румяную,  с  добрыми  карими  глазами  и  с
покорностью в каждом шаге и движении. Одета она была по-крестьянски, и шли
оба супруга друг за другом, неся на плечах коромысло,  на  котором  висела
подвязанная холщовым концом расписная лубочная коробья с приданым.
   Бывалые торговые люди сразу  узнали  в  этой  особе  дочь  старой  бабы
Козлихи, что жила в одинокой избушке у ручья  над  болотом  и  слыла  злою
колдуньею. Все думали, что Рыжов взял себе колдуньину девку в работницы.
   Это отчасти так и было,  но  только  Рыжов,  прежде  чем  привести  эту
работницу домой, - перевенчался с нею. Супружеская  жизнь  обходилась  ему
ничуть не дороже холостой;  напротив,  теперь  ему  стало  даже  выгоднее,
потому что он, приведя в дом жену, тотчас же  отпустил  батрачку,  которой
много ли, мало ли, а все-таки платил рубль  медью  в  месяц.  С  этих  пор
медный рубль был у него в кармане, а хозяйство пошло лучше; здоровые  руки
его жены никогда не были праздны:  она  себе  и  пряла  и  ткала,  да  еще
оказалась мастерицею валять чулки и огородничать. Словом,  жена  его  была
простая  досужая  крестьянская  женщина,  верная  и  покорная,  с  которою
библейский  чудак  мог  жить  по-библейски,  и  рассказать  о  ней,  кроме
сказанного, нечего.
   Обращение с женою у Александра  Афанасьевича  было  самое  простое,  но
своеобразное: он ей говорил "ты", а она ему "вы"; он звал ее "баба", а она
его Александр Афанасьевич; она ему служила, а он был ее господин; когда он
с нею  заговаривал,  она  отвечала,  -  когда  он  молчал,  она  не  смела
спрашивать. За столом он сидел, а она подавала, но ложе у них было  общее,
и, вероятно, это было причиною, что у них появился плод супружества.  Плод
был один-единственный сын, которого "баба" выкормила, а в  воспитание  его
не вмешивалась.
   Любила ли "баба" своего библейского мужа или  не  любила  -  это  в  их
отношениях ничем не проявлялось, но что она была верна своему мужу  -  это
было несомненно. Кроме того, она его боялась, как лица, поставленного  над
нею законом божеским и имеющего на нее божественное право.  Мирному  житию
ее это не мешало. Грамоте она не знала, и Александр Афанасьевич  не  желал
пополнять этого пробела в ее воспитании. Жили они, разумеется, спартански,
в самой строжайшей умеренности, но не считали это несчастием; этому, может
быть, много помогало, что  и  многие  другие  жили  вокруг  не  в  большем
довольстве. Чаю они не пили и не содержали его в заводе, а мясо ели только
по большим праздникам - в остальное же время питались  хлебом  и  овощами,
квасными или свежими с своего огорода,  а  всего  более  грибами,  которых
росло в изобилии в их лесной стороне. Грибы эти "баба" летнею  порою  сама
собирала по лесам и сама готовила впрок, но, к сожалению  ее,  заготовляла
их только одним способом сушения. Солить было  нечем.  Расход  на  соль  в
потребном количестве для всего запаса не входил в расчет Рыжова,  а  когда
"баба" однажды насолила  кадочку  груздей  солью,  которую  ей  подарил  в
мешочке откупщик, то Александр Афанасьевич,  дознавшись  об  этом,  "бабу"
патриархально побил и свел к протопопу для наложения на  нее  епитимий  за
ослушание против  заветов  мужа,  а  грибы  целою  кадкою  собственноручно
прикатил к откупщикову двору и  велел  взять  "куда  хотят",  а  откупщику
сделал выговор.
   Таков  был  этот  чудак,  про  которого  из  долготы  его   дней   тоже
рассказывать много нечего; сидел он на своем месте, делал  свое  маленькое
дело, не пользующееся ничьим особенным сочувствием, и  ничьего  особенного
сочувствия не искал; солигаличские верховоды считали его "поврежденным  от
Библии", а простецы судили о нем просто, что он "такой-некий-этакой".
   Довольно неясное  определение  это  для  них  имело  значение  ясное  и
понятное.
   Рыжов нимало не заботился, что о нем думают: он честно  служил  всем  и
особенно не угождал никому; в мыслях же своих отчитывался единому, в  кого
неизменно и крепко верил, именуя его учредителем и хозяином всего  сущего.
Удовольствие Рыжова состояло в исполнении своего долга, а высший  духовный
комфорт - философствование о высших вопросах мира духовного и об отражении
законов того мира в явлениях и в судьбах отдельных людей и целых царств  и
народов. Не имел ли Рыжов общей многим  самоучкам  слабости  считать  себя
всех умнее - это неизвестно, но он  не  был  горд,  и  своих  верований  и
взглядов он никому никогда не  навязывал  и  даже  не  сообщал,  а  только
вписывал в большие тетради синей бумаги, которые подшивал в одну обложку с
многозначительною надписью: "Однодум".
   Что было написано  во  всей  этой  громаднейшей  рукописи  полицейского
философа  -  осталось  сокрытым,  потому   что   со   смертью   Александра
Афанасьевича его "Однодум" пропал, да  и  по  памяти  о  нем  много  никто
рассказать не может. Едва только два-три места из  всего  "Однодума"  были
показаны Рыжовым одному важному лицу  при  одном  необычайном  случае  его
жизни, к которому мы теперь приближаемся. Остальные же листы "Однодума", о
существовании которого знал почти весь Солигалич, изведены на оклейку стен
или, может быть, и  сожжены,  во  избежание  неприятностей,  так  как  это
сочинение  заключало  в  себе  много  несообразного  бреда  и  религиозных
фантазий,  за  которые  тогда  и  автора  и  чтецов  посылали  молиться  в
Соловецкий монастырь (*14).
   Дух же этой рукописи стал  известен  с  наступающего  достопамятного  в
хрониках Солигалича происшествия.



7

   Не могу с точностью вспомнить и не  знаю,  где  справиться,  в  котором
именно году в Кострому был назначен губернатором Сергей Степанович Ланской
(*15), впоследствии граф и  известный  министр  внутренних  дел.  Сановник
этот, по меткому замечанию одного его современника,  "имел  сильный  ум  и
надменную  фигуру",  и  такая  краткая  характеристика  верна   и   вполне
достаточна для представления, какое нужно иметь о нем нашему читателю.
   Можно, кажется, добавить только, что Ланской уважал в людях честность и
справедливость и сам был добр, а также любил Россию и  русского  человека,
но понимал его барственно,  как  аристократ,  имевший  на  все  чужеземный
взгляд и западную мерку.
   Назначение  Ланского  губернатором  в  Кострому  случилось   во   время
чудаческого  служения   Александра   Афанасьевича   Рыжова   солигаличским
квартальным, и притом еще при некоторых особенных обстоятельствах.
   По вступлении Сергея Степановича в должность губернатора он, по примеру
многих деятелей, прежде всего "размел губернию", то есть выгнал со  службы
великое  множество   нерадивых   и   злоупотреблявших   своею   должностью
чиновников, в числе коих  был  и  солигаличский  городничий,  при  котором
состоял квартальным Рыжов.
   По изгнании со службы негодных лиц новый губернатор не спешил  замещать
их другими, чтобы не попасть, на таких же, а может быть, еще и на  худших.
Чтобы избрать  людей  достойных,  он  хотел  оглядеться,  или,  как  нынче
по-русски говорят, "ориентироваться".
   С  этою  целью  должности  удаленных  лиц   были   поручены   временным
заместителям из младших чиновников,  а  губернатор  вскоре  же  предпринял
объезд всей губернии, затрепетавшей странным трепетом от  одних  слухов  о
его "надменной фигуре".
   Александр Афанасьевич исправлял должность городничего. Что он делал  на
этом заместительстве отменного от прежних "сталых" порядков,  -  этого  не
знаю; но, разумеется, он не брал взяток на городничестве, как не  брал  их
на своем квартальничестве. Образа жизни своей и отношений  к  людям  Рыжов
тоже не менял, - даже не  садился  на  городнический  стул  перед  зерцало
(*16), а подписывался "за городничего", сидя за своим изъеденным чернилами
столиком у входной двери. Этому последнему упорству Рыжов имел объяснение,
находящееся в связи с апофеозом его жизни.  У  Александра  Афанасьевича  и
после многих лет его  службы  точно  так  же,  как  и  в  первые  дни  его
квартальничества,  _не  было  форменного  платья_,   и   он   правил   "за
городничего" все в том же просаленном и перештопанном бешмете. А потому на
представления письмоводителя пересесть на место он отвечал:
   - Не могу, хитон обличает мл, яко несть брачен.
   Все это так и было записано им собственною рукою в  его  "Однодуме",  с
добавлением, что письмоводитель предлагал ему  "пересесть  в  бешмете,  но
снять  орла  на  зерцале",  однако  Александр  Афанасьевич  "оставил   сию
непристойность" и продолжал сидеть на прежнем месте в бешмете.
   Делу полицейской расправы в городе  эта  неформенность  не  мешала,  но
вопрос становился совершенно иным, когда пришла весть о приезде "надменной
фигуры". Александр  Афанасьевич