зывается на всем организме. Сколько сил и  способностей,  может
быть,  погибло  жертвою  одной  этой  привилегии?  И  как   тяготятся   этою
привилегиею многие из тех,  которым  завидуют  люди,  считающие  блаженством
"есть и не просиживать зоба".
     Мой родной  брат,  довольно  известный  врач,  _специалист  по  женским
болезням_, живет в г. Киеве, в собственном доме, бок о  бок  с  Михайловским
монастырем,  где  имеет  пребывание  местный  викарный  епископ.  По   своей
акушерской практике брат мой никаких сношений с своими черными  соседями  не
имел и не надеялся практиковать у них, но вот однажды темною  осеннею  ночью
(несколько лет тому назад) к нему звонится монах и во чго  бы  то  ни  стало
просит его поспешить на помощь  к  преосвященному  Порфирию.  {Пр.  Порфирий
Успенский, известный писатель о Востоке. Скончался в Москве на покое. (Прим.
автора.)}
     Доктор подумал, что монах ошибся дверями, и при казал слуге  разъяснить
иноку, что он врач-акушер и для епископа не годится. Но  слуга,  вышедший  к
монаху с этим ответом, возвращается назад и говорит, что  монах  не  ошибся,
что он именно прислан к моему брату,  которого  владыка  просит  прийти  как
можно скорее, потому что ему очень худо.
     - Что же такое с ним? - спрашивает доктор.
     - Очень худо, - говорит: - в животе что-то разнесло.
     "Ну, - думает акушер, - если дело в животе, так  это  уже  недалеко  от
моей специальности", - и пошел, как всегда ходит к требующим его  помощи,  с
мешком своих акушерских снастей и снарядов.  Мы  было  отсоветовали  ему  не
заносить в монастырь этого духа, но он не послушался.
     - Надо взять, - говорит, - я без них как без рук. И он отлично  сделал,
что настоял на своем. Возвращается он назад перед самым утром,  с  ароматною
сигарою в зубах, и смеется. Расспрашиваем его: где был?
     - Да, действительно, - говорит, - был у архиерея.
     - А кому же ты у него помогал?
     - Да ему же и помогал.
     - Неужели, - спрашиваем, - и инструменты недаром брал?
     - Да, - говорит, - одна инструментина  пригодилась,  -  и  рассказывает
вообще следующее.
     - Прихожу, - говорит, - в спальню и вижу - архиерей лежит и стонет:
     "Ох, доктор! как вы медлите... мне худо".
     Я ему отвечаю: "Извините, владыка, ведь  я  акушер  и  лечу  специально
одних женщин". А он говорит:
     "Ах, полноте, пожалуйста: есть ли когда теперь это разбирать,  -  да  у
меня, может быть, и болезнь-то женская".
     "Что же у вас такое?"
     "Брюхо вспучило - совсем задыхаюсь".
     - И вижу, - говорит доктор, - он действительно так  тяжело  дышит,  что
даже весь побагровел и глазами нехорошо водит; а в брюхе,  где  ни  постучу,
все страшно вздуто.
     "У вас, - говорю, - все это газами полно - и ничего более".
     "Да я и сам, - отвечает, - думал, что в ином-то ни в  чем  вы  меня  не
обличите, а только помогайте".
     "Желудок надо скорее очистить", - сказал доктор.
     "И не трудитесь: все напрасно: одеревенел и не чистится".
     И архиерей  назвал  самые  сильнейшие  слабительные,  которые  он  (сам
изрядный знаток медицины) употреблял, но все бесполезно.
     "Худо", - молвил акушер.
     "Да-с, - отвечал епископ, - совсем весь  свой  аппарат  испортил.  Хоть
ничего не ешь и не пей, а все его не убережешь в этой нечеловеческой  жизни.
Но теперь... умоляю... хоть какую-нибудь струменцию, что ли, в ход  пустить,
только бы полегчало".
     Тут-то и пригодилась инструментина из  акушерского  ридикюля,  а  после
принесенного ею быстрого облегчения настал приятный разговор,  начавшийся  с
того, что врач сказал облегченному святителю, что он  ему  не  будет  ничего
прописывать, потому что болезнь его не  от  случайной  неумеренности,  а  от
недостатка воздуха и движения, но что состояние его,  обусловливаемое  этими
причинами, очень серьезно и угрожает его жизни.
     "Ах, я с вами согласен, - отвечал пр. Порфирий. -  Но  что  же  вы  мне
посоветуете?"
     "Больше ходить по воздуху, преимущественно по горкам, которых у нас так
много".
     "Как же, как же... прекрасно; да еще бы, может  быть,  часа  полтора  в
сутки верхом на коне поездить?"
     "Это бы очень полезно".
     "Сядьте же, дорогой сосед, поскорее к моему столу и  напишите  мне  все
это, по старой формуле, "cum deo". {С богом (лат.).}
     "Зачем же это писать, когда я вам это так ясно сказал".
     "Да мало ли что вы мне сказали. Я и сам без вас все это знаю. Нет, а вы
мне это напишите, а я попробую в синод просьбу послать и приложу ваш рецепт:
не разрешат ли мне, хоть _ради спасения жизни, часа два  в  день  по  улицам
пешком ходить?_ Но нет, впрочем, не  хочу  вас  напрасно  и  затруднять,  не
пишите. И св. синод мне такой льготы не разрешит, да  и  благочестивые  люди
мне не дадут пешком ходить: все под благословение будут становиться.  Другое
бы дело верхом ездить, я это и люблю, и когда-то много на  Востоке  на  коне
ездил, и тогда никаких этих припадков  не  знал,  но  на  Востоке  наш  брат
счастливее, там при турках проще можно жить и свободнее можно двигаться".
     "Ну, вы бы, - говорит доктор, - как-нибудь у себя  дома  устроили  себе
моцион".
     "Летом, когда сад открыт, я хожу по саду. Хоть и скучно все  по  одному
месту топотать, но топочу. А вот как придет осень с дождями, так и сел. Куда
же  в  топь-то  лезть?  А  на  дворе  на  мощеные  дорожки  выйти  -   опять
благословляться пристанут. И сижу в комнате. Зима,  все  дни  дома,  и  весь
весенний ранок тоже  дома.  Вот  вы  и  посчитайте:  много  ли  архиерею  по
воздуху-то можно ходить?"
     "У вас по монастырскому двору зимою дорожки есть?"
     "Как же, есть; только мне-то по ним ходить нельзя".
     "Отчего же?"
     "Сан велик ношу; монахи будут стесняться со  мною  гулять,  да  и  мне,
скажут, непристойно с ними панибратствовать; а потом благочестивцы прознают,
что архиерей наружи ходит, за благословением одолеют.  Словом,  беспокойство
поднимется: даже мой монастырский журавль и конюшенный козел, которые  нынче
имеют передо мною привилегию разгуливать по той дорожке, - и они почувствуют
стеснение от моего  появления  на  воздух.  Какой  же  вы  мне  иной,  более
подвижный образ жизни можете указать?"
     Врач развел руками и отвечал:
     "Никакого".
     "А вот то-то и есть, что "никакого". Я давно говорю, что мы,  архиереи,
самые, может быть, беспомощные и даже совсем  пропащие  люди,  если  за  нас
медицина не заступится".
     "Медицина? - повторил врач, - ну, ваше преосвященство, вряд  ли  вы  от
нас этого дождетесь".
     "А почему?"
     "Да  ведь  мы  не  набожны...  Скорее  набожные  люди  пусть   за   вас
заступятся".
     "Так-то и было! Эк вы куда хватили!  -  набожные-то  это  и  есть  наши
губители. Перед ними архиерей, наевшись постной сырости, рыгнет, а  тот  это
за благодать принимает - говорит, будто "душа с богом беседует",  когда  она
совсем ни с кем не беседует, а просто от  тесноты  на  двор  просится!  Нет!
медицина, государь мой, одна медицина может нас спасти, и она тут не  выйдет
из  своей  роли.  Медицина  должна  нами  заняться  не  для  нас  и  не  для
благочестия, а для обогащения науки".
     "Какую же услугу может оказать медицине занятие архиереями?  Это  очень
интересно".
     "Очень  интересно-с!  Медицина  через   нас   может   обогатить   науку
открытиями. Я вот за столько лет моих кишечных страданий очень  зорко  слежу
за всеми новыми медицинскими диссертациями  и  все  удивляюсь:  что  они  за
негодные и неинтересные темы берут! Тот пишет о лучистом эпителии, другой  -
о послеродовом последе, словом, все о том, что выплевывается да извергается,
а нет того, чтобы кто-нибудь написал диссертацию, например, "об архиерейских
запорах". А это было бы и ново, и оригинально, и вполне современно, да и для
человечества полезно, потому что мы,  освежившись,  сделались  бы  добрее...
намекнуть бы только об  этом  надо  где-нибудь  в  газетах,  а  то  наверное
найдется умный медик, который за  это  схватится.  И  уж  какая  бы  к  нему
отборная духовная публика на диспут съехалась, и какую бы он  себе  выгодную
практику приготовил, специализовавшись по этому предмету. А наше начальство,
увидав из этого рассуждения доказательства, отчего род преподобных  наиболее
страждет и умаляется, может быть смилостивилось бы и позволило бы нам ходить
пешком по улице. И, может быть, тогда и люди-то к нам  больше  привыкать  бы
стали, и начались бы другие отношения -  не  чета  нынешним,  оканчивающимся
раздаянием благословений. Право,  так!  Я  или  другой  архиерей,  ходя  меж
людьми, может быть кого-нибудь чему-нибудь доброму бы научили, и  воздержали
бы, и посоветовали. А то что в  нас  кому  за  польза?  Пожалуйста,  доктор,
поверните нас на пользу науки и пустите об этом, промежду  своими,  словечко
за нас - _запорников_". {Лица, имеющие какие-либо  сношения  с  специальными
медицинскими органами, может быть действительно принесли бы некоторую пользу
человечеству,  если  бы  не  пренебрегли  точно  мною  передаваемым  мнением
епископа об особенном характере их, так сказать,  сословного  недуга.  Может
быть, гг. медики убедили бы  общество  и  начальство,  что  так  людям  жить
нельзя. (Прим. автора.)}
     И больной с доктором, пошутив, весело расстались.
     А между тем подумайте, читатель: сколько горького в этой шутке, которою
отводил свою досаду очень умный русский человек духовного  чина?  сколько  в
том, что он осмеивал, чего-то напрасного, обременяющего и осложняющего жизнь
невыносимыми условиями, которые чуть не целые века стоят неизменными  только
потому, что никто не хочет понять их тяжесть и снять с людей "бремена тяжкие
и неудобоносимые"...
     Положим, что наше облагодатствованное духовенство невозможно ставить на
одну доску с какими-нибудь совсем безблагодатными протестантскими пасторами,
которые ходят повсюду, куда можно ходить частному  человеку;  но  если  даже
сравнить положение нашего епископа с положением лица  соответственного  сана
римской  церкви,  то  насколько  свободнее  окажется  в  своих  общественных
отношениях даже римский епископ? Этот не только может проехать  к  знакомому
мирянину без звона и на простом извозчике, но он посещает безвредно для себя
и для церкви музеи, выставки, концерты, сам покупает для  себя  книги,  а  с
одним из таковых, еп. Г-м, большим любителем старинного искусства, я даже не
раз хаживал к букинистам на  петербургский  Апраксин  двор,  и  все  это  не
вредило ни сану епископа, ни его доброй репутации, ни римской церкви.
     Почему же наш епископ лишен этой свободы, и почему  лишение  это  идет,
например, так далеко, что когда один из русских  епископов,  человек  весьма
ученый и литературный, пожелал заниматься наряду с другими  людьми  в  залах
публичной библиотеки, то говорили, будто это было найдено некоторыми  широко
расставленными людьми за непристойность и  даже  за  "фанфаронскую  браваду"
(два слова, и оба не русские)... Мы так не  привыкли,  чтобы  наши  епископы
пользовались  хотя  бы  самою  позволительною  свободою,  что   приходим   в
недоумение, если встречаем их где-нибудь  запросто.  Я  помню,  как  однажды
покойный  книгопродавец  Николай  Петрович  Кораблев  (вместо  которого,  по
газетным известиям, вероятно  из  вежливости,  преждевременно  был  зачислен
умершим его товарищ Сиряков) встретил меня в самом возбужденном состоянии  и
с живостью и смущением возвестил, что к ним в магазин _заходил епископ!_  Но
и то это было еще во время оно; да и епископ тот был краса  нашей  церковной
учености,   трудолюбивый   Макарий   литовский,   впоследствии    митрополит
московский...

     В обществе о таком "укрывательстве  архиереев"  думают  различно:  одни
находят, что этого будто "требует сан", а другие утверждают, что  сан  этого
не  требует.  Люди  сего  последнего  мнения,   ссылаясь   на   простоту   и
общедоступность  "оных  давниих  архиереев",  склонны  винить  в  отчуждении
архиереев  от  мира  так  называемую  "византийскую  рутину"  или,  наконец,
кичливость самых архиереев, которым будто бы  особенно  нравится  сидеть  во
свете неприступней и ездить на шести животных.
     Может быть, что все это имеет место в своем  роде  и  склоняет  дело  к
одному положению. Кто хоть раз бывал в архиерейском доме, тот знает, как там
все нелюдимо, дико и как-то бесприютно, и кто видал много  владычных  домов,
тот знает, что нелюдимость и бесприютность - это неотъемлемое  качество  сих
жилищ; а всякое жилище, говорят, будто бы выражает своего хозяина. Еще  одно
общее архиерейским домам отличительное и притом удивительное  свойство,  это
необъяснимый запах _старыми фортепианами_, который очень легко  чувствовать,
но причину его отгадать  трудно,  ибо  фортепиан  в  архиерейских  домах  не
бывает, но этот _скучный запах_ там есть,  точно  в  зале  старого  нежилого
помещичьего дома, где заперты фортепианы, на которых никто не играет. Есть и
еще _нечто_, как мне кажется, еще более действенное. Довольно общее и притом
небезосновательное убеждение таково, что православные любят пышное велелепие
своих духовных владык и едва ли могли бы снести без смущения их "опрощение".
Об этом даже писано в газете "Голос" по поводу неприятности,  случившейся  с
епископом Гермогеном Добронравиным в Исаакиевском соборе.  Однако,  впрочем,
по игре случая сказано это было в том же самом нумере, где говорилось, что в
оное время все газеты будто бы писали не то, что думали. Но на самом деле
     Православные действительно до того любят велелепие владык, что даже при
расписывании своих  храмов,  на  изображаемых  по  западной  стене  картинах
Страшною суда, настойчиво требуют, чтобы в разинутой огненной  пасти  геенны
цепью дьявола, обнимающего корыстолюбивого Иуду, было непременно  прихвачено
и несколько архиереев (_в полном облачении_). {Когда  в  Орле  в  дни  моего
отрочества расписывали церковь Никитин и я ходил туда любоваться  искусством
местных художников, то один из таковых, высоко разумея  о  своем  даровании,
которое  будто  бы  позволяло  ему  "одним  почерком   написать   двенадцать
апостолов", говорил, что будто ему раз один церковный  староста  дал  десять
целковых на шабашку, чтобы он поставил в аду за цепь к Иуде Смарагда, и  что
он будто бы это отлично исполнил. "Сходства, - говорит, - лишнего не  вышло,
а притом все,  однако,  понимали,  что  это  наш  Тигр  Евфратович",  (Прим.
автора.)}  Любовь  к  пышности,  мне   кажется,   несомненна,   и   она   не
ограничивается требованием пышности только в  служении.  Есть  православные,
которым как будто нужно, чтобы их архиереи и вне храма вели себя поважнее  -
чтобы они ездили не иначе, как  "в  пристяж",  по  крайней  мере  четверкою,
"гласили томно" и "благословляли авантажно", и чтобы при  этом  показывались
не часто, и чтобы доступить до них можно было не иначе, как "с подходцем". А
в доме у них все стояло бы чинно в ряд, без всякого удобства  -  словом,  не
так, как у людей. Напрасно было бы оспаривать,  что  все  это  действительно
так; но едва ли можно  было  бы  доказать,  что  такое  "любление"  пышности
выражает любовь к лицам, от которых она требуется, и укрепляет уважение к их
высокому сану. Совсем нет; в этом желании православных "превозвышать"  своих
архиереев есть живое сродство с  известным  с  рыцарских  времен  "обожанием
женщин", которое отнюдь не выражало собою ни любви, ни  уважения  рыцарей  к
дамам: дамы от этого "обожания" только страдали в  томительной  зависимости.
Мертвящая пышность наших архиереев, с тех  пор  как  они  стали  считать  ее
принадлежностию своего сана, не  создала  им  народного  почтения.  Народная
память хранит имена святителей "простых и препростых",  а  не  пышных  и  не
важных. Вообще "непростых" наш народ никогда не считает  ни  праведными,  ни
богоугодными.  Русский  народ  любит  глядеть  на   пышность,   но   уважает
_простоту_, и кто этого не понимает или небрежет его  уважением,  тем  и  он
платит неуважением же. Не говоря о  скверных  песнях  и  сказках,  сложенных
русскими насчет архиереев, и не считая  известных  лубочных  карикатур,  где
владыки изображаются  в  унижающем  их  виде,  одни  эти  церковные  картины
Страшного суда с архиереями, связанными неразрывною цепью  с  корыстолюбивым
Иудою, показывают, что "любление" пышности  архиерейской  стоит  не  высокой
цены и выражает совсем не то, что думают некоторые стоятели за эту пышность.
Она  скорее  всего  просто  следствие  привычки  и,   может   быть,   вкуса,
воспитанного  византизмом  и  давно  требующего   перевоспитания   _истинным
христианством_. Тот же самый народ, которому будто бы столь нужна  пышность,
узнав о таком "простом владыке", как живший в Задонске Тихон, еще при  жизни
этого превосходного человека оценил его дух  и  назвал  его  _святым_.  Этот
самый народ жаждал слова Тихона и слушался этого  слова  более,  чем  всяких
иных словес владык пышных.
     Небезызвестен и другой подобный же пример и  нынче,  но  только  мы  не
назовем этого современного нам епископа, из  уважения  к  его  скромности  и
тщательному старанию, с коим он таится от мира в незначительном Ш-ке.  Стало
быть,  не  пышность  и  не  велелепие,  а  еще  более  не  важность   и   не
неприступность служат лучшим  средством  доброго  влияния  архиереев  на  их
паству,  а,  напротив,  -  качества  совсем  иные-качества,  не  только   не
утверждающиеся на пышности, но даже  совсем  с  нею  не  сродные:  уважается
_простота_.
     Есть, однако, люди,  которые  утверждают,  что  пленительная  простота,
отличавшая Тихона,  возможна  только  для  епископов,  отказавшихся  от  дел
управления. Правящий же епископ будто бы не может вести себя  так  просто  -
ибо "наш-де народ еще не достиг того понятия, чтобы чтить простоту".
     Помимо отвратительного и горького  чувства,  внушаемого  сим  подобными
словами, которые  дышат  и  невежеством  и  предательством,  они  совершенно
несправедливы. В подкрепление моей мысли  я  приведу  примеры  двух  недавно
скончавшихся архиереев, кои были младенчески  просты,  а  правили  епархиями
ничуть не хуже самых "великатных".

        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     Первый из двух непорочных "младенцев в  митрах"  был  усопший  киевский
митрополит Филарет Амфитеатров, о милой простоте которого я уже  рассказывал
в моей книжечке "Владычный суд", но еще и здесь сообщу нечто в  воспоминание
о его теплой и чисто-детской душе. Это интересно уже  по  одному  тому,  что
народ вменял Филарету его простоту в _святость_. Посмотрим же, что  это  был
за характер и каким он родился обычаем.
     То, что я ниже буду рассказывать, известно мне со слов  моего  умершего
друга,  художника  Петербургской  академии  художеств,   Ивана   Васильевича
Гудовского, которого, вероятно, еще очень многие не забыли в Киеве.  Он  был
хороший мастер своего дела и  очень  добрый,  честный  и  прямой,  правдивый
человек, которого каждому, слову можно было смело и несомненно верить.
     Ив. В. Гудовский - сын казака из г. Пирятина. Он еще в отрочестве своем
был привезен в Киево-Печерскую лавру и,  во  внимание  к  замеченным  в  нем
художественным  наклонностям,  отдан  для  научения  живописи   в   лаврскую
иконописную мастерскую. Мастерскою этою (пришедшею при митрополите Арсении в
совершенный  упадок)  тогда  заведовал  иеромонах  Иринарх,   художественные
способности которого многих не удовлетворяли. Иринарху ставили в  вину,  что
"кисть его над  смертными  играла";  он  имел  удивительное  несчастие  всех
_писать _на одно лицо_". И на самом деле, отец Иринарх был не очень  большой
искусник, но человек очень рачительный и очень полезный. Он оставил в  лавре
множество памятников своего удивительного мастерства "писать  всех  на  одно
лицо".   Замечательнейшие   из   произведений   этого   рода    представляют
иконопортреты святых, почивающих в ближних и  дальних  пещерах,  размещенные
над их гробни